ПЯТОЕ ВРЕМЯ ГОДА (ч9) от автора

А утром всё повторилось снова — всё было опять… перед сном Димка поставил в своём телефоне время побудки на полчаса раньше, и это оказалось как нельзя кстати: проснулись они от громыхнувшего камнепада вечно актуальных слов «вставай, проклятьем заклеймённый, весь мир…», — подскочив, как ужаленный, Димка стремительно протянул руку к телефону — нажал на сенсорную кнопку «стоп»… офигенный музон — мертвого разбудит! Из окна в номер лился жидкий свет осеннего утра… начинался новый — счастливый! — день, и никакой музон, никакая погода за окном не могли ни стереть, ни смазать ощущение бесконечного счастья, — Димка, повернув голову, посмотрел на проснувшегося Расима, и сердце Димкино вмиг наполнилось неизбывной нежностью.

— Расик… доброе утро! — улыбнулся Димка, глядя в любимые глаза… и тут же, не сдерживая заполыхавшей в душе нежности, порывисто прижался к Расиму всем телом, вдавившись возбуждённо твёрдым членом парню в бедро.

— Доброе… ну, Дима… я ещё не проснулся! — засмеялся Расим, вмиг оказавшись в Димкиных объятиях. — Дима… что ты делаешь… Дима…

— А что я делаю? Я тебя бужу… — Димка, коснувшись губами тёплых, чуть припухших от сна губ Расима, легонько сжал в кулаке напряженно горячий Расимов член.

У них у обоих — и у Димки, и у Расика — возбуждённо залупившиеся пиписы, налитые жаром утреннего желания, несгибаемо стояли, словно скалки… а что — разве можно найти хоть одного пацана или парня, у которого в пятнадцать-шестнадцать лет не стоял бы пипис сразу после пробуждения? По утрам у всех пиписы стоят колом…

а у них, у Димки и Расика, пиписы стояли тем более! «Самое доброе утро — это утро, когда просыпаешься с тем, кого любишь» — подумал Димка, прижимаясь горячим телом своим к горячему телу любимого Расика… какое-то время они, два проснувшихся пацана, страстно, упоительно сосались в губы, неутолимо лаская друг друга жаждущими ладонями — ладони скользили по попам, по спинам, по бёдрам и поясницам, ладони обхватывали пиписы, тискали их, сжимали, и снова…

снова ладони устремлялись неутомимо блуждать по телам — по попам, по спинам, по поясницам, — от всего этого — от слитых в засосе губ, от страстно, горячо ласкающих тела друг друга рук — в попах у обоих конвульсивно пульсировала сладость нестерпимого желания … да и времени у них было не так уж много, — приподнявшись — от Расима оторвавшись, Димка потянулся за лежащим на тумбочке тюбиком с вазелином, и Расик, видя, как Дима, встав перед ним на колени, откручивает на тюбике колпачок, тут же поднял, с готовностью вскинул вверх разведённые в стороны ноги — приготовил для Димы свою сладко зудящую в области ануса попу…

ах, какое это было удовольствие!

Сначала, сладострастно двигая бёдрами, в попу Расика любил Димка, потом — точно так же сладострастно содрогаясь — в попу Диму любил Расим… это был обалденный кайф! Procul, o procul este profani!

Любовь окрыляет людей… любовь, воспылавшая взаимно, делает любого человек не только счастливым; но ещё свободным и независимым, — не потому ли смрадные козлы, жаждущие тотального контроля над душами людей, так страстно и яростно ненавидят любовь? Они, лукавые пастыри, ненавидят любую любовь, потому как всякий человек, любящий другого человека, вряд ли будет любить виртуального идола, — нах любому счастливому человеку — человеку, упоённому счастьем — спешить-торопиться в козлиные офисы со своим послушно распахнутым кошельком…разве им, смрадным козлам, любовь не в убыток?

Они, лукавые пастыри, неустанно направляющие людей в отведённые для послушания загоны, ненавидят любую любовь, но если с любовью в формате «мужчина-женщина» они ничего поделать не могут, кроме как опустить её до примитивного воспроизводства, то над любовью в формате «мужчина-мужчина» они, эти самые козлы, ненавидящие любовь, изгаляются как только могут: нах им люди счастливые, независимые и свободные, если весь их козлиный бизнес строится исключительно на несчастных, убогих, ущербных, послушных…

разве мало таких растленных ими ходит по земле?

Неспособные мыслить самостоятельно — не осознающие, как ловко ими манипулируют, люди с задатками потенциальных овец с радостной готовностью сбиваются в послушные стада, и… когда миллионы блеют одно и то же «ме-е-е-е…», разве не возникает у этих блеющих в одном загоне овечек ощущение собственной неколебимой правоты?

