ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА (часть восьмая — продолжение)

Попа Расика, наклонившегося над кроватью, была полностью обнажена — шорты съехали по ногам вниз, — Димка, чувствуя, как у него возбуждённо бьётся сердце, секунду-другую смотрел на Расима с з а д и… стоя с залупившимся, распираемым от сладости членом, Димка смотрел на любимого Расима, наклонившегося перед ним, перед голым возбуждённым Димкой, в своей безоговорочной готовности разделить его, Димкино, сокровенное желание… но разве сам Расик не желал этого, послушно застыв перед Димкой четверной буквой алфавита?


Попа Расика была совершенно доступна, и можно было бы прямо сейчас… но — опустившись сзади Расика на корточки, Димка в порыве своей шумящей любви приблизил к попе пылающее лицо, и Расим почувствовал, как к его по-мальчишески тугой, сочно-упругой булочке огнём прикоснулись Д и м и н ы губы, — Димка открытым ртом страстно припал к Расимовой булочке, ощущая нежный атлас юной мальчишеской кожи… Димка поцеловал одну булочку Расика, поцеловал другую булочку… Димка скользнул языком по ягодицам Расика снизу вверх сверху вниз, и, обхватив булочки пальцами, раздвинул их — развёл, растянул в стороны, открывая для глаз туго стиснутый входик… он, Димка, сам не знал, хочет ли он точно так же поцеловать Расима в самую сердцевину его, Расикова, тела, или хочет просто увидеть его девственно сжатое отверстие, проникнуть в которое он, Димка, так страстно мечтал в своих одиноких фантазиях-грёзах… сколько раз, лёжа в постели с приспущенными трусами, Димка мысленно прокручивал в своём воображении это упоительный миг! А теперь Расик стоял, наклонившись, ягодицы Расима были распахнуты,

и Димка в реале — не в своём воображении — смотрел на туго стиснутый вход любимого Расика… матово-коричневый кружочек размером с монету непроизвольно вздрагивал, конвульсивно сжимался, словно подмигивал Димке, маняще, зазывающе дразнил его, шестнадцатилетнего старшеклассника, — ни о чём не думая — всецело подчиняясь порыву неодолимой страсти, Димка снова приблизил лицо к попе Расима, но теперь ягодицы Расика были раздвинуты, растянуты в стороны, попа была распахнута, и… уловив всё тот же чистый, нежный, едва различимый запах, больше похожий на утонченный, странно волнующий аромат, Димка, ни на миг не усомнившись в правоте своего желания, влажно прикоснулся к туго стиснутому матово-коричневому кружочку девственно чистого входика кончиком языка, в тот же миг ощутив, как Расим всем своим юным, страстью наполненным телом передёрнулся-вздрогнул от опалившего его удовольствия…

В любви приемлемо всё, и тот, кто любит или любил, поймёт этот Димкин внезапный порыв — вдруг вспыхнувшее желание целовать Расика т а м… любовь безгранична, — non scripta, sed nata lex! Можно без особого труда предположить, что Димка, если б в жизни его не появился Расим, в обозримом будущем всё равно познал бы — для себя персонально открыл бы! — сладость не воображаемого, а вполне реального секса в формате «парень-парень», потому как его, шестнадцатилетнего Димку, этот козлами оболганный, но всё равно популярный формат всё ощутимее, всё явственнее и манил, и возбуждал, — юность всегда рвётся вперёд — к еще неизведанным ощущениям, и потому, насытившись суходрочками «на парней», чьи фотографии он, Димка, скачивал на свой комп из интернета, симпатичный неглупый Димка на волне своей возрастом обусловленной гиперсексуальности в обозримом будущем наверняка нашел бы для себя сексуального партнёра среди знакомых ему пацанов, благо таких пацанов, втайне либо желающих вкусить однополый секс в силу своей пробуждающейся склонности к этому формату, либо готовых просто перепихнуться, потрахаться, попробовать «в попец» из любопытства, всегда вокруг нас предостаточно,

и… есть тысячи способов, как смоделировать ситуацию, когда однополый секс самым естественным образом становится не только возможным, но и желаемым — вне всякой зависимости от сексуальной ориентации, — здесь можно сослаться на Горация: «Haec decies repetita placebit»; многим парням зачастую нужен лишь внешний импульс — нужна чья-то умная инициатива! Димка был парнем неглупым, и потому… если б в его, Димкиной, жизни не возник бы Расик, Димка наверняка бы уже в ближайшее время нашел себе парня-партнёра для секса, и было бы у него, у Димки, всё — и оральный секс, и анальный… юность не топчется, не стоит на месте, — секс у него, у Димки, был бы! Секс… а любовь? Всепоглощающая, ежесекундная, упоительно страстная, нежная, горячая, огнём наполняющая устремлённое к парню сердце… была б в его, Димкином, сердце т а к а я любовь, окажись на месте Расика кто-то другой? П я т о е в р е м я г о д а… было б оно, его пятое время года, если б вместо Расима был бы просто парень-партнёр? Секс оральный и секс анальный… это да!

Но секс без любви имеет свои пределы, а потому — вряд ли у него, у десятиклассника Димки, возникло б неодолимое желание ласкать губами, ртом, языком туго стиснутое отверстие зада… без любви Димка делать т а к о е ни за что не стал бы! Но перед ним был Расик — самый классный, самый прекрасный парень на свете — и потому… он, любящий Димка, ни на миг не усомнился в правоте своего желания, — растянув ягодицы Расима в стороны, какое-то время Димка страстно ласкал языком и губами Расиков вход, упиваясь не только сладостью ощущения, но в не меньшей степени изнемогал от осознания, что всё это он, Димка, делает Расику — бесконечно любимому Расику… для кого-то всё это является лишь формой секса — одним из видов сексуального удовольствия, и не более того, — для Димки же это — и это тоже! — было не формой, а содержанием его безграничной любви!

Оторвав жаром пышущий рот от сердцевины Расимовой попы, Димка секунду-другую затуманенным страстью взглядом смотрел на чуть потемневший, влажно блестящий вход… мышцы ануса у Расима чуть вздрагивали, конвульсивно сжимались — словно манили разгоряченного Димку! По бокам вход Расима был окаймлён черными волосками, мокро прилипшими к нежной коже… волоски, словно два ручейка, сходились внизу — под входиком — вместе, убегая далее по промежности к мошонке, чтоб, разбежавшись тонкими ручейками вокруг мошонки, влиться в куст шелковистых волос на лобку… разве Расик, склонившийся перед ним, перед Димкой, четвёртой буквой алфавита, был не прекрасен? Упруго сочные булочки Расика были распахнуты — разведены им, Димкой, в стороны…

— Расик… — проговорил Димка чуть хрипловатым, полным страсти голосом. — Ты хочешь?

— А ты? — отозвался Расим, непроизвольно сжимая мышцы сфинктера от удовольствия предощущения.

Оба вопроса были совершенно не нужны, излишни — оба вопроса, нарушившие тишину ярко освещенного номера, были риторическими, и Димка спросил лишь для того, чтобы лишний раз услышать в ответе Расика его желание слиться с ним, с Димкой, в одно нерасторжимое целое, а Расик ответил вопросом в том смысле, что он, Расик, безоговорочно готов и хотеть, и делать всё то, что хочет делать Д и м а, — возбужденный Д и м и н ы м ртом, Расиков вход полыхал нестерпимым огнём желания… ничего не отвечая Расиму — слыша ответ в его встречном вопросе, Димка порывисто выпрямился, встал на ноги, — окаменело твёрдый Димкин член, распираемый сладостным нетерпением, сочно полыхал багрово залупившейся головкой, напоминающей крупную перезревшую сливу, из-под тончайшей оболочки-кожицы которой неудержимо прёт налитая спелостью плоть-мякоть… ничего не отвечая Расиму — развернув тут же выпрямившегося парня лицом к себе, Димка страстно впился губами в губы Расика, с силой, с наслаждением вдавился всем телом своим в тело любимого… разве это был не ответ? Разве отвечать на излишние вопросы можно только словами? Минуту-другую Димка страстно, запойно сосал Расима в губы, одной рукой прижимая его, Расика, к себя, другой рукой лаская Расиму упругие булочки… «всё смешалось в доме Облонских» — Д и м а только что целовал, губами ласкал Расика в попу, а теперь он его, Расима, целовал в губы, и у Расика, пятнадцатилетнего парня, не было ни малейшего сомнения в правоте всего происходящего, потому что всё это был обалденный кайф! Оторвавшись от губ Расима, но продолжая его, любимого Расика, обнимать, Димка жарко выдохнул — горячо, нетерпеливо прошептал-проговорил, глядя потемневшими от страсти зрачками глаз в возбуждённо блестящие глаза Расима:

— Расик, я что-то купил… сегодня купил… догадайся, что!

— Я знаю, Дима… — тихо засмеялся Расим, горячо глядя Димке в глаза — облизывая огнём налившиеся от сосания губы.

— Откуда ты знаешь? — тихо рассмеялся Димка… блин, когда любишь, все вопросы становятся риторическими!

— Ты же хочешь… ты хочешь этого, — прошептал-выдохнул Расик, не сводя с Димки блестящих глаз; он, Расим, не спросил об этом — он, отвечая на Д и м и н вопрос, произнёс это утвердительно: «ты хочешь этого».

— Я хочу… а ты разве не хочешь? — Димка снова задал ненужный — риторический! — вопрос.

— Я… я тоже хочу! — Расик был бесконечно мил своей искренностью, своим нескрываемым желанием… разве возможно было его, Расика, не любить?!

— Расик… — у Димки от захлестнувшей сердце нежности на миг перехватило дыхание… ничего не добавляя к сказанному, Димка снова всосался в губы Расима, но теперь он всосался лишь на мгновение; оторвавшись от Расима — разжав объятия, Димка потянул, снимая с Расима, футболку, и Расим, помогая Д и м е, тут же послушно вскинул руки вверх…совершенно ненужная футболка полетела на Димкину кровать; чуть подавшись вперёд, Димка содрал с кровати Расима покрывало — и оно точно так же полетело вслед за футболкой на его, Димкину, кровать; переступая с ноги на ногу, Расим торопливо освободился от ненужных шорт… два обнаженных парня — шестнадцатилетний Димка, школьник-старшеклассник, и пятнадцатилетний Расим, ученик-девятиклассник — с залупившимися, кверху задратыми членами стояли друг против друга в залитом светом гостиничном номере, изнемогая от юной страсти, до краёв наполнившей их юные тела. — Расик, ложись… — прошептал-выдохнул Димка, нетерпеливым взглядом обводя номер.

Расим опустился голой попой на кровать — и тут же, повалившись на спину, вытянулся на постели во весь рост, не сводя с Димки ж д у щ е г о взгляда.

— Блин… куда я сунул свою ветровку? — проговорил Димка, спрашивая это то ли у Расика, то у себя самого.

— Она на кровати… на твоей кровати — под покрывалом, — отозвался Расим, подсказывая Д и м е, где его ветровка.

— Ага! Вот она… — Димка извлёк из внутреннего кармана своей ветровки приобретенную в аптеке продолговатую упаковку-коробочку с тюбиком вазелином; Димка вытащил из коробочки тюбик, и коробочка упала на пол — Димке под ноги. — Расик… — проговорил Димка, откручивая колпачок. — Сказать тебе что-то? — Димка, глядя на лежащего на постели обнаженного Расима, предвкушающе засмеялся… засмеялся радостно, нетерпеливо, ликующе.

— Я знаю, что ты скажешь… — улыбнулся Расим, невольно глядя на возбуждённый, пугающе большой, сочно залупившийся член стоящего перед кроватью Д и м ы… туго стиснутый вход Расима, наполненный сладостным зудом, полыхал в огне, и Расиму казалось — разве только казалось? — что ему, конвульсивно сжимающему мышцы сфинктера, нестерпимо хочется как можно быстрее почувствовать, ощутить Д и м и н член в своей попе… вчера это было больно, но вчера у них не было смазки — не было вазелина, а теперь… анус Расика полыхал огнём, член у Расика дыбился — несгибаемо стоял … всё его тело было наполнено сладостным ожиданием! Да и как могло быть иначе? Какой другой парень на месте Расима мог бы чувствовать что-то другое?

