Жуткий хам

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]Вчера выкрасил волосы в фиолетово-оранжевый цвет. Красиво. Но что-то не получилось. Примчался в парикмахерскую вокзала. Тут меньше вероятность встретить знакомых.

Заглянул — слава богу, никого. Зашел и бухнулся в единственное кресло. Из-за занавески выглядывает голова парикмахера. Господи, глазки крохотные, лысый, вокруг лысины венчик седых волосиков, сам небритый, здоровенный красный нос картошкой… Выглянул, кто это к нему сел. А чего выглядывать? Естественно, клиент.

Потом показывается весь. Пузо, как будто у него под халатом пять арбузов, рост — невысокий, но ручищи — как у палача, каждый палец — демократизатор. Идет вразвалку. Накинул на меня пеньюар — и уставился через зеркало на мои волосы. Смотрит, не отрываясь. Ни слова не произносит. Хамство — чисто вокзальное. Наконец изволит отверзнуть уста:

— Как будем стричься?

— Чтобы ненароком не испортить красоту, — отвечаю, блеща остроумием.

— Наголо или налысо? Машинкой или бритвой?

Жуткий хам, конечно.

— Под Котовского. Бритвой, естественно!

Ничего не говорит. И начинается колдовство-ведовство. Замес пены, точит бритву: Ходит слоновьей походкой то по правую руку от меня, то по левую, все у него в разных ящиках, нет, чтобы положить все в одно место и достать, когда клиент требует. Ему обязательно нужно создать видимость работы, чтобы потом вымогать башлы. Приемчики известны.

Закончились творческие искания. Останавливается за спиной и ручищей хватает мою прическу, щупает, не парик ли. Хам! Взмылил помазок и пошел по частям выполнять свою работу: от загривка и от ушей подвигается к макушке.

Стоит от меня справа, прижал свое пузо к моей руке и чувствую, как он свои яйца возложил на мою руку. Обойдет кругом, подойдет слева — опять кладет на руку яйца. Я делаю вид, что сижу и не замечаю его хамских выходок. За кого он меня принимает, интересно?

Голову бреет, правда, осторожно, а то в прошлом году одна брила так, что я вышел от нее весь в кровавых ранах, как из кавалерийской сечи. Этот на трудных участках сначала поработает ножницами, после поворошит своими демократизаторами, пострижет электромашинкой, а уже потом пускает в дело помазок и бритву. И все это время ощущаю у себя то на локте, то на плече его прибор.

Сижу нервозно, так как у меня самого давно стоит. Я легко возбуждаюсь. Это у меня с детства. Но поправить рукой не могу, боюсь дернуться.

Когда я бухнулся в кресло, то не подумал о члене. Сел и сел. Он же у меня тогда лежал спокойно. А теперь встал, но оказался зажат между правой ногой и яичками. Отодвигаю ногу — не помогает. Развожу колени — давит. Нужна рука, чтобы вытащить его! Но — боюсь шевельнуться.

Боль начинается адская. Дело грозит кончиться защемлением! Членовредительством, в смысле — увечьем без гарантии компенсации со стороны государства! Приказываю ему: «Лежать! К ноге!» — не слушается. «К ноге» — да, «лежать» — нет. Но как тут успокоишься, когда с обоих боков к вам прижимаются? Хамство!

А когда дошел до темечка, то ему понадобилось вообще встать к моему лицу передом! И я своим носом ощутил его арбузы, пахнущие «Шипром»! То, что у него под пузом, тычет прямо мне в рот! Через халат, конечно. У меня встает еще сильнее!

Я тогда не выдержал:

— Извините, не могли бы вы на мгновение прерваться? Мне нужно.

Он тут же перестал брить и отступил от кресла. Держит руки на отлете, как хирург Пирогов: в одной руке опасная бритва, в другой помазок. Я под пеньюаром высвободил, наконец, из плена свой сдавленный член, и он, мой любимчик, распрямился и вздохнул.

— Продолжайте, пожалуйста.

И вижу в зеркале — он смотрит на мой пеньюар.
Я тоже быстро взглянул: господи, простыня топорщится! Член-то выпростался из плена — и взбил пеньюар! Я в ужасе. Рукой под пеньюаром надавил на член и прижал к яичкам сверху.