«Ме-е-е-е… мы ненавидим гомосеков… ме-е-е-е…» — хором блеют овечки, не понимая и не задумываясь по причине промытых козлами мозгов, что любовь выражается не форматом влюблённых — «мужчина-женщина» или «мужчина-мужчина», а выражается неподдельной щедростью, искренностью и глубиной их неповторимых чувств…

«ме-е-е-е…» — возмущенно блеет какая-нибудь тётя Маня, которая в п р и н ц и п е не может знать, в чём прелесть и сладость неистребимой любви двух никому не мешающих — страстно влюблённых друг в друга — парней… впрочем, мешающих, ёщё как мешающих: счастливые люди мешают козлиному бизнесу, подрывая счастьем своим саму идею спрятавшегося под благостью лицемерного бизнеса, построенного на эксплуатации горя, страданий, одиночества, ощущения беззащитности, — тёти Мани в офисах и вне офисов искренне блеют с чужого голоса: «ме-е-е-е…это разврат… извращение… ме-е-е-е…» — думая-полагая, что они таким образом защищают некую нравственность; «мэ-э-э-э…» — не выбиваясь из общего хора, в стаде овец угрожающе блеет какой-нибудь праведный дядя Вася или какой-нибудь гопник в кодле своих друганов — одноразовых «правильных» пацанов, которых то ли судьба, то ли просто счастливый случай не сподобил вкусить ни сладость взаимной любви, ни пряность взаимного секса в формате «мужчина-мужчина», «парень-парень», — «мэ-э-э-э…

ненавижу педиков… мэ-э-э-э… мэ-э-э-э»… что в таких скорбных случаях можно сказать? Только одно: procul profani!

Хотя… кто посвящён, а кто нет — это ведь тоже вопрос интересный: сгоняя овец на загон один, сами козлы при этом нередко резвятся втихую совсем на После других — содомских — лужайках… впрочем, это случается сплошь и рядом не только сегодня — метастазам козлиного лицемерия уже без малого две тысячи лет; взять хотя бы впервые введённое в крепостной стране уголовное наказание за однополый секс — тоже отчасти ведь показательно: наказание это — за однополый секс — для всех своих подданных ввел тот самый царь, который сам был не прочь в молодые годы порезвиться-потрахаться и с другом своим, и с не отказывавшими ему подневольными симпатичными парнями — денщиками-солдатиками, — в мире, прогнившим от лицемерия, непонимания и нелюбви, два пацана — Димка и Расик — любили друг друга и были в любви своей счастливы…

по-человечески счастливы, — разве не это — главное в жизни?душа, натягивая на себя укрощающие стояк плавки — глядя, как Расик надевает неплотно обтекающие тело трусы, Димка хитро прищурился:

— Расик, скажи мне… ты чего руки вчера весь день в карманы засовывал? Проверял, на месте ли пипис?

— Да… просто так! — Расим невольно смутился и тут же, глядя на Диму, сам рассмеялся собственной смущенности… чего он, Расик, смутился? После всего того, что между ними было, скрывать от Димы что-либо было и глупо, и бессмысленно!

— А я, блин, думал, что у тебя стояк возникал… — поправляя свой мягкий, точнее, упруго мягкий припухший член в плавках — укладывая пипис член в плавках головкой вниз, подчеркнуто простодушно хмыкнул Димка.

— Ну, и стояк… прикинь, ходим по музею, а у меня вдруг подскакивает — ни с того ни с чего! — чуть обескуражено признался-проговорил Расик, надевая джинсы. — Начинают штаны вздыматься — бугром выпирать… сразу видно, что там стояк!

— Ага, и ты сразу вгоняешь в карманы двух омоновцев — усмирять природную стихию… да? — рассмеялся Димка, стоя перед Расиком в своих в туго обтягивающих плавках-трусах.

— Да, — рассмеялся Расим. — А что, блин, делать? Не могу же я ходить со стояком…

— Расик, давай тебе купим плавки — такие, как у меня… смотри! — Димка легонько похлопал себя по паху — по округло обтянутой хлопком продолговатой выпуклости. — Стояк, не стояк — мне по барабану… и при этом я ничуть не парюсь — чистый хлопок! Ну, то есть, я вообще не парюсь — ни в прямом смысле, ни в переносном… купим тебе плавки такие тоже?

— Купим! — отозвался Расим, чувствуя, как от этой Д и м и н о й заботы на сердце у него, у пятнадцатилетнего Расика, стало тепло… и на сердце стало тепло, и в пиписе стало приятно — тёплая сладость колыхнулась в упруго висящем, словно сарделька, матово-коричневом стволе… нет, пипис у него, у Расима, не стал напрягаться, но — напрячься он, его юный пипис, мог в любой момент: познавший блаженство реальной любви, пипис у него, у Расима, совсем обнаглел — за последние пару дней он вышел из всякого повиновения, и потому…

потому — плавки такие, как у Д и м ы, Расиму были нужны… даже — необходимы!

Спеша — торопясь на завтрак — они уже выходили из номера, когда, останавливая Расима в дверях, Димка неожиданно проговорил:

— Расик! Мы что-то забыли…

— Что? — Расим, выходивший из номера первым, остановился — оглянулся, вопросительно глядя Димке в глаза.