— Ни фига ты не знаешь! — снова засмеялся Димка, подзадоривая Расима; горлышко у тюбика оказалось запечатано фольгой, и Димка на миг замер, думая, чем бы проткнуть фольгу.

— Знаю! — засмеялся Расим.

— Ну, скажи… скажи тогда, Расик, что я хочу тебе сказать! — всё с той же радостной интонацией подзадоривания отозвался Димка, любуясь лежащим перед ним Расимом.

— Ты, Дима хочешь сказать… — Расим, не закончив фразу, умолк, глядя на Димку и хитро, и вместе с тем вопрошающе… вопрошающе — словно он, Расим, неожиданно усомнился в правильности своей догадки.

— Ну! — нетерпеливо выдохнул Димка. — Что?

— Что мы с тобой, Дима… что мы друзья — настоящие друзья! Так? — голый Расик, лежащий в постели, смотрел снизу вверх на Димку так, как будто у его догадки могла быть какая-то альтернатива… сердце Димкино вновь полыхнуло от нежности! — Угадал? — нетерпеливо проговорил Расим, глядя на Димку вопрошающе ждущим взглядом.

— Ну… почти! — засмеялся Димка. — Какой ты, Расик, упёртый… не хочешь признать очевидного! А очевидно то, что я… — Димка проткнул фольгу в узком горлышке тюбика телефонным стило. — Я люблю тебя, Расик! И ты это, Расик, не угадал — ты это знаешь, чувствуешь, видишь… я тебя, Расик, люблю!

«Какой он, Дима, упёртый…» — подумал Расим, но вслух ничего не сказал… да и подумал он это с радостью, а вовсе не с осуждением! Слово «любовь» Расиму хотя и казалось не очень правильным, но… слышать, как э т о говорит Д и м а, ему, Расику, было очень приятно! Между тем, Димка выдавил из тюбика на голову члена вазелин, и головка тут залоснилась в ярком электрическом свете, — держа член пальцами правой руки, Димка подушечкой указательного пальца левой руки медленно раз и другой обвёл вокруг головки, равномерно размазывая, распределяя выдавленный вазелин по всей багровеющей плоти… затаив дыхание, Расик молча смотрел за Димиными приготовлениями.

— Кажется, так… не весь же пипис намазывать? — Димка вскинул на Расика вопрошающий взгляд.

— Я не знаю… — чуть слышно отозвался Расим, глядя Димке в глаза — оторвав свой взгляд от Димкиного члена.

— И я не знаю… нормально! — последнее слово Димка проговорил весело, упруго, уверенно… решительно проговорил, как если б он, Димка, это делал в сто первый раз.. — Расик, давай… давай, я на всякий случай смажу тебе твою дырочку… тоже смажу — чтоб лучше вошло! — Димка присел на край кровати. — Давай… поднимай ноги!

— Дима, а мы… — Расим запнулся, словно не зная, как ему лучше сформулировать вдруг возникший вопрос. — Мы что — будем делать это при свете?

— Расик… — Димка, невольно улыбнувшись, наклонился над лежащим на спине Расимом — нежно поцеловал Расима в пипку носа. — Мы э т о будем не «делать» — мы будем с тобой дружить, а дружбу… — Димка едва уловимым касанием провёл кончиком влажного языка по губам Расима, — дружбы скрывать смешно… я, Расик, хочу при свете, но сделаем мы с тобой так, как скажешь ты!

— Ну… я тоже хочу при свете, — проговорил Расим, подумав, что возражать Д и м е — не соглашаться с Д и м о й было б и глупо, и смешно… да и потом: разве Д и м а не видел его, Расиков, анус? И видел, и страстно ласкал там губами, ласкал языком… он, Дима, его, Расима, т а м целовал! Нах им свет теперь выключать?

— Расик, сказать тебе что-то? — Димка, глядя Расиму в глаза, хитро прищурился.

— Дима, не надо!- Расим засмеялся.

— Тогда поднимай… раздвигай ноги врозь — как вчера! — нетерпеливо проговорил улыбнувшийся Димка, отрываясь от Расима — отстраняясь чуть в сторону, чтобы дать возможность Расиму вскинуть вверх полусогнутые в коленях ноги… так, как они это делали вчера.

Прошли всего сутки, даже чуть меньше, с того времени, как Димка, задыхаясь от любви, от захлестнувшей его сердце нежности, изнемогая от бушующей в теле страсти, впервые попробовал, попытался втиснуть пальцы в расщелину между крепко сомкнутыми полусферами его, Расимовых, ягодиц, подбираясь тем самым к з а п р е т н о м у месту, а Расим, с силой стискивая, сжимая ягодицы — сдерживая Димкины пальцы на подступах к сладко покалывающим мышцам сфинктера, в ответ глухо шептал: «Дима, зачем ты… зачем ты… не надо…»… прошло меньше суток, а как всё круто, всё кардинально изменилось! И всё потому, что любовь… a posse ad esse, — любовь творит чудеса, сметая сомнения, непонимание, страх, ложный стыд!.. Разведя ноги в стороны, запрокинув их вверх, Расим прижал колени к плечам, обхватив ноги руками; ягодицы Расима раздвинулись, широко распахнулись в стороны, — Расим, подставляя Д и м е свой вход, гибко сложился вдвое… собственно, он, Расим, приготовился — сделал всё от него зависящее: это была простая и вместе с тем совершенно удобная, абсолютно функциональная — классическая — поза для возлюбленного, — туго сомкнутый анус Расима, по сторонам обрамлённый черными волосками, в виде коричневого кружочка был перед Димкой как на ладони… он, пятнадцатилетний Расик, школьник-девятиклассник, был всецело готов!

Напряженный, ало залупившийся член Расима, чуть вздрагивая, мелко дёргаясь от возбуждения, лежал вдоль живота… крупные яйца, обтянутые тончайшей — под цвет ануса — кожей, сместившись вверх, рельефно круглились по бокам у основания члена… промежность — расстояние от входа до мошонки — была выпукло напряжена… он, Расик, был готов, — Димка, устремив лицо между раздвинутых, разведённых ног Расима, коснулся языком одного яйца, затем другого… изнемогая от страсти, Димка провёл языком по набухшей промежности, по горячей мошонке, по стволу напряженно твёрдого члена, — Димкин язык медленно, любовно скользнул вдоль жаром налитого ствола Расимова пиписа… головка члена, разделённая уздечкой на два округлых, сочно налитых треугольника, была липко-влажной, чуть солоноватой,

— Димка прижал приоткрывшиеся губы к пламенеющей плоти, и язык его мотыльком запрыгал, затрепетал вверх-вниз по натянутой уздечке… у Расима от удовольствия, от наслаждения конвульсивно задёргались, зашевелились мышцы сфинктера… офигеть, как всё это было приятно! Невыносимо приятно — до ломоты в промежности, в гудящих яйцах… если б можно было сейчас представить в принципе невозможное, а именно: если б Димка по какой-то совершенно невообразимой причине вдруг захотел бы, решил бы на этом остановиться, всё прервать-прекратить — то Расим, наверное, стал бы сам упрашивать, умолять Д и м у, чтобы он, Д и м а, вставил в него пипис… таково было его, Расимово, возбуждение! Но в том-то и дело, что не было ничего такого в мире, что могло бы Димку остановить — отвратить от любимого Расика! Не было — в принципе! Оторвав свои губы от сочно налитой головки, Димка ликующим взглядом насмотрел Расиму в глаза… ему, бесконечно влюблённому Димке, всем пламенеющим сердцем хотелось, чтобы Расику — любимому Расику! — было так же упоительно хорошо, как упоительно хорошо было ему самому… потемнев от страсти, зрачки Расимовых глаза, устремлённых на Димку, агатово блестели — словно два сверкающих на солнце уголька!

— Расик… — прошептал Димка, — Расик… я люблю тебя! — И тут же, быстро приподнявшись — оторвав голый зад от постели, Димка всем телом порывисто подался вперёд, чтоб прижать свои губы к губам Расима — чтоб ему, наивному Расику, не дать ничего ответить.

А вазелин, между тем, нагрелся в тюбике — в Димкиной руке… и член у него, у Димки, уже был смазан — был приготовлен… оторвавшись от губ Расима, Димка приставил горлышко тюбика к анусу парня, возбуждённо лежащего на постели с ожидающе разведёнными, врозь расставленными ногами, — сдавливая пальцы, обхватившие тюбик, Димка медленно выдавил немного вазелина на коричневый небольшой кружочек… лёгким — нежным — касанием пальца Димка медленно заскользил по кругу, чувствуя, как под подушечкой пальца в тот же миг завибрировали, затрепетали мышцы пацанячего сфинктера…

— Расик, приятно? — Димка вопрошающе посмотрел на Расима, одновременно с этим сверлящим движением пальца нежно водя-нажимая в самом центре коричневого кружочка… и хотя ему, то есть Димке, т а к никто никогда ещё не делал, всё равно вопрос этот был риторическим — можно было бы и не спрашивать! А с другой стороны… разве, когда любишь, не хочется лишний раз услышать голос любимого, подтверждающего даже вполне очевидное? Хочется… ещё как хочется, потому как любовь — это вовсе не «всунул-вынул», а это… это — всё! Causa efficiens — вот что такое любовь, если она, эта любовь, настоящая! «Расик, приятно?» — спросил Димка, хотя мог бы об этом не спрашивать…

— Да! — отозвался чуть слышно Расим, глядя Д и м е в глаза — ни на миг не задумавшись, что ответить… всего сутки назад, отдаваясь Д и м е — подчиняя волю свою воле, желанию Д и м ы, он, Расим, думал, и даже не просто думал, а был в тот момент убежден, что утром им будет стыдно… он так и сказал: «завтра нам будет стыдно»; а теперь он лежал перед Димой в залитой светом комнате — лежал с разведёнными, вверх поднятыми ногами, Д и м а смазывал вазелином его огнём пылающий анус, чтоб со смазкой было легче войти, они смотрели в глаза друг другу, и ему, пятнадцатилетнему Расику, школьнику-девятикласснику, было ни капельки не стыдно… разве любовь не творит чудеса? То, что было сейчас — в этой светом залитой комнате — было так же естественно, как естественна радуга после дождя, как естественна трель соловья в зеленеющем радостном мае, как естественны звёзды на небе ночью, а лучистое солнце естественно днём… разве стыдятся того, что естественно?

Всё естественно в человеческих отношениях — в дружбе и в любви, если оно, это «всё», продиктовано сердцем… если оно, это «всё», продиктовано искренностью — если всё наполнено безусловным доверием… разве искренность и доверие могут быть стыдными, а рождённая ими горячая страсть разве может быть неестественной? Просто он, юный Расик, сутки назад был ещё очень, очень наивным — наивным и глупым! А за сутки, что истекли — что пролетели-прошли, случилось так много всего-всего, что стыд, если б он вдруг возник-появился, был бы теперь и ничтожным, и глупым; и неуместным… чего Расику было стыдиться? Ему, Расику было приятно — было кайфово, и этот кайф был не только физический ощущаем в члене, в промежности, в смазанном анусе, во всём теле… кайф у него, у Расима, был в душе!