— Можно продолжать? — спрашивает.

— Да.

Добрил.

Протер лысину салфеткой.

Отступил на шаг — как художник Перов от своей картины «Портрет Достоевского». Я тоже критично обозрел себя в зеркале: хорошо, если не считать разводов от красителей. Красители, конечно, стали делать изумительно, по французской лицензии, но они, как ни берегись, обязательно покрасят кожу головы. Молчим. Я не поднимаюсь.

— Голову мыть будем? — спрашивает.

А сам смотрит на мою разноцветную голову с болью. С его стороны, считаю, хамство задавать такой вопрос: что же, он сам не видит, что с такой головой ни один человек не может выйти на улицу? Но я дипломатично спрашиваю:

— У вас есть чем? Должны же быть антитела: Наши красители изготовлены по французской лицензии. Это круто.

— Для вас найдутся.

Интересно, чем он может растворить французские красители? Серной кислотой, что ли?

Опять начинается хождение справа, слева, ящички: Я уж не знаю, куда девать мои локти — он их все время задевает своими слоновьими бедрами, отчего мой впечатлительный член никак не успокоится! Хамство беспримерное.

В отдельном тазике все приготовлено — смешаны какие-то лосьоны и взбита розовая пена. Парикмахер наклоняет мою голову к раковине — и пошел ее мылить!

Здоровенные сардельки мягко массируют подушечками мою побритую голову — я изнемогаю: сейчас, боюсь, спущу! Наконец, смыл душем пену и набросил махровую салфетку, тщательно протер. Я снова обозрел себя в зеркале: вот так хорошо. Голова вернула свой естественный цвет, разводов нет.

— А краска больше не выступит? — спрашиваю на всякий случай.

— Никогда, — отвечает.

— Хорошо. Спасибо. Сколько я вам должен?

Дальше начинается пантомима.

Своим носом картошкой он мне в зеркало делает знак пройти с ним за занавеску. И уходит. Я сам с себя снимаю пеньюар, стряхиваю волосинки, хотя это его обязанность, и доверчиво иду за занавеску, наивно думая, что там у него кассовый аппарат.

Какой там! Вхожу — в комнатушке темно. Пригляделся — он стоит, приготовился: расстегнул халат, ширинку. Из недр его штанов на меня смотрит член. Членище! С такими яищами, каких я никогда в своей жизни не видел. Член — коричневый, как шоколад. Здоровенный, как пожарный шланг. А он своей лапищей залупает головку и жестом просит взять в ротик.

Я в ужасе отступаю, и даже ударился поясницей об их вторую раковину. Боже мой, какое вокзальное хамство! Как можно предлагать такие грубые вещи незнакомым людям?!

Молча показываю ему глазами и всем лицом, что я возмущен и разгневан.

Он, как маленький, строит кисленькую гримаску: «Ну, пожалуйста! Ну, я вас прошу! Ну, что вам стоит уважить старого бедного парикмахера?»

Я, потрясенный, выражаю всем лицом, что не допускаю даже мысли о том, что пойду ему навстречу: такой шланг ко мне в рот не вместится.

Он делает еще более жалобную мордашку и на пальцах показывает: «Ну, немножко. Ну, сколько влезет, столько влезет. Я за любое количество буду вам признателен». И показывает языком, как лижут мороженое пломбир: «Ну, хоть просто полижите! Ну, как мороженое пломбир!»…

Мороженое пломбир действительно лижут, но не забирают же шарик над стаканчиком в рот целиком. Ни у одного нормального человека рот не растянется, если не считать покойного Жана Маре. Хамство даже просить о таком!

А он, не понимая меня и думая, что я им брезгую, берет с полки флакон с чистым спиртом и старательно протирает головку и весь член.
И опять мимикой лица жалобно просит: «Пососите? Ну, хоть лизните один разочек? Всего один?» И так умилительно смотрит, так просит:

Все-таки он хорошо меня постриг. Я теперь смогу показаться на улице. И потом он столько бегал вокруг меня, столько мозолей насажал на свои трудовые ладони, выдвигая ящички с мазями и кислотами из таблицы Менделеева: У меня есть сердце.