— Мы забыли поправить воротник твоей рубашки… — проговорил Димка, закрывая дверь — прижимая Расима к себе. Губы Димкины лёгким касанием скользнули по нежной коже Расимовой шеи, и Димка почувствовал, как в тот же миг член в его плавках стал стремительно затвердевать, наливаясь сладчайшим зудом, отдающимся в мышцах ануса.

— Дима… — Расим засмеялся, щуря глаза от сладкой щекотки, вызванной прикосновением Д и м и н ы х жаром скользящих губ. — Воротник у рубашки… сегодня тоже… тоже надо поправлять?

— И сегодня… и завтра… всегда! — Димка, обхватив ладонями Расика за попу — вжав ладони в упругую мякоть скрытых под джинсами ягодиц, страстно прижал парня к себе… губы их слились — сплавились — в горячем поцелуе.

— Дима, хватит… мы с тобой опоздаем! — проговорил Расик, вырывая свои губы из губ друга Д и м ы — отталкивая друга Д и м у от себя; джинсы у него, у Расика, заметно оттопырились — взбугрились-приподнялись. — Смотри, что ты сделал… — Расим показал глазами на низ своего живота.

— Блин… ну, а что я такого делал? Я воротник поправлял на твоей рубашке… а ты, блин, такой несдержанный — такой возбудимый! Сразу начал меня совращать… — Димка, глядя на брюки Расима, весело — счастливо — рассмеялся. — Расик… сегодня же купим тебе плавки! Я сам куплю — я знаю, какие надо! Смотри у меня…

У него, у Димки, джинсы были в полном порядке — ничуть не топорщились, не бугрились.

— Видишь? А теперь пощупай — рукой потрогай… — Димка, взяв руку Расима за запястье, притянул её к своим джинсам, и Расим, невольно прижив ладонь к паху Д и м ы, тут же ощутил скрытый под джинсами окаменело твердый ком… словно в штанах у него, у друга Д и м ы, был спрятан-скрыт немаленького размера булыжник! — Всё, Расик, идём… пока в лифте будем спускаться, пипис у тебя упадёт!

— Димка, быстро поцеловав Расима в пипку носа, со словами: — Расик, я люблю тебя! — широко распахнул дверь в коридор…

И полетели — закружились в хороводе страсти — счастливые дни их первой любви… amantes sunt amentes! А что — разве не так? Разве любовь — не безумие? «Amabilis insania! Dulce periculum!» — вот что такое любовь! Со всем необузданным пылом юной страсти парни любили друг друга по вечерам, упиваясь любовью до сладостного изнеможения…

и, конечно, любили они друг друга утром, когда просыпались в одной постели — любили друг друга перед подъёмом; причем, утром времени было в обрез, и потому их утренняя любовь сводилась по большей части лишь к сексуальному выражению: они, укорачивая время взаимных ласк, поочерёдно кончали друг другу в попы или спускали друг другу в рот, выбирая — за неимением времени — что-то одно, но эта вынужденная скоротечность жарких соитий-соединений не делала их любовь менее сладостной или менее упоительной, как это было у них по вечерам, — утром они любили друг друга, если любовь уподобить музыке, allegro fiero, allegro con spirito, allegro furioso….

а вечерами у них времени было вполне достаточно, и они, никуда не спеша, любили друг друга andante affettuoso… это, опять-таки, если сравнить их скрытую, тайную, никому не видимую любовь с незримо звучавшей в их юных душах прекрасной музыкой вечной неисчерпаемой страсти, — они, два парня, любили друг друга con tutta forza — со всею возможною силою… разве это было не счастье?

Плавки Расику Димка купил в тот же день, и вечером, едва они поднялись в номер после ужина, Расик плавки тут же примерил… ему, Расику, плавки были просто необходимы, потому как весь день он, пятнадцатилетний Расим, школьник-девятиклассник, вынужден был то и дело засовывать руки в карманы по причине своей вдруг проснувшейся юной пылкости,

— Расик надел обтянувшие сзади и спереди тесные плавки-трусы…всё было классно — ткань прижимала пипис к мошонке, образуя округло выпуклый бугорок, но Димка сказал, что эффективность новых Расимовых плавок необходимо подвергнуть проверке — нужно проверить их эффективность опытным путём, — Расик, не возражая, надел джинсы, заправил в джинсы футболку, и Димка, не медля ни секунды, тут же прижал парня к себе; губы их слились в сладостном поцелуе…член у Расима напрягся в считанные секунды, — Димка, ладонью лаская, сжимая-тиская, нежно поглаживая через ткань брюк каменеющий бугорок, страстно сосал Расика в губы… может, минуту сосал… или две… наконец, оторвавшись от губ Расима, Димка, отходя от Расима, сделал шаг назад.