Димка, поднявшись с кровати, положил на тумбочку тюбик с вазелином, одновременно ища глазами что-нибудь, чем можно было бы вытереть пальцы и свой живот, потому как живот у него, у Димки, был тоже местами в вазелине — оттого, что Димка наклонялся, когда Расика целовал в губы, не давая ему, Расиму, ничего сказать-возразить на свои слова о любви… вспомнив, что на полке в шкафу лежат два носовых платка, Димка, весело подмигнув Расиму, тут же устремился к шкафу — зачем-то взял сразу оба платка, вернулся назад, колыхая задратым кверху членом, один платок положил на тумбочку, другим вытер свои пальцы и живот… всё, теперь они оба были готовы: у Димки была обильно, щедро смазана головка члена, у Расика был точно так же щедро намазан вазелином девственно стиснутый вход… «всего наилучшего!» — кажется, так напутствовал его, смущенного Димку, парень в аптеке, когда Димка, запихивая коробочку с купленным вазелином в карман ветровки, торопливо из аптеки выходил-выбегал… как в воду смотрел этот парень-аптекарь! Положив платок рядом с Расиком, Димка тут же оседлал кровать — стал на колени перед Расимом, запрокинувшим ноги вверх в своём затянувшимся ожидании, — ягодицы Расика были распахнуты… он, любящий Димка, стоял перед попой любимого Расика… разве это было не счастье? «Pulsate et aperietur vobis!» — «Стучите, и вам откроют!», — вход в Эдем был перед Димкой как на ладони; оставалось только войти…

«Пятое время года» — мелькнули в Димкиной голове три слова… мелькнули как шифр, как пароль, как код… мелькнули как ключ от счастья — как само счастье, — подавшись всем телом вперёд — опёршись ладонью левой руки о постель, переместив всю тяжесть тела на эту левую руку, Димка навис над Расимом, правой рукой направляя свой член… головка члена коснулась ануса — коснулась коричневого кружочка, — Димка, держа двумя пальцами член у самого основания, пошевелил им вверх-вниз, скользя по входику сочной, от вазелина блестящей плотью… и ещё раз — вверх-вниз, вверх-вниз… как будто он, Димка, дразнил Расима, изнывающего от ожидания — от томления и предвкушения… наконец, нависая над Расиком — окольцевав бёдра Расима разведёнными в стороны коленями, Димка приставил головку к входу, плотно прижал её, тут же почувствовав, как мышцы сфинктера у Расима нервно дёрнулись-затрепетали, то ли сжимаясь, то ли, наоборот, предвкушающе раздвигаясь… «стучите, и вам откроют» — сказано не сегодня, — Димка, глядя Расиму в глаза — затаив дыхание, медленно надавил скользкой головкой члена на чуть потемневший от возбуждения Расиков входик… По-разному происходит п е р в ы й р а з — первое проникновение члена в анус, но, как правило, в первый раз это всегда бывает больно… если, конечно, тот, кто отдаётся в реале впервые, предварительно сам с собой упорно и долго, систематически это не репетировал — не разминал мышцы сфинктера огурцами, скалками или прочими удлинёнными предметами разной толщины, воображая желаемое проникновение…

конечно же, необходим в таких случаях вазелин или другое аналогичное средство, его заменяющее, но вазелин — это всего лишь смазка, облегчающая проникновение, но не снимающая боль… понятно, что юный Расик себя никогда не тренировал — ничего подобного со своим анусом он не делал; понятно, что вазелин создает условие для скольжение, и не более того… но сила боли — само восприятие боли — порой зависит ещё от того, с какой целью совершается анальное проникновение; ну, то есть: если всё это делается в порыве любви, то любовь, несомненно, может значительно уменьшить, в значительной степени нейтрализовать ощущение боли… любовь вообще творит чудеса! Любовь или дружба… какая разница!

Димка почувствовал, как головка его члена, разжав-разомкнув тугие мышцы сфинктера, словно ухнулась — провалилась — в горячую бездну, — Расик, мгновенно округлив глаза, от опалившей промежность боли невольно приоткрыл рот… у Расика, пятнадцатилетнего школьника-девятиклассника, был девственный входик, а у шестнадцатилетнего Д и м ы, ученика-старшеклассника, был крупный — длинный и толстый — юный пипис… боль была неизбежна, и она опалила Расика между ног, словно кто-то плеснул ему между ног раскалённым свинцом… между тем, Димка, у которого тоже не было никакого практического опыта по этой части, ощутив-почувствовав, что головка его распираемого от наслаждения члена уже т а м, то есть в нём, в любимом Расике, напористо двинул вперёд бёдрами, нажал-надавил, и член — длинный и толстый, окаменело твёрдый Димкин пипис — в одно мгновение оказался в Расике весь… полностью! Наждачная боль в виде огненного столба обожгла-пронзила тело Расика изнутри, — невольно всхлипнув — то ли выдохнув, то ли вдохнув, Расим замер с полуоткрытым ртом, — Димка, вогнав свой член в тело Расика до основания — вжавшись лобком Расиму в промежность, в тот же миг ощутил-почувствовал всем своим существом неизъяснимое блаженство… и вместе с тем он, Димка, не мог не видеть, как замерло, исказилось от боли лицо Расима!

— Расик, что? — встревожено прошептал Димка, не имея никакого понятия о тех ощущениях, какие бывают, когда девственный зад заполняет раздирающе большущий пипис.

— Больно… — выдохнул Расик, глядя на Димку плачущим взглядом.

— Расик… вынуть? — малодушно проговорил Димка, ничуть не желая вынимать, но ещё больше не желая, чтобы ему, Димке, было кайфово за счёт Расима — любимого Расика… ему, Димке, было кайфово, было неизъяснимо хорошо, но если б Расик сейчас ответил — сказал ему — «вынь», он бы, Димка, вынул безоговорочно… сделал бы это, не задумываясь!

Но… разве он, Расим, не был для Д и м ы настоящим — самым-самым настоящим — другом? Он, Д и м а, этого хотел… а разве сам Расик этого не хотел? Боль была сильная, но не смертельная…

— Дима, сейчас… я привыкну… не надо — не вынимай… — прошептал Расим, медленно адаптируя — умом и сердцем осознавая — Д и м и н о присутствие в своём теле… разве он, Расим, не хотел всем своим искренним — для него, для Д и м ы, открытым — сердцем сделать другу Д и м е приятное? Хотел, ещё как хотел!

Есть немало парней, для которых всунул-вынул — всё равно что чихнул или шморгнул носом… но опять-таки — легкость такая множится опытом, достигается практикой, а два парня в залитом светом гостиничном номере всё это делали впервые, — для них — для Димки и Расика — эти первые мгновения их подлинного соединения, слияния в одно целое стали в каком-то смысле «моментом истины»: на волне своего небывалого наслаждения Димка готов был всё тут же прервать — готов был в одно мгновение прекратить свой кайф анального проникновения ради него, любимого Расика… в то время как сам Расим готов был вытерпеть, преодолеть свою боль ради Д и м ы — самого лучшего в мире друга… да и как могло быть иначе?

Димка любил Расима — любил его нежно и страстно, любил его всем своим юным, чистым, по-мальчишески пылким, горячим сердцем, любил его, Расика, всей душой… а Расик — наивный, искренний Расик — хотя и считал, что они не любовники, а они, Д и м а и он, настоящие друзья, но… разве дружба — настоящая дружба — может быть без любви? Без секса, наверное, да… а без любви? Впрочем, как ни крути, а получается в итоге — в сухом остатке — одно и то же: настоящую дружбу трудно представить без искры любви, а любви — взаимной любви — не бывает без секса, и потому… потому он, искренний Расик, ещё сам того не осознавая, уже любил — любил! — Димку ничуть не меньше, чем Димка любил его, Расима, искренне думавшего, что у них дружба… pyladea amicitea — пиладова дружба, рассказ о которой восходит к мифу о двух неразлучных братьях, — разве т а к а я дружба не есть любовь? А когда любишь всем сердцем, любишь всей своей щедрой душой — разве думаешь о себе? «Вынуть?» — Димка спросил, подумав о Расике, — «не вынимай» — ответил Расим, подумав о Д и м е… разве это — всё это — не есть любовь?

Principium demidium totius — труднее всего начало… боль была сильная — опаляющая, тупая… наждачная боль распирающим столбом заполнила Расиков зад, но мысль о том, что это… это Д и м а… это его, Д и м и н, пипис в него, у Расима, внутри… мысль эта удивительным образом приглушила боль, уменьшила её, сгладила, сделала вполне терпимой, вполне выносимой… и даже… даже что-то смутно приятное почудилось Расику в боли, вызванной Д и м и н ы м пиписом… разве любовь не творит чудеса? Расик сказал «я привыкну», сказал «не надо — не вынимай», и Димка послушно — терпеливо! — ждал, ощущая-чувствуя, как член его плавится в теле Расика словно в бушующей пламенем доменной печи… ощущать — осознавать-чувствовать — свой член в попе любимого Расика было неизъяснимо, невыразимо, непередаваемо сладостно,

— Димка, нависая над лежащим под ним на спине Расимом, наслаждался уже самим фактом слияния с Расиком, даже не делая никаких движений — не шевелясь, не двигая членом… разве это было не счастье — и телом, и сердцем осознавать, ощущать-чувствовать себя и Расима как одно неделимое целое? Может, прошла минута… а может быть, полторы минуты… или, может, прошло даже две минуты, — боль в попе Расика уменьшилась, окончательно притупилась, свернулась-скукожилась, и Расик, глядя Д и м е в глаза, непроизвольно шевельнул навстречу ему, Д и м е, бёдрами — снизу вверх; это вышло непроизвольно, но и призывно — одновременно, и Димка, тут же уловив это встречное движение, сердцем и телом понял его как «можно» — как разрешение… содрогнувшись от кайфа, Димка сладострастно шевельнул, колыхнул — снизу-вверх-сверху-вниз — бёдрами…

В гостиничном номере — в залитой электрическом светом комнате — два парня на разобранной постели, на белой простыне, впервые в своей жизни любили друг друга по-настоящему — Димка, нависая над Расиком — опираясь ладонями рук о постель — ритмично колыхал бедрами, скользя своим окаменевшим, сладостью раскалённым членом в горячей, туго обжимающей норке любимого Расика… время от времени Димка, останавливая движение бёдрами, наклонялся над Расиком — жарко, но коротко целовал Расика в губы, в пипку носа, в щеки, в глаза…

затем, отрывая лицо от лица Расика, снова возобновлял колыхание бёдрами, — Д и м и н пипис скользил в теле Расима вверх-вниз, и Расику было и больно, и сладко — одновременно… было еще не поздно; Димка и Расик, слившись в нерасторжимое целое, в своём номере страстно любили друг друга, а в это самое время в номере своём, сидя на кровати, Ленусик изящной пилочкой обрабатывала ноготки, рассказывая девочкам, Маришке и Светусику, в каких шикарных магазинах она была этим летом, когда с мамой и папой гостила у тёти Наташи в другом, таком же большом и не менее героическом городе… было ещё не поздно, и в эти самые минуты Серёга, то и дело заглядывая в листок с переведёнными Димоном некоторыми не совсем понятными командами, осваивал лицензионную нерусифицированную программу, предназначенную для конвертирования видеофайлов в телефонный формат…

было ещё не поздно, и Толик в эти самые минуты, лёжа на кровати поверх покрывала, на своём сотовом телефоне, подключенном к интернету, рассматривал трах пышногрудых блондинок с черными парнями-африканцами, предвкушая, как перед сном он пойдём в душ и там, под шум воды, снова всё это сладко представит — вообразит, энергично двигая рукой… было ещё не поздно, и братья-близнецы в эти самые в своём номере дружно уминали за всё шесть щек предварительно разрезанный на три равные части пышный торт, который они купили в кафе на шестом этаже… было ещё не поздно, и девушка эмо, она же девушка Петросян, на своём сотовом телефоне в эти самые минуты читала статью о культуре периода Эдо — культуре Гэнроку… ещё было не поздно, и Зоя Альбертовна в эти самые минуты инструктировала по телефону мужа, как надо правильно сжарить курицу — чтоб было вкусно… было ещё не поздно, — нависая над Расимом, пятнадцатилетним школьником-девятиклассником, шестнадцатилетний старшеклассник Димка ритмично двигал задом, скользя сладко залупающимся членом в глубине Расимова тела… во всем мире была осень, и осень была в Городе-Герое, и только в одном из номеров одной из гостиниц Города-Героя было п я т о е в р е м я г о д а — время первой, юной, упоительно сладкой любви… время любви в её самой действенной и потому самой сладостной стадии — стадии телесного воплощения…

Оргазм, как это бывало у Димки часто во время его предыдущих грёз, когда он себя не контролировал, накатил внезапно: упреждающе сладко кольнув в глубине тела, стремительно, неудержимо нарастая, сгусток нестерпимой сладости, подобно сгустку вселенной, взорвался у Димки в промежности, разлетевшись в разные стороны миллиардами невидимых звезд-осколков, — содрогнувшись от фантастической сладости, Димка в ту же секунду почувствовал, как из члена его в огнедышащий жар Расимова тела неудержимой, стремительной лавой вылетела сперма… от небывало кайфа Димка замер — закрыл глаза, ощутив-почувствовав, как за первой струёй извергнутой спермы по стволу члена пронеслась-пролетела струя вторая, и вмиг образовавшаяся пустота в Димкиной жаром набухшей промежности тут же заполнилась — отозвалась — всплеском остро полыхнувшей боли… так было всегда, когда Димка кончал сладко-сладко, а теперь он кончил не просто сладко, а фантастически сладко! — содрогнувшись, Димка замер, упиваясь мигом оргазма, и Расик, почувствовав, как внутри его тела стало ещё горячее, понял, что Д и м а кончил… в него кончил, в Расика… спустил ему, Расику, в попу! Открыв глаза, Димка посмотрел на Расима шумяще счастливым, от наслаждения чуть затуманенным, словно подёрнутым дымкой, взглядом…