Оттолкнулся от раковины, присел. Объял руками необъятное — здоровенную ногу этого труженика службы быта, на вторую ногу рук не хватило, и приблизил свои губы к набухшим губкам его мочеиспускательного канала. А оттуда сочится нежно пахнущий и приятный на вкус ручеек:

Мои губы соприкоснулись с губками, венчающими головку его члена, и его губки обожгли меня. Я даже отпрянул. Однако одного моего прикосновения оказалось достаточно, чтобы его член сразу затвердел — не могу сказать, что подскочил, хоть и дернулся, не в том возрасте человек, но затвердел очень основательно.

Во мне тогда проснулся азарт. Попытался принять в ротик всю головку. Вся не вошла, но наполовину — да. Рукой я нежно массировал ему его огромные, как гандбольные мячи, и тяжелые, как гантели, яйца. Бедный Йорик! Сколько же он постился? . . Нет, это были не гантели, а две дамские муфты, таким мягким ворсом они были покрыты! Ласково поворошил руками лобковую растительность. Пальцы даже запутались. Лобок жирненький, пружинит: Я, любящий ласку и ценящий ее в других, зарылся в лобок носом: Я услышал, как где-то сверху надо мной раздалось урчание…

Тогда я отверз рот, как мог шире, — и вдохновенно принял его головку до уздечка! Он застонал и налег на меня своим массивным телом.

Я стал прохаживаться языком по стволу этого могучего древа. Затем вновь обратился к пылающему мочеиспускательному каналу, который начал извергать лаву. Она вырывалась из жерла неудержимо, бурно. И вдруг парикмахер стал мучительно содрогаться. Пошла магма!

Я самоотверженно вонзил его головку к себе в уста, — и тотчас из жерла этого вулкана в меня рванула струя спермы. Я думал, что захлебнусь — но на самом деле оказалось не больше, чем у любого другого мужчины. У меня даже бывает, знаете, больше. Так что на этом случае я еще раз убедился, что дело не в размере.

Совсем другое — реакция индивидуума. Моего химика сложило вдвое, так что моя голова оказалась намертво зажатой его пузом сверху и коленками снизу. Его трясло, как карбюратор. И мою голову вместе с ним. Когда же он затих и распрямился, то остатки спермы опрыскали мне лицо. Парикмахер выпятил свои арбузы, поднял меня с пола и так смачно и с таким чувством поцеловал в рот, еще заполненный его извержением, как меня еще никто никогда не целовал! Теперь настал мой черед застонать. Его громадный рот и сила его челюстей были такими, что я, забыв о своих принципах, обвил его шею руками и доверчиво прижался к нему всем своим телом. И тотчас спустил за милую душу, повиснув у него на шее: Так я не кончал еще никогда в своей жизни!

Он, конечно, почувствовал, что я тоже спускаю. Прижал меня сильно-сильно, ручищами своими на попочку нажал, потом как-то очень быстро расстегнул мой ремень и сбросил с меня штаны и трусики, наклонился — присесть он не мог из-за своей грузности, — и так хорошо дососал мне, что мой членишко в его пасти утоп и там, бедняжка, потерялся:

Когда природные катаклизмы закончились, благодарный стилист-визажист снабдил меня воистину волшебными протирочными материалами, так что не прошло и минуты, как я был одет уже во все сухое:

Он смотрел на меня своими маленькими глазками с таким искренним чувством благодарности, какое не забывается: Ради такого взгляда стоит жить на свете, господа!

Вышли в его крохотный салон на одно кресло, и тут он подал голос:

— Если еще покраситесь, приходите.
Буду рад помочь всем, чем смогу.

— Сколько я вам должен? — спрашиваю.

Я не желаю быть никому обязанным.

— Не имею права принять от вас плату, — отвечает, — потому что у меня сегодня утром сгорел кассовый аппарат. Приходите завтра, когда починят.

— Как завтра?

— Да, к завтрашнему дню наш салон заработает в полную силу.

— Хорошо, приду завтра.

Они, эти работники службы быта, все-таки неисправимые невежды. Думает, что раз у него не работает кассовый аппарат, то я сбегу, не заплатив: Не на того напал: не сбегу!

[/responsivevoice]

Category: Гомосексуалы