— Расик, ну что… смотри: ничего не видно, — проговорил Димка, глядя на джинсы Расима в районе паха. — Ну-ка, пройди по комнате…

Чувствуя сладостно распирающую твёрдость между ног — ощущая сладостное покалывание в мышцах приятно зудящего ануса, Расим дошел до двери… глядя на собственный пах, вернулся назад — к Д и м е, — действительно, видно не было ничего: стояк не дыбился — не выпирал из джинсов бугрящейся шишкой… теперь можно было, думая о Д и м е, о дружбе и сексе с Д и м о й, спокойно ходить по залам музеев и залам прочих мемориальных мест, не держа при этом руки в карманах…глядя на Димку, Расик весело — лучисто! — улыбнулся. Ну, разве он, Д и м а, был ему, Расику, не настоящим другом?

— Дим… — глядя на Димку, Расим запнулся, не зная, как лучше спросить… и Димка, мгновенно поняв, что именно Расик хочет сказать, шутливо нахмурил брови — проговорил, упреждая вопрос невольно смутившегося парня:

— Расик… ты, кажется, снова хо по ха?

— Нет, Дима, нет! Я не хо по ха! — Расим, глядя на Димку, весело засмеялся, мысленно удивляясь, как Д и м а смог догадаться, о чём он, Расик, хочет спросить… «ладно… я тоже сделаю Диме подарок… только узнаю, что он хочет!» — подумал Расим, сияя-светясь от неподдельного счастья…

ведь классно же — очень классно! — когда рядом есть всё понимающий настоящий друг! — Дим, спасибо! — проговорил Расим, расстегивая ремень на джинсах, чтоб плавки снять… плавки нужны ему будут завтра!

— Блин, «спасибо»… и это всё, что я заслужил? — Димка сделал обиженное лицо. — Расик… хотя бы поцеловал меня… просто поцеловал!

— Дима, потом… — засмеялся Расим, невольно смутившись — вдруг застеснявшись огнём полыхнувшей на сердце своей мальчишеской нежности.

— Расик, сейчас… — Димка, сощурив-прикрыв глаза, чуть повернул набок голову, подставляя Расиму для поцелуя щеку… но, едва Расик к Димке приблизился, как в тот же момент Димка порывисто обнял Расима — обхватил его поперёк спины, страстно прижал к себе. — Расик… это ты поцелуешь меня потом…

а я целовать тебя буду сейчас… потому что, любимый мой Расик… никогда… не нужно откладывать на потом… то, что можно… и нужно… делать… сейчас… я люблю тебя, Расик!

Впившись губами в губы Расима, Димка, не разжимая своих объятий, опрокинул Расика на кровать — повалил его на застеленную постель, всем телом вдавившись в парня сверху… член у Димки стоял — был напряжён… и у Расика член стоял тоже — был напряжён ничуть не меньше… разве оба они не хотели любви?

Утром, торопливо одеваясь после душа, Димка сунул тюбик с вазелином в свою сумку — на тот случай, если в их отсутствие их номер будет кто-то убирать… две пачки столовых салфеток, которые Димка купил, лежали на его, Димкиной, кровати — в непрозрачном целлофановом пакете… перед ужином Димка обещал Светусику прийти «на полчасика в гости», но… вечер только-только начинался, и Димка подумал, что он к Светусику-плюс-Маришке-Ленусику в гости сходить ещё успеет, — оторвавшись от сладких губ бесконечно любимого Расика — возбуждённо глядя Расиму в глаза, Димка приподнялся, нетерпеливо снимая, стягивая с лежащего на спине Расима голубые джинсы…

Дни летели, — за окном была осень: облетали с деревьев последние листья, каждый день был прохладнее предыдущего, но ещё было солнечно и сухо, было сухо… за окном была осень, а в одном из двуместных номеров гостиницы, где проживали двое парней, было п я т о е в р е м я г о д а, — парни, на период осенних каникул приехавшие в составе группы школьников в Город-Герой, неутомимо любили друг друга, упиваясь любовью своей, наслаждаясь любовью взаимной…

они любили друг друга утром — любили allegro feroce… или даже prestissimo possibile, — они любили друг друга, едва просыпались… они любили друг друга вечером — любили andante assai, когда времени было достаточно, — каждый вечер они, Димка и Расик, кончали два-три раза… они любили б друг друга и днём, но днём нужно было ездить на всякие-разные экскурсии, и потому они днём любили друг друга на расстоянии — думали друг о друге, перекликаясь мимолетно скользящими взглядами, едва уловимыми улыбками, — они любили друг друга в музейных залах, в мемориальных квартирах и дворцах, в экскурсионных автобусах и в метро, просто на улице во время пеших прогулок на расстоянии, и от этой дневной любви пиписы у них то и дело невидимо напрягались, каменея под джинсами жарким желанием-предвкушением…они , Расик и Димка, любили друг друга ежеминутно, любили нежно и трепетно, страстно, напористо и горячо, и об этой любви никто в их группе не ведал — никто о любви их не знал, никто не догадывался… да и как могло быть иначе? П я т о е в р е м я г о д а — скрытое время года… п я т о е в р е м я г о д а — время лишь для двоих!