— Расик… — прошептал Димка… и тут же, не зная, что сказать ещё — не вынимая член из Расимовой попы, он порывисто наклонился к Расиму, страстно и горячо — благодарно — поцеловал его в губы. — Расик… я люблю тебя, Расик! — прошептал Димка, целуя Расима в губы, в глаза, в пипку носа — Я люблю тебя… люблю… люблю… люблю…

Димка целовал Расима в губы, в щёки, в глаза, в пипку носа, целовал страстно, порывисто и благодарно, и Расим, ощущая, как медленно ослабевает распирающая, несгибаемо твёрдая окаменелость Д и м и н о г о пиписа у него в попе, и вместе с тем продолжая чувствовать приятную заполненность своей попы отстрелявшим Д и м и н ы м пиписом, млел от счастья, — ему, Расику, было приятно… во всех смыслах было приятно! И слова Д и м и н ы «люблю… люблю…» не вызывали у него, у Расика, ни какого-либо внутреннего протеста, ни или хотя бы малейшего несогласия, как это было всё предыдущее время, когда Д и м а ему, Расиму, говорил «люблю», — Расик, лёжа с Д и м и н ы м пиписом в попе, улыбался, лучисто щурился, закрывая от кайфа глаза… он, Расик, понятия не имел ни про Димкино п я т о е в р е м я г о д а, ни про цветение сакуры… но разве от этого он, пятнадцатилетний Расим, был менее счастлив? Братья-близнецы, кстати, в эти самые мгновения тоже были совершенно счастливы — были счастливы, сожрав на троих немаленький торт… но разве это было сопоставимое счастье — счастье Расима и счастье его трёх одноклассников? Хотя… у каждого счастья свои координаты — у всех людей своё представление о счастье, о дружбе, о любви… in varietate unitas — единство в разнообразии!

Не навязывать никому — ни силой, ни ложью — свое представление о счастье, о дружбе, о любви… не в этом ли главная добродетель? Мир прекрасен разнообразием… а между тем, сколько сейчас нашлось бы желающих втоптать Димку и Расика в грязь, выставить их на всеобщее осмеяние, сделать из них изгоев или даже заклятых преступников, если б они, Димка и Расик, не посчитали нужным скрывать свое упоительное счастье… ау, нестриженые козлы! Не вашими ли пастушескими усилиями, предпринимаемыми на протяжении не одного столетия, сам воздух пропитался тлетворным ядом вашей ненависти к счастью до такой степени, что счастье братьев-близнецов для многих будет выглядеть предпочтительнее — н р а в с т в е н н е е — счастья Расима?

Впрочем, это так, к слову… потому как ни Димка, ни — тем более — Расик в эти сказочные минуты упоения своим счастьем ни о козлах, ни о ленусиках-светусиках, ни о братьях-близнецах не думали вообще: их, всех скопом, ни для Расика, пятнадцатилетнего школьника-девятиклассника, ни для Димки, шестнадцатилетнего старшеклассника, в эти минуты просто-напросто не было — не существовало! А было — что? Был номер в гостинице, залитый ярким электрическим светом, за окном которого была весна… была разобранная постель… был тюбик с вазелином… и были они, Д и м а и Р а с и к, в этом гостиничном номере — друг для друга… друг для друга — больше ни для кого! Было п я т о е в р е м я г о д а…

Оторвав свои губы от лица Расима, Димка секунду-другую смотрел Расиму в глаза, осознавая — для себя лично! — значимость произошедшего… затем, отстранившись от Расика — двинув всем телом назад, Димка коротким движением извлёк из Расимовой попы член, — чуть обмякший Димкин пипис, похожий на упруго толстую сардельку, выскользнул из ануса легко, и Димка, тут же опустив глаза вниз, увидел, что вазелин приобрел коричневатый оттенок… он, Димка, перед введением члена в попу, смазывал вазелином одну лишь головку, а теперь этот светло-коричневый, неравномерно распределённый оттенок покрывал весь член полностью — от головки до основания… в комнате, едва Димка извлёк из попы член, вмиг запахло коричневым вазелином, смешавшимся в глубине Расимова тела с его, Димкиной, спермой, — в комнате возник специфический запах завершенного анального секса… быстро подхватив свой носовой платок, который, как оказалось, он положил предусмотрительно рядом с Расимом, Димка тут же накрыл платком член, спрятал его, одновременно вытирая его — свой толстый, упруго-мягкий член — от смеси спермы и вазелина… от Расима не ускользнула эта Димкина торопливость, — едва пипис Д и м ы выскользнул из попы, Расик тут с чувством приятнейшего облегчения опустил ноги, одновременно с этим глядя, как Д и м а вытирает свой скрытый носовым платком пипис; у самого Расика, пока Д и м а его, Расика, трахал, пипис тоже слегка обмяк — не совсем обмяк, как это бывает, когда напрочь уходит возбуждение, не сжался-скукожился, а именно обмяк, потеряв несгибаемую твёрдость, и не более того… носовой платок, оказавшийся рядом как нельзя кстати, полетел на пол скомканным комком, — Димка, сияя глазами, посмотрел на Расика, всё так же лежащего перед ним на спине, на Расиков пипис… «теперь Расик меня — как я его» — подумал Димка, чувствуя радостное предвкушение… елы-палы, до чего же всё это было классно!

— Расик… — тихо проговорил Димка, лучась влюблёнными глазами… и тут же, ничего не добавляя — ничего не поясняя, ни о чём не спрашивая, порывисто наклонился над пахом лежащего на спине Расима… да и о чём было говорить? Они — два парня, ещё не определившиеся в своих сексуальных предпочтениях — вкусили лишь половину любви, и теперь им обоим оставалось вкусить половину вторую… всё было ясно без слов! И ясно, и обоюдно желаемо…

Наклонившись над пахом Расима, Димка кончиком языка тронул Расиков член в районе уздечки… обхватил обнаженную, ало пламенеющую головку Расимова члена губами… влажно скользнул округлившимся жарким ртом по члену Расима от головки до самого основания… в попе Расима — там, где только что был Димкин член — вновь засвербело от щекотливой сладости, — член Расима, стремительно наливаясь нереализованным желанием, в считанные секунды наполнил Димкин рот окаменелой твёрдостью… он, Расик, был снова во всеоружии — он был всецело готов!

— Расик, давай… меняемся местами! — нетерпеливо выдохнул Димка, соскальзывая губами с моментально напрягшегося Расимова члена. — Теперь ты меня… вставай!

Димка, сместившись на кровати в сторону, потянулся за тюбиком с вазелином, и Расим тут же порывисто, нетерпеливо приподнялся — встал на колени, уступая своё место Д и м е, — они поменялись местами: Димка опустил перед Расиком на спину, в то время как сам Расик оказался стоящим перед Д и м о й на коленях с напряженно вздёрнутым вверх залупившимся членом… конфигурация на постели изменилась с точностью до наоборот!

— Расик, на… мажь свой пипис! — Димка протянул Расиму тюбик с вазелином… собственно, подсказывать что-либо Расиму, возбуждённому пятнадцатилетнему парню, никакой необходимости уже не было: он, Расик, видел, как это делал Д и м а, и теперь точно так же он выдавил на головку своего члена вазелин, точно так же размазал вазелин по головке пальцем. — И там… — Димка так же, как до этого Расим, вскинул вверх разведённые в стороны ноги. — Смажь мне там тоже…

Ягодицы Димкины распахнулись — раздвинулись, разошлись в стороны, открывая перед взором Расима обрамлённый черными волосами Д и м и н вход… старшеклассник Д и м а — Димон, вокруг которого в школе постоянно увивались симпатичные девчонки, который на равных тусовался со старшими парнями и чей авторитет в школе среди пацанов был весом и непререкаем — только что трахнул, натянул в попу Расима и теперь лежал перед ним, перед Расимом, в ожидании ответного траха… не сверстник-ровесник, не одноклассник, а с т а р ш е к л а с с н и к Д и м а лежал перед ним, перед Расимом, с подставленной для траха попой, и у Расима невольно мелькнула мысль, что он, Расим, даже в самом своём фантастическом сне ещё пару дней назад ничего подобного не мог даже представить — не мог ни представить, ни вообразить, ни даже о чём-то подобном просто подумать… как всё — всё! — в жизни может быть непредсказуемо… офигеть! Д и м а лежал перед ним, перед Расимом, с распахнувшимися ягодицами, и Расик, выдавив на палец вазелин, осторожно прикоснулся пальцем к тёмному кружочку туго стиснутого Димкиного входа, почувствовав, как под скользкой подушечкой его пальца дрогнули, нетерпеливо сжались мышцы девственного ануса, — Расик, круговым движением пальца водя по кружочку, быстро смазал вазелином Д и м и н вход…

— Расик, возьми… на тумбочке чистый платок возьми — вытри пальцы от вазелина… — подсказал Димка.

— Ага, — отзываясь, выдохнул Расим; он так же точно, как Димка, вытер пальцы от вазелина… и хотел уже бросить платок назад — на тумбочку, но Димка, протянув руку, упреждающе прошептал:

— Дай сюда! — потому как он, Димка, уже знал, что этот платок пригодится им ещё раз.

Расик ворвался в Димку нетерпеливо, страстно, горячо — одним махом вогнал в Димкину попу свой немаленький, окаменело твердый член, и Димка, невольно дёрнувшись, от боли закусил нижнюю губу, — член Расима в одно мгновение заполнил Димкино тело тупой распирающей болью, как если бы в Димку — аккурат между ног — вогнали-ввели деревянную скалку, обернутую горящей наждачной бумагой: горячая боль тупо опалила Димкину промежность… но ведь это же был не кто-нибудь, а это был Расик — любимый Расик! И ему, любимому Расику, было сейчас — вне всяких сомнений! — в кайф… разве он, Димка, не об этом мечтал, мастурбируя дома в своей постели? Разве он, изнемогая от кайфа в одиночестве, не об этой взаимности грезил? И мечтал он, Димка, и грезил… радостная, ликующая мысль, что Расик в нём — что это Расиков член распирает его изнутри, вмиг притупила боль, потому что и осознание, и ощущение любимого Расика в себе было в сто крат сильнее любой боли… боль не исчезла — не испарилась и не пропала, но она потеряла свою остроту, она отступила, словно ушла на задний план — боль, опалившая промежность, стала-сделалась фоном для удовольствия, для наслаждения, для кайфа… разве любовь не творит чудеса?

Между тем, Расим, едва его член очутился в Д и м и н о й попе, ощутил-почувствовал такое небывалое, почти сказочное удовольствие, что у него, у Расима, на мгновение спёрло дыхание, — член, вскользнувший в тугое, жаром обжимающее отверстие Димкиного зада, словно очутился в невесомости, но невесомость эта была ощутима — она обтягивала, стискивала, обжимала… член, оказавшийся в Д и м и н о й попе, вмиг превратился в пылающий сгусток небывалого, сладко знобящего наслаждения, и Расим, уже ни о чём не думая — ощущая-чувствуя неодолимое желание двигать членом в горячей, жаром обжимающей н о р к е, ритмично заколыхал вверх-вниз голым задом… какое-то время в комнате слышалось лишь прерывистое, сладострастное сопение содрогавшегося от кайфа Расима, — нависая над Димкой, Расик уверенно, с упоение двигал задом, и ягодицы его то сжимались, то расходились в стороны — раздвигались-приоткрывались…

когда ягодицы приоткрывались, было видно, как между ними сочно блестит в электрическом свете вазелином намазанный тёмный кружочек… словно он, Расим, сладострастно двигая попой, темным блестящим глазом кому-то подмигивал — словно кого-то он этим кружочком-глазом весело, дерзко, задорно дразнил, — двигая попой — скользя своим жаром обжатым членом в попе Д и м ы, Расик с каждым невозвратимым мгновением приближал свой первый — в т а к о м формате — оргазм…

Димка, содрогаясь под Расиком от толчков, вскинул вверх руки — обвил руками шею Расика, потянул его, Расика, на себя… он, Димка, хотел поцеловать Расима в губы, но, прервав колыхание задом — порывисто приблизив своё лицо к лицу Димки, Расим совершенно неожиданно сам накрыл Димкины губы губами своими… он, Расик, сделал это спонтанно, непреднамеренно, неожиданно для себя самого! Губы Расима жарким кольцом обхватили губы Д и м ы — Расим, выставив вверх распахнувшийся зад, жадно, страстно всосал Димкины губы в свой жаром пышущий рот, скользнул, задыхаясь от наслаждения, упругим горячим языком по языку Димки… и в это мгновение его, Расика, настиг оргазм! Где-то в промежности — под сочно блестящим кружочком — вмиг возникла, мгновенно набухла горячим сгустком невыносимо зудящая сладость и тут же, мгновенно созрев, рванула, разорвалась миллиардом невидимых искр-иголок, огнём опаливших промежность, — Расим, конвульсивно дёрнувшись — выпустив Димкины губы из губ своих, ощутил, как внутри его члена стремительно прокатилась, пронеслась извергаемая в Д и м у сперма… офигеть, как сделалось хорошо! Невообразимо, сказочно хорошо! Поняв, что Расик кончает, Димка, тут же порывисто приподняв голову, накрыл рот Расима ртом своим — горячо и страстно Димка засосал кончающего Расима в губы… офигеть, как это было классно — как было всё это упоительно сладко!

Член Расима уже стал медленно ослабевать в Димкиной попе, а Димка сосал и сосал Расима в губы — он, Димка, никак не мог оторваться от сладких губ… наконец, выпустив губы Расима из губ своих, Димка лёгким движением оттолкнул, отстранил Расима от себя; Расик послушно подался всем телом назад, член его выскользнул из Димкиной попы, и Димка, тут же нащупав лежащий рядом носовой платок — опуская ноги, порывисто приподнялся, — широко раздвинув полусогнутые в коленях ноги — сев перед севшим на ноги Расиком, Димка стал быстро вытирать платком липкий Расиков член… опустив голову — не возражая, Расик молча смотрел, как Д и м а стирает с его пиписа коричневый вазелин, — в комнате вновь возник запах спермы и изменившего цвет вазелина — запах мужского анального секса…

да, сплошь и рядом бывают случаи, когда парни или мужчины вставляют свои вожделеющие пиписы в анал женщинам или девчонкам — трахают в зад не парней, а их, пышногрудых блондинок-брюнеток, но и в таком формате — в формате «парень-девчонка», «мужчина-женщина» — при всей вроде бы явной, очевидной гетеросексуальности полового акта этот зигзаг мимо женского лона прямо или косвенно свидетельствует лишь об одном — о более-менее осознаваемом или, наоборот, подсознательном — латентном — желании парня или мужчины трахать-любить себе подобного, то есть парня или мужчину… парни или мужчины, вставляя пиписы в женский анал, таким образом сублимируют глубинное — часто латентное — желание трахать-любить партнёра своего пола… потому что анальный секс — это прежде всего секс мужчин; зигзаги в анал брюнеток-блондинок — лишь сублимация, — потому и поплыл по комнате запах не просто анального секса, а запах м у ж с к о г о анального секса… через минуту смятый в комок липкий платок полетел на пол.

—

Расик, ложись… — проговорил Димка, сдвигаясь в сторону — уступая рядом с собой место Расиму. — Чуток полежим — и пойдём в душ… да?

— Да, — словно эхо, отозвался Расим.

Какое-то время они, два обнажённых парня с заметно припухшими, чуть потемневшими пиписами, молча лёжали друг против друга — смотрели друг другу в глаза; они оба чувствовали полное сексуальное удовлетворение, оба ощущали приятную — лёгкую — опустошенность в своих промежностях… нежно глядя на Расика — на бесконечно любимого Расика — Димка думал о том, что теперь он, любящий Димка, самый счастливый человек во всей необъятной вселенной, — Димка сам не знал — сам себе не мог объяснить, почему анальный секс с Расимом для него, для Димки, с самого начала его вспыхнувшей, вмиг разгоревшейся, незримо заполыхавшей любви был наполнен сакральной значимостью, но в своих сладких грёзах-фантазиях Димка неизменно трахал любимого парня в попу, и теперь, когда э т о произошло, когда э т о осуществилось уже в фантазиях, а в реале, у него, у Димки, вдруг появилось, внезапно возникло стойкое ощущение, что Расик — любимый им Расик — его любовью не просто наполнился в виде спущенной в попу спермы, а он, то есть страстно любимый Расик, его бесконечной любовью словно бы освящен, оплодотворён… это было и странное, и вместе с тем необыкновенно приятное, сладостное ощущение — думать так, глядя на самого лучшего в мире парня, — Димка смотрел на Расима, и ему, Димке, казалось, что теперь он любит Расима ещё сильнее, ещё крепче, еще нерасторжимее… кайф от этих сладостных мыслей был ничуть не меньше, чем упоение-наслаждение от самого секса, — Димка смотрел на Расима — не бесконечно любимого Расика, думая о том, что он, любящий Димка, теперь самый счастливый человек на свете…

А Расим, глядя на Д и м у, в свою очередь думал о том, что ему, Расиму, рядом с Д и м о й необыкновенно, необыкновенно хорошо — душевно сладко и хорошо… ещё вчера — ещё ничего об этом не зная, в силу своей наивности он, Расик, думал-предполагал, что э т о г о делать никак нельзя, что им, двум обычным простым парням, потом за т а к о е будет стыдно, но сейчас он лежал на постели с Д и м о й в залитой ярким светом комнате — он смотрел Д и м е в глаза, и… он, э т о познавший и э т о вкусивший Расик, глядя Д и м е в глаза, не испытывал ни малейшей капельки хоть какого-то внутреннего стыда или внутреннего смущения… стыдятся чего-то плохого, а Расику было сейчас хорошо… ну, а разве можно стыдиться того, что д е й с т в и т е л ь н о хорошо?

— Расик, а ты ведь вчера меня обманул… — Димка, прерывая молчание, улыбнулся — хитро прищурился радостным взглядом счастливых глаз.

— В чём я тебя обманул? — во взгляде Расима вмиг отразилось недоумение… даже глаза у него, у Расика, чуть округлились — от неподдельного недоумения.

— Ты мне, Расик, сказал, что ты не умеешь целоваться, а сам меня так сейчас засосал, что я чуть не умер от кайфа… на фига ты меня обманул? — Димка, глядя на Расима — любуясь Расимовым недоумением, тихо засмеялся.

— Дима, я правда… я правда не умею! Так получилось… ну, то есть, само получилось! — Расик, невольно оправдываясь — словно сам удивляясь, что «так получилось», чуть растерянно улыбнулся.

— Нет, Расик, нет! Ты меня обманул! — горячо, напористо выдохнул Димка, подавшись всем телом к Расиму. — Честно признайся…

Поняв, что Д и м а дурачится — что Д и м а шутит, Расим весело рассмеялся:

— Честно! Я не умею…

— Да? Не умеешь? А ну… поцелуй меня! — Димка, скользнув ладонью по спине лежащего на боку Расима, страстно прижал парня к себе — вдавился своим пиписом в папис Расима, ощущая ладонью упругую мякоть любимой Расимовой попы. — Поцелуй меня…

— Я не умею! — повторил Расик, вновь рассмеявшись; рука Расима непроизвольно — сама собой — оказалась на Димкином бедре.

— Вот! Поцелуй меня… поцелуй неумело — чтоб я убедился, что ты не умеешь! — жарко выдохнул — горячо, настойчиво прошептал — Димка, приближая свои губы к губам Расима.

— Дима… ну, правда! У меня не получится…

— Расик, целуй… всё получится!

Губы Д и м ы — самого лучшего в мире друга! — почти вплотную приблизились к губам Расима… он, Расим, сам не понимал, как так у него получилось, что за мгновение до оргазма он, не задумываясь — не отдавая себе отчета, порывисто, страстно, горячо засосал-поцеловал Д и м у в губы, — он ведь действительно не умел целоваться — он никогда никого не целовал взасос… целовать в губы парня ему, Расиму, было немножко странно и необычно, и вместе с тем губы Д и м ы словно притягивали — неодолимо влекли с каждой секундой всё сильнее… если бы Д и м а сейчас не сказал «поцелуй меня», то, наверное, Расик не осознал бы этого притяжения на фоне общего удовольствия, а теперь он чувствовал, как губы Д и м ы его манят, притягивают, влекут… «поцелуй меня», — никогда он, Расим, ни с каким другим парнем или пацаном не стал бы целоваться в губы, но Д и м а… Д и м а ведь был не просто парнем — он, Д и м а, был н а с т о я щ и м д р у г о м… и ему, Расику, сейчас было так хорошо — так сказочно хорошо сейчас было ему, пятнадцатилетнему Расику, рядом с парнем по имени Д и м а…

— Расик, целуй… — повторил Димка, ладонью лаская сочно-упругую мякоть Расимовых ягодиц.

— Ладно… закрой глаза! — неожиданно для себя прошептал-выдохнул Расим, ощущая-чувствуя, как в промежности у него вновь зарождается, возникает томительно сладкая истома… «закрой глаза» — прошептал Расим, невольно почувствовав-ощутив вдруг возникшее смущение по причине своей предполагаемой неумелости.

Димка, улыбнувшись, послушно закрыл глаза — сомкнул длинные пушистые ресницы, и Расик, секунду помедлив, словно примеряясь-прицеливаясь, открывшимся ртом — округлившимися, чуть вытянутыми вперёд губами — накрыл податливо дрогнувшие Димкины губы, — Расик всосал горячие Д и м и н ы губы в губы свои, вскользнул упруго дрожащим языком в Д и м и н рот… всё у него получилось — всё он, Расик, умел!

Он только думал, что он не умеет… ну, то есть, он не умел, но научился в считанные секунды, — губы парней слились в страстном засосе… quod erat demonstrandum! Может, минуту, а может, две Расик сосал Димку в губы, и языки их — то у Димки во рту, то во рту у Расима — страстно соприкасаясь, исполняли неистовый танец любви… ну, или танец дружбы — н а с т о я щ е й дружбы, если использовать другую терминологию, — прижимаясь всем телом к телу Д и м ы, Расим ладонь ласкал Д и м и н у попу, в то время как Д и м а ладонью гладил-ласкал попу ему… члены у них у обоих набухли — не затвердели, но ощутимо уплотнились, увеличились, — в попах у них у обоих сладостно засвербело, и промежности вновь налились-наполнились сладкой истомой… может, минуту, а может, две Расик сосал Димку в губы — горячо, жадно, страстно сосал Д и м и н ы губы… наконец, оторвавшись от губ Д и м ы, Расим пылающим взглядом посмотрел Д и м е в глаза, словно спрашивая взглядом, так ли он всё делал…

— Расик, ещё… — тихо выдохнул Димка, ощутив-почувствовав, как губы его в один миг сделались толстыми, непослушными — словно резиновыми.