Дни летели, — как мало их было, этих счастливых дней! Димка хотел быть с Расиком всё время — хотел постоянно видеть Расика, хотел с ним шутить, разговаривать, хотел Расика обнимать, целовать, ласкать любить… член у Димки, шестнадцатилетнего школьника-десятиклассника, готов был к любви — ad delectandum!

— все двадцать четыре часа в сутки, и днём, и ночью — член был готов всегда… и — точно так же, как у Д и м ы — всегда был готов для любви пипис у пятнадцатилетнего Расика, школьника-девятиклассника! Они любили друг друга утром, любили друг друга вечером — вода в унитазе смывала салфетки, вазелин из тюбика с каждым днём понемногу убывал…

А между тем… между тем, ещё были Ленусик-Светусик-Маришка, были Серёга, Толик и Вовчик, были братья-близнецы, с которыми тоже нужно было общаться, чтоб создавать видимость, что ничего в жизни ни у Димки, ни у Расика ровным счётом не изменилось! После ужина трахнув друг друга в попы, Димка с Расиком расставались — уходили в гости каждый к своим одноклассникам, чтоб, вернувшись в свой номер через час или полтора, уже основательно посвятить всё оставшееся до сна время друг другу…

а как можно было делать иначе?

На пятый день — перед завтраком — Светусик, отозвав в сторону Димку, Толика, Вовчика и Серёгу, сообщила, что «у Маришки сегодня день рождения», что «Маришку надо поздравить — надо ей что-нибудь подарить… и вообще — собраться всем вместе по этому поводу».

— Дык, в чём проблема? Давайте подарим ей… ну, подарим ей что-нибудь! — проговорил Серёга, выражая общее мнение парней.

— Мы с Ленусиком ей подарок уже присмотрели… в магазинчике рядом с гостиницей. Такое колечко… недорогое, но очень красивое! Я предлагаю его подарить… ну, от всех нас — на долгую память! Вы, мальчика, как… согласны? Сделаем нашей Марише общий подарок? — Светусик вопрошающим взглядом деловито пробежала по лицам парней-одноклассников.

— Ну, и по сколько бросаем мы в общий котёл? — Толик, парень простой, задал самый главный вопрос.

Светусик сказала, сколько стоит «красивое колечко» и по сколько, таким образом, нужно с носа на это «очень красивое» колечко; сумма для каждого оказалась вполне приемлема, и парни, не парясь мыслями о подарке, тут же отстегнули Светусику деньги.

— Ой, мальчики! Как Маришечка будет рада… вы даже не представляете! — Светусик быстренько сунула деньги в карман брюк. — Теперь, мальчики, так… через час после ужина вы все вместе приходите к нам — мы все вместе вручаем Маришке подарок и потом пойдём посидим в кафешке — именинница нас угостит чем-нибудь вкусненьким…

«Блин! Полвечера быть без Расика — полвечера слушать этот слащавый бред!» — подумал Димка, чувствуя невольно возникшее в душе раздражение… конечно, он, Димка, мог бы… в принципе, мог бы и уклониться от посещения кафешки — мог бы наверняка придумать какую-нибудь причину, чтоб избежать посиделок в кафешке, потому так… охуеть, как это было и весело, и интересно — тратить отпущенное им с Расиком время на гламурный пустопорожний трёп, но…было б это разумным — игнорировать одноклассников? Раздражение Димкино было вызвано не с в е т у с и к а м и, а скорее самим собой — ощущением, что он, Димка, является заложником ситуации… видимо, какая-то тень то ли досады, то ли неудовольствия промелькнула на Димкином лице, потому что Светусик, глянув на Димку, тут же проговорила тоном необсуждаемой категоричности:

— Никаких возражений не принимается! Димочка, слышишь?

В этот момент двери лифта разъехались в стороны, и из кабинка лифта вышла, держа телефон в руке, девушка эмо — Лерка Петросян.

— Светик, а Лера будет с нами — с нами со всеми? — проговорил Димка, переводя взгляд с девушки эмо на Светусика.

— Димочка! Но она ведь не с нами… — Светусик, тут же решившая, что он, Димочка, недоволен отсутствием в их компании «кошки драной», вмиг нахмурила брови, не скрывая своей досады.

— Светик! — Димка, с трудом скрывая растущее раздражение, улыбнулся Светусику с самым невинным — самым простодушным — видом. — Ты ведь сама говорила, что мы должны быть все вместе… разве не так? Тем более мы должны быть все вместе в такой знаменательный день, как день рождения нашей Маришки…

в чём я не прав? — в голосе Димки проскользнула едва уловимая ирония, но то ли ирония эта была чересчур утончённой, то ли гламур и ирония в принципе не совместимы, но только Светусик никакого подкола в словах Димкиных не ощутила — «знаменательный день» Светусик восприняла совершенно буквально.

— Лерка учит японский, чтоб потом туда соскочить — чтобы в Японии жить не тужить, — не совсем в тему проговорил Серёга, высказывая своё предположение насчёт того, зачем Лерка учит японский. — Все убегают на Запад, а она — на Восток… оригиналка, однако!