Ничего не отвечая — ничего не говоря в ответ — Расик улыбнулся Д и м е ликующим взглядом, и… уже не требуя, чтобы Димка закрыл глаза, не прицеливаясь и не примериваясь, он, Расик, снова припал губами к губам Д и м ы — жадно и страстно, горячо всосал Димкины губы в свой полыхающий жаром желания рот… он, Расик, сосал Димку в губы, а Димка, лаская Расиму попу, в это самое время страстно массировал пальцем скользкий от вазелина Расиков вход… разве всё это было не п я т о е в р е м я г о д а? Потом Димка сосал в губы Расима — взасос целовал бесконечно любимого Расика… и снова он, Расик, взасос целовал друга Д и м у… разве всё это было не счастье? Когда они встали с постели, чтобы идти в ванную комнату, члены у обоих снова стояли…

почти стояли — не каменно твёрдо дыбились вверх залупившимися головками, не к потолку задирались пламенеющими багрянцем залупами, а торчали внушительно и массивно указующими перстами в направлении друг друга… члены снова были достаточно тверды, и можно было бы снова попробовать осуществить — повторить — анальные акты, но Димке вдруг захотелось взять член Расика в рот… ну и, конечно, почувствовать-ощутить сладкие губы Расима на члене своём, а для того, чтобы взять друг у друга в рот, нужно было сходить после кайфа анального в душ… наклонившись — раскрыв-распахнув ягодицы, Димка подхватил с пола носовые платки, чтобы выбросить их по пути в унитаз, и Расим, стоя в этот момент позади Димки, успел увидеть, как в электрическом свете на миг блеснул вазелин на тёмном кружочке стиснутого, сомкнутого Д и м и н о г о входа…

Вода была снова горячая — такая, какую Расим любил, — серебристыми нитями вода мягко струилась по обнажённым телам двух страстно обнявшихся — страстно друг к другу прижавшихся — парней… стоя пол струями воды, они снова сосали друг друга в губы… потом Димка стал мылить себе и Расиму пиписы, а Расик стал мылить себе и Димке плечи, руки, грудь, и как-то естественно и быстро произошло у них «разделение труда»: Димка мыл-мылил себя и Расика ниже пояса, а Расик себя и Д и м у мылил-мыл выше пояса… смеясь — перебрасываясь словами — они мыли себя и друг друга, и это было и весело, и прикольно, и возбуждающе приятно: Димка мыл-подмывал Расику попу, скользя мыльной рукой по расщелине между полусферами ягодиц, мыл точно так же попу себе, мыл-промывал отвердевший пипис Расика, мыльными пальцами скользя по уздечке, по рубчику крайней плоти, мыл точно так же пипис себе…

а Расик мыл Димке шею и плечи, мыл грудь и живот, мыл-мылил Димке подмышками, то же самое делая-повторяя на самом себе… разве всё это было не прикольно — не в кайф? Они смывали друг с друга мыльную пену… снова друг друга мылили обильно мылили… снова смывали один с одного белоснежную мыльную пену… наконец, когда всё было самым тщательным образом вымыто — промыто-подмыто, Димка снова прижал Расима к себе, целуя его, неизбывно любимого Расика, в губы, в лучисто сжимающиеся глаза, в пипку носа… губы Димкины скользнули не нежной коже Расимовой шее, по ключицам, по груди — Димка поочередно пощипал, пососал-потеребил вмиг отвердевшие Расиковы соски, и губы тут же скользнули дальше… губы Димкины жаром скользнули по животу Расима — Димка поцеловал мокрые, прилившие к телу волосы на лобку Расима… член у Расима полустоял, и Димка, скользнув губами по толстому, мягко упругому валику члена, округлившимися губами вобрал обнажённую головку в рот, — Расик, всё это время млевший от удовольствия, невольно дёрнулся, а Димка, держа Расима за бёдра, сначала сел-опустился на корточки, но сидеть на корточках показалось Димке не очень удобно, и он тут же стал перед Расиком в ванне на колени, одновременно с этим чувствуя, как член Расима стремительно затвердевает, наливается у него, у Димки, во рту жаром нового возбуждения, нового желания…

Член Расима в считанные секунды превратился в горячий каменный столб — и Димка, скользя округлившимися губами вдоль ствола, ритмично задвигал головой… одна рука Димки оказалась у Расика между ног, — средним пальцем втиснувшись Расику между сжатыми ягодицами, Димка нащупал подушечкой пальца туго сомкнутые мышцы Расимова сфинктера… ладонью другой руки Димка вверх-вниз заскользил по попе Расима, вверх-вниз заскользил по его ногам — по упругим мальчишеским ляжкам… может, минуту, а может, две, стоя на коленях на дне ванны — колыхая головой, Димка страстно сосал у Расима пипис, чувствуя, как от этого сладостного сосания, от ощущения Расикова пиписа во рту у него, у Димки, сладостным зудом полнится, свербит-набухает промежность, мышцы сжатого ягодицами сфинктера, кверху задравшийся сочным багрянцем твёрдый член, — Димка сосал у Расика член, и это был обалденный кайф!

На секунду выпустив член изо рта — соскользнув губами с лиловой головки, Димка поднял лицо вверх… он, Расик, всё это время, опустив голову, сверху вниз неотрывно смотрел, как его толстый пипис то исчезает у Д и м ы во рту, то изо рта появляется вновь, — Димка задрал голову вверх — взгляды их встретились… взгляды, полные юной страсти, юного желания, юной упоительной любви… ну, или дружбы — настоящей дружбы!

— Расик, кончи мне в рот… — прошептал Димка и тут же, не дожидаясь ответа, опять опустил голову — поймал открывшимися губами кверху задравшийся Расиков пипис, вобрал сочную головку Расикова члена в рот…

Димка то насаживал рот на член почти до самого основания, то, задерживая рот исключительно на головке, ласкал языком уздечку, крайнюю плоть, то ритмично — с небольшой амплитудой — двигал кольцом обжимающих губ посередине члена… может быть, не совсем умело — не виртуозно, не изощрённо, но искренне и страстно Димка играл на флейте Расимова члена вечную музыку первой любви, — открывались новые материки, совершались походы-завоевания, приходили в упадок империи, налетали смерчем кровопролитные войны, истреблялись народы и государства, что-то навеки стиралось с лица земли, что-то снова рождалось, снова возникало — на ветру тысячелетней истории шелестели-мелькали годы, столетия, даты, события, имена, и только любовь — неистребимая любовь — оставалась неизменной в своей изначальной сути… любовь воспевали, возносили, слагали ей гимны одни — и её преследовали, жгли на кострах инквизиции другие… любовь приручали, вытравливали, уничтожали, с любовью боролись, её загоняли в гетто — в прописанные ей рамки-оковы, а она всё равно жила по своим законам, неподвластным ни лукавым пастырям, ни далеким от чистоплотности политиканам, — шестнадцатилетний Димка, школьник-старшеклассник, играл на флейте Расимова члена вечную музыку неистребимой любви, и Расик, пятнадцатилетний ученик-девятиклассник, ощущая на своём огнём пылающем члене жар Д и м и н ы х губ, чувствуя палец Д и м ы на мышцах сладко зудящего сфинктера, млел от бушующего в теле наслаждения… струйка спермы, вырываясь из члена, ударила в Димкино нёбо, наполнив рот солоноватым соком накатившего на Расика оргазма, — Расик замер, и только мышцы его сфинктера под подушечкой Димкиного пальца конвульсивно задёргались, завибрировали от нестерпимой сладости… Димка выждал пару секунд, но вторая струйка не последовала — Расик уложился в одну струя, и Димка, соскользнув сомкнувшимися губами с Расикова пиписа, сделал большой глоток — растворил в себе любовь Расима…

Расик кончил — Димка благодарно поцеловал головку Расимова члена, поцеловав сам член… разве это было не счастье — осознавать, что любовь Расима, материализовавшись в страстно извергнутой из члена сперме, теперь у него, у Димки, внутри? Губы Димкины скользнули по животу Расима… поднимаясь с колен, Димка целующими губами заскользил по телу Расика снизу вверх — Димка осыпал поцелуями грудь Расима, пощипал губами Расиковы соски, скользнул губами по Расимову подбородку… и — губы их слились, соединились в жарком засосе, — прижимая бесконечно любимого Расика к своему наполненному страстью телу, сладко вдавливаясь в Расима напряженно твёрдым членом, ощущая пахом теряющий твёрдость мягко упругий член Расима, Димка страстно, благодарно сосал любимого парня в отзывчиво жаркие губы, и этому парню — бесконечно любимому Димкой пятнадцатилетнему Расиму — казалось, что он своим пляшущим, жарко трепещущим языком ощущает-чувствует во рту Д и м ы вкус собственного оргазма… оторвавшись от губ Расима, Димка — глядя Расиму в глаза — тихо выдохнул:

— Расик… — вкладывая в имя парня всю свою нежность, всю страсть, всю свою бушующую, огнём полыхающую любовь… «Расик» — жарко выдохнул Димка, ничего не желая добавлять к этому единственному слову, потому как добавлять что-либо сейчас, в этой ванной комнате, было совсем необязательно, даже излишне: само слово «Расик» было для него, для Димки, синонимом и нежности, и страсти, и любви… всё было в этом единственном слове!

— Дим, я тоже хочу… — прошептал Расим, машинально облизывая губы — глядя Димке в глаза. — Давай… теперь я… я у тебя… да?

— Да! — выдохнул Димка, осыпая лицо Расима горячими поцелуями — страстно, порывисто целуя парня в глаза, в щёки, в подбородок, в пипку носа. — Да, Расик, да…

Точно так же, как Д и м а, Расим устремил свои губы вниз: скользнул губами по Д и м и н о й шее, поочерёдно тронул губами Д и м и н ы соски, провёл губами по животу замершего от кайфа влюблённого Димки… член у Димки стоял, несгибаемо дыбился, распираемый сладостью от предвкушения, — Расик — так же, как Д и м а, опустившись перед Димкой на колени — вобрал в рот красивую, сочную, багрово-лиловую головку возбуждённого Д и м и н о г о пиписа, на секунду замер, ощущая, как рот его жарко наполнился плотью л ю б и м о г о д р у г а, и, насаживаясь горячим ртом на горячий ствол, ритмично заколыхал, задвигал головой, кольцом обжимающих губ смещая на Димкином члене туда-сюда вдоль ствола крайнюю плоть… так же, как Расик, опустив голову, Димка смотрел как Расик сосёт, ласкает губами его напряжённый член, и ему, Димке, казалось, что от счастья, от кайфа и наслаждения, от любви сердце его вот-вот разорвётся… вот-вот… вот-вот… в попе у Димки сладко свербело — словно там, в его попе, скакали-резвились никому невидимые маленькие чёртики… ему, Димке, казалось, что от сладости разорвётся сердце, но разорвалось у него не сердце — от накатившей нестерпимой сладости взорвалось-рвануло у Димки в промежности, в мышцах сфинктера, в самом анусе, и Расик в тот же миг ощутил, как из дёрнувшегося у него во рту окаменевшего Д и м и н о г о члена вырвалась, извергаясь ему в рот, струйка солоноватой спермы… теперь спермы было не так много, как утром, и Расик, соскользнув губами с члена, на секунду замер с наполовину наполненным ртом, — утром он, Расик, не смог проглотить горячий, клейко-вязкий Д и м и н сок, а теперь… спермы во рту было немного, — Расик сделал глотательное движение, и… всё у него получилось!

Подняв лицо вверх, Расим с вопрошающей улыбкой посмотрел Димке в глаза, словно взглядом своим его, Д и м у, спрашивая, так ли он всё сделал.

— Расик… — задыхаясь от счастья, Димка опустился перед Расимом на колени — порывисто притянул Расима к себе. — Расик… — повторил Димка, не зная, какими еще словами он может выразить свою любовь… конечно, он мог бы сказать сейчас «я люблю тебя, Расик!», но это было настолько очевидно, что… вместе слов Димка страстно вобрал губы Расима в губы свои, жарко всосался своим неуёмным пылающим ртом в податливо жаркий рот парня по имени Расим… ёлы-палы… как же он, Димка, его, Расима, любил! Просто любил… бесконечно любил!

Он, Димка, был счастлив — бесконечно счастлив… ab imis unguibus ad verticem summum! Он был счастлив «a capillo usque ad ungues» — «от волос на голове до ногтей на пальцах ног»! Говорят, что бесконечна одна лишь Вселенная, а всё остальное имеет своё начало и свой конец, — Димке казалось, что любовь его простирается дальше Вселенной… да и как могло быть иначе? Свершилось всё то, о чем он, Димка, в глубине своей юной души целых два месяца неустанно мечтал, фантазировал, грезил… он смотрел на Расима в школе на переменах — смотрел скользящим, ничего не выражающим взглядом, изнемогая в душе от страсти и нежности; он мысленно видел Расима вне школы — когда шел из школы домой, когда дома обедал или ужинал, когда вне дома общался с приятелями; он страстно воображал Расима все два месяца перед сном — когда, лёжа в постели, в темноте приспускал с себя трусы и рука его неутомимо сновала вверх-вниз да боли в плече и в локте… и вот всё сбылось — всё случилось-произошло: он любил Расима сзади и спереди, а Расик сзади и спереди любил его… ну, и как он, Димка, мог не испытывать чувство бесконечного счастья? Сама Вселенная рядом с его бесконечным счастьем казалась ничтожно малой величиной…

Смеясь и дурачась, хватая один одного за потемневшие, заметно опухшие пиписы, они уже вытирались — вытирали не столько себя, сколько, шутливо толкаясь, вытирали друг друга, как вдруг, нарушая эту весёлую возню, призывной трелью залился, зазвонил Димкин телефон… это было так неожиданно, что на секунду они оба — и Димка, и Расик — в недоумении замерли, как могли бы застыть-замереть безмятежно веселящиеся аборигены на затерянном в океане острове, впервые услышав рёв пролетающего над их головами реактивного самолёта; это было не просто неожиданно или внезапно — это было абсолютно неожидаемо, — упиваясь своей любовью — или, как полагал Расик, дружбой — они напрочь забыли, упустили из виду, что за пределами их двуместного номера есть ещё какая-то жизнь… ну, то есть, они совсем упустили из виду, что в этой гостинице, в этом городе, в этом огромном мире они не одни!

— Кто это? — Расик, глядя на Димку, невольно прикрыл пипис полотенцем, как если бы кто-то не звонил, а ломился в дверь.

— Фиг его знает… — пробормотал Димка, не скрывая недоумения; в принципе, было ещё не поздно, и позвонить ему, Димке, мог кто угодно. — Может, Серёга… может, надо ему что-то перевести… — проговорил Димка, вставляя ноги в шлёпанцы. — Сейчас, блин, узнаем, кто нас тревожит…

Димка, обмотав полотенце вокруг бёдер — поцеловав Расика в пипку носа, быстро подошел к тумбочке, на которой лежал его несмолкающий телефон, — с монитора телефона, демонстрируя гламурную — искусственно радостную — улыбку, на Димку глянцевым взглядом смотрела Светусик… «ну, бля… нашла, когда звонить!» — с досадой подумал Димка, беря в руки телефон; секунду помедлив — словно раздумывая, отвечать ему или нет, Димка, прерывая неутихающую трель, нажал на кнопку с зелёной скобкой… в конце концов, Светусик была нисколько не виновата в том, что он, Димка, был бесконечно счастлив — что он, Димка, любил не её, а всем сердцем, всей душой любил он парня по имени Расим!.. Хорошо ещё, что позвонила Светусик сейчас, а не сорок минут назад, когда он, Димка, лежал под Расимом — с разведёнными в стороны ногами, с членом Расика в попе… или ещё чуть раньше — когда его, Димкин, член был в попе у Расима… вот был бы прикол: разговаривать со Светкой по телефону, а самому в это время двигать членом в попе любимого парня-девятиклассника… вот была б хохма!

— Да, Светик… привет! — Димка, говоря «привет», весело подмигнул подошедшему к нему Расиму. — Что сейчас делаю? Ничего не делаю…ну, то есть, Серёга купил сегодня диск с прогами — я помогал ему их настроить. А потом пришел к себе — вспомнил, что у меня самого два неустановленных дистрибутива на буке — перед поездкой скачал, а устанавливать было некогда… да, установил… — Димка, слушая, что говорит ему Светусик, снова подмигнул стоящему рядом Расиму. — Нет, Светик… сейчас буду ногу парить — на пакете написано, что прежде, чем лейкопластырь накладывать, нужно мозоль хорошо отпарить… конечно, лучше сразу всё делать… ну, я тоже так думаю… дискотека? Помню… да, мы говорили… а ты думаешь, что Зебра согласится?..

Ну, понятно, что нужно ей предложить… да, конечно… я? Пойду… ага… сон? Ой, Светик, не знаю! В прошлую ночь ничего не снилось… — говоря «в прошлую ночь», Димка поправил на лбу Расима чёлку. — Ага… ну, постараюсь… да… говорю: постараюсь! Да… да… ой, Светик, с огнём ты играешь! Говорю: с огнём… а ты как думала? — засмеялся Димка, едва заметным нежным касанием указательного пальца сверху вниз скользя по лбу Расима, по его носу, по губам, по подбородку. — Ну, это надо обдумать… — Димка снова засмеялся, подушечкой пальца теребя Расиков сосок — слушая, что говорит ему Светусик. — Да… ну, не знаю… может быть… да… ладно, посмотрим! Хорошо… девочкам мой привет! Ага… вам тоже спокойной ночи! Да-да, и сладких сновидений… ну, конечно! Хорошо… всё, Светик, я тебя тоже… тоже целую! Ага, ответно… всё, отбой!

Димка, нажав на кнопку с красной скобкой, завершил разговор и, словно оправдываясь, совсем другим голосом — голосом, обращённым к Расиму — произнёс-пояснил:

— Делать им нечего… в гости, блин, звали. А я сказал, что натёр на ноге мозоль — что я собираюсь парить ногу… вот! Светка поверила!

— Дим, а они тебя спать оставляли… ну, вчера, когда я заходил за ключом от нашего номера… да? — проговорил Расим, вопрошающе — и вместе с тем словно бы испытующе — глядя Димке в глаза.

— Да ну! — улыбнулся Димка. — Кто там меня оставлял… это, Расик, они прикалывались — от нехера делать фантазировали.

— А если б серьёзно… ну, если б серьёзно они тебя спать оставили — ты бы остался? — проговорил Расим, не меня выражения устремлённого на Димку взгляда.

— Нет! — не задумываясь, отозвался Димка. — Как бы я мог там остаться, если я… — Димка прижал Расима к себе, — если я, Расик, люблю тебе — тебя одного! — Димка коснулся губами губ Расима — поцеловал Расима в губы, в пипку носа. — Чего ты так смотришь? Когда есть рядом такой обалденный парень, как ты… нах мне девчонки, Расик!

— Значит, ты голубой? — чуть помедлив, проговорил-спросил Расим, чувствуя, как рука л у ч ш е г о д р у г а Д и м ы, скользнув по его спине, раскрытой ладонью вдавилась через махровое полотенце в ягодицу.

— Расик… ты же меня уже спрашивал об этом… ты что — не помнишь? — Димка, снова целуя Расима в пипку носа, тихо рассмеялся.

— Нет, почему… я помню, — Расим неожиданно смутился… как будто его, Расима, этот вопрос волновал — не давало ему, Расиму, покоя! Он, Расик, смутился, а между тем… нисколько это его не тревожило — нисколько не волновало! И он вовсе не думал Д и м у об этом спрашивать — тема ориентации, возникшая прошлой ночью, тогда же сама собой испарилась, исчезла как малосущественная либо совсем не значимая в проявлениях их н а с т о я щ е й д р у ж б ы, и теперь Расим спросил Димку об этом лишь потому, что стал невольным свидетелем разговора Д и м ы с одной из тех девчонок — Д и м и н ы х одноклассниц, которые говорили, что Д и м а может остаться у них на ночь, и про которых он, Д и м а, только что выразился «нах мне девчонки»… вот почему он, Расик, спросил! А вовсе не потому, что он парился этим вопросом…

— Расик, а ты… — Димка спрятал улыбку, и только глаза его, хитро сияя, могли навести на мысль, что он, Димка, готовит Расиму какую-то скрытую каверзу… или, как Димка сам говорил в таких случаях, с т а в и т к а п к а н. — Ты, Расик, что — хотел бы, чтобы я завтра спал не дома? Хочешь, чтоб завтра я на ночь остался у девчонок?

— Нет, не хотел бы… не хочу! — отозвался Расим, чувствуя, как Д и м и н а ладонь нежно сжимает, стискивает, мнёт его попу через махровое полотенце; Расим свое «нет, не хотел бы… не хочу!» проговорил так порывисто и искренне, ни на миг не задумываясь, что… он, Расик, тут же попал в тот самый капкан, который ему коварно поставил влюблённый Димка.

— Значит… — весело рассмеялся Димка, лучисто сияя счастливыми глазами. — Значит, ты голубой?

— Почему? — глаза Расика в один миг недоумевающе округлились.

— Ну, как же… смотри! — живо проговорил Димка, одной рукой — поперёк спины — прижимая Расима к себе, ладонью другой руки неутолимо лаская Расимову попу. — Если я завтра уйду к девчонкам, то это значит, что мы с тобой… мы, Расик, не будем любить друг друга. А если я никуда не уйду — если я буду дома, тогда… — Димка, не договорив, многозначительно умолк — сделал секундную паузу, — тогда, Расик, всё будет у нас, как было сегодня… ты только что мне сказал, что ты не хочешь, чтоб я уходил! Вот я и спрашиваю: ты голубой?

— Блин! — Расим на секунду растерялся… в словах Д и м ы — в его рассуждении — однозначно присутствовала логика, но вывод… вывод, который из этого рассуждения следовал, назвать правильным он, Расик, никак не мог! — При чём здесь это? Голубой, неголубой… мы же, Дима, друзья — настоящие друзья! И я хочу… я просто хочу, чтобы друг был рядом… просто рядом! Этого, наверное, все хотят, когда друг настоящий… ну, то есть, хотят, чтобы друг был рядом! При чём здесь ориентация?

— Вот и я о том же! — Димка, весело рассмеявшись, порывисто прижал Расима к себе — прижался щекой к щеке парня… какой это был офигенный кайф — просто прижаться щекой к щеке Расима! Просто прижаться… в мире так много простых вещей, а люди — глупые люди — всё усложняют, всё искажают, всё извращают… зачем?! В юном Димкином сердце плавилась неизбывная нежность… «пятое время года» — подумал Димка, уже нисколько не удивляясь, что эти три слова — как символ его любви, как формула его счастья — вдруг снова возникли в его душе… и тут же он, Димка, вдруг вспомнил ещё… вспомнил другие слова — слова девушки эмо о том, что нет времён года в нашем обыденном понимании… разве она, эта девушка эмо, была не права? — Расик… — прошептал Димка, не отрывая своей щеки от щеки Расима. — Расик, скажи мне… когда наступает весна?

— Ну… понятно когда: после зимы, — чуть помедлив, отозвался Расим, не понимая, зачем Д и м а его об этом спрашивает.

— Нет, Расик, нет… ты не прав! — чуть слышно прошептал Димка, целуя Расима в мочку уха — обдавая и шею, и ухо его щекотливо горячим дыханием. — Вовсе не обязательно после зимы… потому что, Расик, нет времён года в нашем обыденном понимании: за окном может быть ненастная осень… или знойное лето… или морозная, всё сковавшая лютая зима… ну, то есть, за окном может быть какое угодно время года, но если в душе человека вдруг наступает весна, то это значит, что за окном для него, для этого человека, тоже наступает весна… это же так понятно! Если в душе бушует весна, то никакие морозы не в силах эту весну обмануть… это так же, Расик, как и в любви…

— В дружбе, — поправил Расим, уловив Д и м и н у мысль.

— Да… — согласился с Расимом Димка, — и в любви, и в дружбе! — Оторвав своё лицо от лица Расима, Димка серьёзно, без всякого смеха в глазах посмотрел в глаза любимого парня. — Если вдруг возникает дружба — настоящая дружба… — медленно проговорил Димка, думая о Расиме, — или если приходит любовь — настоящая любовь… — так же медленно проговорил Димка, думая о самом себе, — то никакой нет разницы, какая при этом ориентация… разве важны они, эти определения? Когда настоящие чувства, суть, Расик, в них, в этих чувствах, а не в словах… и потому лично мне без разницы, «голубой» я или «неголубой»… я хочу быть с тобой, и это главное… я хочу, чтобы рядом со мной был ты! А ты хочешь, чтоб рядом с тобой был я…

когда чувства взаимной симпатии искренние и настоящие, когда для другого хочется сделать всё-всё, когда хочется с другом быть постоянно рядом, то желание такой близости самым естественным образом может переходить в максимально возможную близость — в слияние сексуальное… ну, как у нас с тобой! — Димка, не удержавшись, поцеловал Расима в пипку носа. — Секс — это, Расик, вершина близости… и любви настоящей, и в настоящей дружбе секс — вершина близости человеческой!

Прежде всего — человеческой… и потому ориентация здесь вторична — не это главное… мне, Расик, кажется так! Ну, то есть… если в душе у меня весна, то, блин, какое мне дело до того, как время года, текущее за моим окном, называют другие… для меня за окном — весна! Главное в дружбе или в любви — это близость… максимальная близость! А максимальная близость — это… это — кайф! Вот как у нас… ну, и какая мне разница, какая это ориентация! «Голубой» я, «неголубой»… мне от слов этих, Расик, не холодно и не жарко! — Димка умолк, невольно думая о том, что он Расиму только что наговорил… хотя, чего он такого наговорил? Он сказал, может быть, немного сумбурно, но сказал он всё это так, как он, Димка, всё это чувствовал-понимал… на миг прикоснувшись губами к губам Расима, Димка вопрошающе посмотрел Расиму в глаза: — Вот, Расик… я думаю так! Ты, может быть, думаешь по-другому?