— Димочка, я объясню тебе, в чём ты не прав! — Светусик, не обращая внимания на слова Серёги, сузила глазки, глядя на Димку. — Нас большинство, а она одна… ну, так скажи мне: кто кому должен из нас подчиняться?

«Ёбнуться можно от такой логики! — невольно подумал Димка, глядя, как у Светусика сузились глазки. — Вас в с е г д а большинство… и что теперь — смотреть вам в рот? Большинство, бля… сегодня вам скажут в телевизоре, что белое — это чёрное, и вы, глядя на белое, будете верить, что это черное… завтра вам скажут-покажут в телевизоре, что нет, всё совершенно наоборот: чёрное — это белое, и вы, глядя на черное, будете верить, что видите белое…

вас в с е г д а большинство!» — подумал Димка, внезапно почувствовав-ощутив чувство, смутно напоминающее отчаяние; как если бы он, Димка, упёрся в стенку — чувство было такое… улыбаясь Светусику, Димка пожал плечами:

— Я думаю, что подчиняться никто никому не должен… разве мир не прекрасен разнообразием? Светик, все люди разные… ты, я, Вовчик, Лерка, Толик, Серёга — все мы разные! Почему ты считаешь, что Лерка должна быть такой, как ты? Мы же не клоны — мы люди… мне кажется, будет не очень красиво, если вы Лерку не позовёте.

— Ну, я тоже так думаю… я с Димоном согласен! Не понимаю, чего вы на Лерку взъелись… — хмыкнул Вовчик. — Нормальная девчонка…

— Ну, не знаю, мальчики… не знаю! «Нормальная девчонка»… — Светусик, никак не ожидавшая такого поворота в разговоре, скривила губы. — Она, бля, нормальная, а мы, значит… что — мы, получается, ненормальные? Да? Так, по-вашему, получается?

— Да при чём здесь… получается, не получается — при чём здесь это?! Что — обязательно нужно кому-то кого-то противопоставлять? — Вовчик — парень, в общем-то, немногословный — досадливо поморщился. — Ты сама сейчас гонишь пургу…

— Короче, мальчики… — Светусик, на миг растерявшись — искренне не понимая позицию парней, натянуто улыбнулась, изо всех сил стараясь выглядеть так, как выглядят обворожительные девушки-модели на глянцевых страницах модных журналов, рекламирующих «современный стиль жизни». — Это, мальчики, не мой день рождения, и не я решаю, кого надо приглашать, а кого не надо…я скажу о вашем желании Маришке, и… пусть решает она!

«Да уж… она решит!» — саркастически подумал Димка, но вслух говорить ничего не стал; Светусик, сказав, чтобы парни на вечер ничего не планировали, направилась в сторону стаявших невдалеке подружек, и Вовчик, с улыбкой посмотрев на Димку, негромко проговорил:

— Это, Димон, ты виноват… ты Светку расстроил!

— Чем я её расстроил? Тем, что сказал, что никто никого не должен гнобить? А что — я не прав? Нормальные люди терпимы друг к другу, даже если они друг на друга в чём-то не походят — чем-то не похожи… мир прекрасен разнообразием! А у Светика мир весь делится на «своих» и «чужих», и под это деление она гнёт-прогибает других… скучно всё это! И скучно, и тупо, и примитивно…пещерный подход! — Димка, говоря всё это, с трудом скрывал раздражение. — Чем Лерка хуже Светусика? Тем, что не ходит с ними по их магазинам — по «магазинчикам»?

— Да при чём здесь, бля, их магазины! Светка глаз на тебя положила… это же видно! — Вовчик, глядя на Димку, засмеялся. — Трахни её, и она успокоится…

— Трахнуть её подрывался Толян… если мне память не изменяет, — Димка, смеясь, посмотрел на Толика. — Толик, блин… в чём проблема? Будем сегодня в кафешке сидеть, и… используй ты, Толик, этот момент — прогуляйся со Светиком до своей комнаты.

— Ну… можно попробовать, — хмыкнул Толик, улыбаясь так, как если бы всё уже было предрешено и оставалось лишь «прогуляться» — дойти до номера.

— Сон, как Димон, расскажи для затравки… ну, чтобы было наверняка! — смеясь, подсказал Серёга. — Сон какой-нибудь… чтобы он был эротический… ну, типа вещий!

Разговор принял шутливо-скабрезный характер, и Димка, повернув голову набок, мимолётно глянул на стоящего к нему спиной любимого Расима… голубые джинсы не обтягивали, а плотно — элегантно — обтекали округлую, по-мальчишески оттопыренную попу пятнадцатилетнего девятиклассника Расима, в которую он, Димка, всего сорок минут назад с наслаждением выстрелил — разрядил-выплеснул — свой утренний оргазм…

накануне вечером, играя-шаля в постели, Димка пытался поставить на попе лежащего на животе Расика засос, и теперь у Расика, парня-девятиклассника, на правой ягодице — ближе к расщелине, образованной соединёнными полусферами сочно-упругих мальчишеских булочек — был побуревший кровоподтёк, о чём, естественно, ни один человек, кроме них двоих, не знал, — стоя к Димке спиной, Расик вместе с парнями и девчонками — своими одноклассниками — чему-то смеялся, слушая Героина…

мимолётного взгляда, скользнувшего по стройной фигуре стоящего задом Расима, Димке хватило, чтобы он, Димка, почувствовал в груди мгновенно вспыхнувшую неутолимую нежность… слушая, как Вовчик с Серёгой, прикалываясь и ёрничая, со смехом помогают Толику сочинить-придумать «вещий сон», Димка почувствовал, как в плавках у него, наполняясь сладостным зудом, невидимо затвердевает — каменеет — член…

утром, проснувшись в одной постели, они кончили друг другу в попы, экскурсионный день только-только начинался, и до вечера — до возможности снова любить друг друга — было ещё о-го-го сколько времени, а он, Димка, уже хотел… он снова хотел! Он хотел обнимать Расима, целовать и ласкать его, ощущать его членом и попой, и это томительное желание тоже было никому не видимым счастьем — целый день неотступно думать о Расике, сладко томиться душой и телом, зная наверняка, что долгое ожидание будет, в конце концов, с лихвой вознаграждено упоительным кайфом!

Конечно, Маришка решила, что девушку эмо звать на свой день рождения она не будет… как будто Маришка, преданно смотревшая в рот своим более продвинутым подружкам, могла решить этот вопрос по-другому! Она, Маришка, была из тех, для кого органичным является sacrificium intellectus — отказ от возможности мыслить самостоятельно… ну, то есть, была из тех типичных овечек, которых так обожают доить вездесущие пастыри вкупе с алчными рекламодателями!

Короче, Маришка р е ш и л а, и… пока все сидели в кафешке на восьмом этаже гостиницы, Толик и Светусик ненадолго отлучались; вернулись они довольно скоро, вновь присоединившись к остальным, — как узнал Димка на следующий день, ничего у Толика с Светиком не вышло — Светик Толику не дала… в смысле: ноги под ним не раздвинула, — как рассказал пацанам сам Толик, поначалу всё вроде было нормально: сидя на кровати Толика, они несколько минут классно сосались в губы, и у него, у Толика, «хуй встал — как пушка»…

но когда Толик вознамерился завалить Светика на кровать, та вдруг самым решительным образом пресекла эту попытку, сказав, что «не всё, Толик, сразу» — что «этого делать пока не надо», — что ж… бывает и так! Сидя в кафешке, Димка помимо воли то и дело думал о Расике — о том, как он, Димка, вернётся в номер и как они, два парня, будут любить друг друга, — Димка думал о любимом Расике, и член в плавках у Димке стоял — предвкушающе сладко ныл…

вернулся он, Димка, с дня рождения Маришки в одиннадцатом часу, и перед сном они, шестнадцатилетний десятиклассник Димка и пятнадцатилетний девятиклассник Расик, снова страстно любили друг друга — сначала любили друг друга губами, делая это одновременно, потом, отдохнув, поочерёдно любили друг друга в попы…

так тоже бывает, — мир прекрасен разнообразием! В тот момент, когда Димка и Расик, лёжа «валетом», сосали друг у друга пиписы, в своём номере, закрывшись в ванной, семнадцатилетний десятиклассник Толик принимал душ, и… ванная комната — это ведь, когда парень в помещении не один, очень удобное место для одиноких мечтаний, — стоя под струями тёплой воды, Толик мысленно видел — воображал-фантазировал — что было бы, если б Светка его не отфутболила, и рука Толика, полусогнутая в локте, сладострастно ходила ходуном…

что — разве так не бывает? Бывает, всё бывает, — только глупые люди, растлённые лукавыми пастырями, могут — в угоду извращенным представлениям о сексе и любви — лишать себя всем доступного земного удовольствия!

Утром они, Димка и Расик, едва не опоздали на завтрак… и всё потому, что Д и м е всё время было мало, — шестнадцатилетний Димка, влюблённый школьник-десятиклассник, никак не мог утолиться своей неизбывной любовью! Ну, то есть, утром они, разбуженные камнепадом бравурного вальса, вновь разрядились друг другу в попы — погасили свои стояки в тесно обжимающих, сладко обжигающих пацанячих н о р к а х; затем они вместе сходили в душ, быстро оделись, но при выходе из номера Димка, как это он делал каждое утро, стал «поправлять» на Расике воротник рубашки…не мог же он, Димка, допустить, чтобы Расик — любимый Расик! — вышел из номера с «непоправленным» воротом рубашки… никак он не мог такого допустить!

— Дима… — прошептал Расим, вырвав губы свои из страстно всосавшегося в них жаркого Димкиного рта, — ты мне губы сейчас … насосешь мои губы, и — как я пойду на завтрак…

— Хорошо, — засмеялся Димка, прижимая Расима к себе. — Тогда я, Расик, тебе насосу твой пипис… и — ты смело пойдешь на завтрак, потому как пипис твой никто видеть не будет… хочешь?