— Ну… я согласен с тобой, — отозвался Расим, подумав о том, что ведь он, Расим, поначалу ни о каком сексе не думал, а просто хотел — сильно-сильно хотел — стать для парня по имени Д и м а другом… да, именно так: он хотел стать для Д и м ы самым близким — близким-близким — другом! Самым-самым — близким-близким… потому и возникла у них м а к с и м а л ь н а я б л и з о с т ь — кайф, удовольствие, наслаждение… «разве в этом есть что-то плохое — разве в этом есть что-то такое, чего надо стыдиться?» — подумал Расим, глядя Димке в глаза… и ещё он, Расик, подумал о том, что Д и м а, конечно же, прав, когда говорит, что его не волнует ориентация… разве главное — ориентация? Главное — это доверие, понимание… вот что на первом месте! — Я согласен с тобой! — повторил Расим, и… тема ориентации снова ушла, растворилась-исчезла по причине своей абсолютной незначимости ни для Димки, шестнадцатилетнего влюблённого старшеклассника, ни для Расика, пятнадцатилетнего школьника-девятиклассника, так счастливо нашедшего в Д и м е настоящего друга — самого-самого, лучшего-лучшего… друга единственного, неповторимого!

— Расик, на… — Димка сдёрнул с себя полотенце. — Отнеси полотенца в ванную… а я пока нашу кровать приготовлю — простынь расправлю… нах, блин, в двуместном номере, где живут пацаны, ставить вторую кровать? — Димка, глядя на Расима, рассмеялся.

— Ну… не всегда ж пацаны бывают друзьями, как мы с тобой, — резонно заметил Расик, вспомнив, как в самый первый день Дима ему объяснял про бидэ, не нужное им, пацанам.

— Да, это точно! Не всегда… — Димка, глядя на Расика, весело хмыкнул. — Просто, Расик, пацаны все разные… есть пацаны нормальные — как мы, к примеру… пацаны, для которых взаимные чувства превыше всего! Есть ещё пацаны нормальные — те, кто искренне точат шишки свои на девчонок, но при случае могут и с пацанами… а почему, блин, нет, если возникнет-случится в з а и м н о е желание? Знаешь, как говорят в таких случаях? Звёзды не принуждают, но сильно благоприятствуют… а если звёзды благоприятствуют, то умные люди к звёздам прислушиваются! — Димка, глядя на Расима, рассмеялся. — А есть пацаны ущербные — те, кто впитал в себя дух козлятины… нах нам думать про них, про ущербных! У меня есть ты, у тебя есть я, и мы с тобой, Расик… — Димка хотел сказать «любим друг друга», но, Расим, Димку перебивая, поспешил закончить, весело блеснув смеющимися глазами:

— Мы, Дима, друзья!

— Ну… тоже правильно! — Димка рассмеялся. — Мы с тобой дружим друг друга… да?

— Мы не дружим друг друга, а мы дружим друг с другом! Какой ты, Дима… — Расик запнулся, не зная, какое слово ему подобрать, чтобы Димку охарактеризовать. — Всё время слова переделываешь… фантазёр ты, Дима!

— Зачёт! — согласился Димка, любуясь Расимом… какой это был обалденный кайф — просто видеть Расика рядом! Просто… просто быть с ним, с любимым, в одной комнате — в номере для двоих… просто слушать его… смотреть на него — видеть взгляд его искренних, живо блестящих глаз… сердце у Димки полыхнуло от неизбывной нежности.

— Дим… — Расик, по направлению к ванной дойдя до середины номера — в одной руке держа полотенце Димки, другой рукой придерживая на бёдрах полотенце своё, остановился напротив шкафа с одеждой. — Мы будем трусы надевать?

— А зачем? — отозвался Димка, млея от счастья. — Я тебе что — без трусов не нравлюсь?

Гладя на Расика, Димка сделал свой взгляд и непотребно блудливым — максимально похабным, но… вот ведь что удивительно: даже намеренно подчёркнутая блудливость в Димкином взгляде, полном любви, выглядела не пошло и не скабрезно, не похабно, не потребительски унижающе, — в устремлённом на Расика Димкином взгляде пылала страсть… жаркая страсть юного и потому неизбывного, ненасытимого в принципе желания — во что Расик увидел в глазах Д и м ы! Расик невольно скользнул своим взглядом по Д и м е — по его стройной юной фигуре, по длинному, толсто висящему вниз пипису с полуоткрытой головкой, по кусту черных волос на лобке… он, Д и м а, Расику нравился — очень нравился!

— Блин… я нормально тебя спросил, а ты мне сразу… ну, ни о чём тебя нельзя спросить! — Расик, невольно смутившись, со смехом скрылся в ванной комнате, придерживая на бёдрах сползавшее полотенце.

— Расик… ну, прости меня! — жалобным голосом проговорил Димка, улыбаясь от счастья — изображая голосом дурашливое раскаяние. — Прости меня, Расик… ты добрый, я знаю… Расик… прости меня! Расик…

— Прощаю! — послышался из ванной комнаты смеющийся голос счастливого юного Расика.

Потом они, голые, просто лежали на кровати, не выключая в номере свет… ну, конечно, они не просто лежали, а боролись, возились, толкались-смеялись, обнимались, целовались, разговаривали… пиписы у них у обоих стояли, но твёрдость эта была не каменная, стояки их не были переполнены тем нестерпимо жгучим желанием, когда нестерпимо — сильно-пресильно — хочется как можно скорее запустить свой несгибаемо твёрдый стояк в дело, — пиписы их были напряжены, и желание… желание лёгкой ноющей сладостью тлело в промежностях, тлело в юных мальчишеских попах — тлело, готовое вспыхнуть в любой момент; на тумбочке — на расстоянии вытянутой руки — лежал чуть примятый тюбик с вазелином и несколько приготовленных Димкой салфеток… он, шестнадцатилетний влюблённый Димка, живо воображая два месяца трах с Расимом, кайфуя с Расимом в своих упоительно сладких грёзах-мечтах, почему-то ни разу не подумал о том, что для реальной любви нужны не только взаимные чувства, но ещё нужны — даже необходимы! — такие элементарные, совершенно прозаические вещи, как смазка, салфетки… тюбика вазелина им должно было хватить до конца их совместного проживания в Городе-Герое, а упаковку салфеток Димка завтра же собирался купить, — те салфетки, что лежали на тумбочке, оказались в дорожной Димкиной сумке совершенно случайно… ну, а что? Если подумать — разобраться… откуда он, школьник Димка, до этого вечера никогда и ни с кем не трахавшийся в зад, мог обо всех сопутствующих реальной любви деталях знать заранее?

— «Детский»… ну, что это, блин, за название! — шутливо хмыкнул Димка, глядя на тюбик с вазелином. — Как будто дети на это способны… а ещё там, Расик, был вазелин «Косметический»! — Димка рассмеялся, вспомнив, как парень в аптеке ему объяснял, что выбор «продукта» зависит от того, с какой целью «этот продукт» приобретается… а с какой он целью приобретается? С э т о й целью он, вазелин, и приобретается… неудивительно, что парень в аптеке вмиг догадался — сразу всё понял! — Расик, прикинь…

Ничего не скрывая — вставляя одни лишь шутливые комментарии, Димка во всех подробностях рассказал Расиму, как он, Димка, приобретал вазелин… как он едва не снёс с ног какую-то тётку, улепётывая, словно заяц, из помещения аптеки… смех, да и только!

— Выходит, он голубой? — подытожил Расим, когда Димка закончил свой рассказ.

— Фиг его знает, какой он… может, и голубой… а может, ему это просто нравится — тоже нравится… ну, то есть, как нам с тобой! — Димка, лаская ладонью Расимов пипис, весело рассмеялся. — Но то, что он понял — что он догадался, зачем покупаю я вазелин, это, блин, точно!

— Дим… а если бы он предложил тебе? — проговорил Расик, с любопытством глядя в Димкины глаза.

— Что предложил? — не понял Димка.

— Ну, это самое… в попу потрахаться — как трахались мы с тобой… ты б согласился?

— Расик! — Димка, лежащий на боку, порывисто прижал к себе лежащего на боку Расима. — Нах он мне нужен! Это во-первых… а во-вторых: мы, Расик, не трахаемся с тобой, а мы… мы д р у ж и м друг друга — сильно-сильно… разве не так? Ну-ка… попробуй сказать, что не так!

Димка, одной рукой прижимая Расима к себе, пальцами другой руки нежно, вкрадчиво провёл у Расима подмышкой, и Расим тут же со смехом забился, задёргался в Димкиных объятиях:

— Так, Дима, так… я согласен… согласен… не щекочи!

— То-то! — Димка коснулся губами губ Расима. — Попробуй только не согласиться… защекочу! А вообще… я бы назвал вазелин «Дружеским»… или «Любовным», или — что было бы ещё лучше! — назвал бы так: «Вазелин для дружбы и любви»! Есть же всякие средства, называемые «Для улучшения сна», «Для укрепления десен», «Для снятия порчи»… внятно и понятно! А вазелин — «Вазелин для дружбы и любви»… как ты думаешь, Расик, мыслю я правильно?

— Лично я бы такой вазелин никогда б не купил! — отозвался Расим, смеясь.

— Почему? — улыбнулся Димка.

— Ну, блин… сразу ведь было бы всем понятно, зачем т а к о й вазелин покупают, — пояснил Расим, выделив голосом слова «такой».

— Интересная логика… — хмыкнул Димка. — А когда покупают презики, продающиеся во всех киосках, то это что — не сразу понятно? Тоже сразу понятно… что, Расик, естественно, то — естественно! Даже если кому-то — каким-то ущербным козлам — это кажется неестественным, то… кому кажется, тот пусть крестится! Зато, блин, как это было бы романтично: «Вазелин для дружбы и любви»… — Димка, глядя на Расима — любуясь Расимом — весело рассмеялся…

Ах, какой упоительной, какой радостно сладостной бывает дружба-любовь в юности! На постели — в залитом светом гостиничном номере, предназначенном для двоих — они снова возились-боролись, снова смеялись, барахтались, обнимались и целовались, снова о чём-то разговаривали, целуясь и обнимаясь, — они упивались чувством никем и ничем не стеснённой свободой в проявлении своих искренних, жаром страсти наполненных чувств… ну, и понятно, во что это вылилось — чем это всё закончилось: перед сном они снова любили друг друга — снова любили друг друга в попы… снова было и больно и сладостно, и кайфово и радостно — всё это попеременно и всё одновременно!

Из шести салфеток, случайно оказавшихся в Димкиной сумке, три было использовано, а три осталось на утро… они снова сходили под душ — снова обмылись, полагая, что на этот раз уже точно обмылись перед сном; но сон не шел, и, полежав какое-то время — подурачившись на постели — они снова… сначала шутя, они стали играть на флейтах друг друга, поспорив, чей пипис продержится дольше в «состоянии нестояния», но у пиписов была своя — совершенно другая! — логика, а потому пиписы тут же начали соревноваться между собой, кто из них, из пиписов, быстрее окажется во всеоружии…

победила, естественно, дружба, и они, два возбуждённых парня, снова неутомимо любили друг друга — любили жарко пылающими, неутомимо жаждущими, страстно обжимающими губами, выдаивая один из другого мгновения упоительной сладости, или, говоря суконным языком науки, витамины-минералы, калий-кальций, а также другие «жизненно важные для человека компоненты»…

Уснули Димка и Расик далеко за полночь, — они, два бесконечно счастливых парня, затерявшихся во Вселенной, уснули, прижимаясь один к другому… разве это было не счастье — не их общее, обоюдное счастье? Счастье — одно на двоих… разве их спаянная чувственной страстью взаимная дружба-любовь была не тем самым счастьем, о котором втайне думают-мечтают многие парни, мальчишки, пацаны в пору пытливой своей возмужалости? Впрочем… multi sunt vocati, pauci vero electi, — suae quisque fortunae faber est! Они уснули, обнявшись — прижавшись один к другому в неизбывном желании не расставаться даже во сне…

Category: Первый опыт