— Мы опоздаем… — отозвался Расим, обнимая Димку — страстно вжимаясь в друга Д и м у быстро твердеющим пахом. — Пойдём…

— Ты не ответил… — Димка, глядя Расиму в глаза, скользнул ладонью по спине Расима, и ладонь его наполнилась Расимовой булочкой. — Хочешь, чтоб я насосал пипис? — одной рукой прижимая Расима за плечи к себе, ладонью руки другой, соскользнувшей с ягодицы, Димка легонько провёл по Расимову паху, ощущая каменеющую твердость под Расиковами джинсами.

— Хочешь? Я быстро… — Димка, чувствуя, как в нём стремительно нарастает желание, страстно вдавил ладонь в твердый Расиков пах.

— Мы опоздаем, Дима! — прошептал Расим, глядя на Димку ж е л а ю щ и м и глазами.

— Нет, ты скажи… ты скажи мне, Расик: хочешь ты или нет? — жарко выдохнул Димка, расстёгивая Расиму джинсы.

— Дима… не надо — не сейчас… вечером — после экскурсий… мы опоздаем… Дима… — Расим содрогнулся от сладости, ощущая, как Димка сжимает, горячо стискивает его извлечённый из плавок напрягшийся член.

— Сейчас… — возбуждённо засмеялся Димка, разжимая объятие — отстраняя Расика от себя… он, Димка, читал во взгляде Расима л ю б о в ь, и его, Димкино сердце, захлёбывалось от неизбывной нежности.- Расик… целый день… целый день смотреть на тебя — и при этом… при этом к тебе даже не прикасаться… я люблю тебя, Расик… люблю!

Вмиг опустившись вниз — став перед Расиком на колени, Димка скользнул округлившимися губами по пламенеющей головке напряженно торчащего Расимова члена… наверное, Расик был прав, говоря «не сейчас» и «вечером — после экскурсий», но разве страсть — юная страсть первой любви — подотчётна здравому смыслу? П я т о е в р е м я г о д а диктует свои законы, и законы эти для всякого, кто влюблён — кто дышит воздухом э т о г о времени года, неизмеримо важнее всех прочих законов и предписаний…

з д е с ь и с е й ч а с — вот что такое любовь и страсть! Времени было в обрез, и Димка, шестнадцатилетний десятиклассник, стоя на коленях перед Расиком, парнем-девятиклассником, стал напряженно-горячий Расиков член, колом торчащий из расстегнутой ширинки, не сосать — не губами дрочить, а дрочить быстро-быстро тремя пальцами: держа пальцами член Расика ближе к головке, Димка шесть-семь секунд двигал на члене крайнюю плоть, затем обхватывал головку члена губами, упруго трепещущим горячим языком пять-шесть секунд ласкал уздечку, и снова, убирая с головки влажный рот, начинал работать пальцами, — Расик, зачарованно глядя сверху вниз, как друг Д и м а дрочит его пипис вперемежку с сосанием багрово пламенеющей головки, млел от наслаждения, невольно сжимая ягодицы — сладострастно стискивая мышцы сфинктера…

уложился Димка менее чем в две минуты, — дёрнувшись от кайфа, Расик выпустил Д и м е в рот струйку вязкой горячей спермы… спермы было не очень много, — сделав глоток, Димка, не медля ни секунды, ладонью вытер мокро блестящую головку Расикова члена, удаляя с поверхности головки свою слюну, и, быстро поднимаясь на ноги — тыльной стороной той же самой ладони вытирая свои мокрые губы, весело посмотрел кончившему Расиму в глаза:

— Вот… а ты боялся! В руках мастера любое дело спорится… — Димка засмеялся. — Убирай пипис в штаны — прячь его до вечера…

— Дима, я тоже… давай, я у тебя! — Расик, уложив пипис в плавках, застегнул свои джинсы и, не теряя ни секунды времени, так же быстро, как Димка, опустил вниз — стал перед Димкой на колени, расстёгивая джинсы на нём, на Димке… времени было в обрез, и; наверное, уже все были внизу, в холле, готовясь идти на завтрак, но разве он, Расик, не хотел сделать приятное другу Д и м е?

Точно так же, как Димка, Расик, держа возбуждённый Димкин член тремя пальцами, стал попеременно то дрочить его, то ласкать губами и языком, вбирая в рот багровеющую головку… тот, кого Димка любил всей душой, всем своим сердцем, страстно ласкал его, Димкин, пипис, и у Димки от удовольствия, от осознания своего бесконечного счастья в груди пылала огнём неизбывная нежность, а в мышцах ануса тем же самым огнём свербел вечно юный зуд наслаждения-сладострастия…

«в руках мастера…» — сказал Димка Расиму, но вряд ли Расима можно было назвать мастером в таком деле, как сосание члена; дело было не в мастерстве, а в чувстве взаимной любви, в желании сделать друг другу приятное, и… не прошло и двух минут, как Расику в рот выпустил струйку горячей спермы Димка, — спермы у Димки после утренней любви — после утреннего траха попу в постели — оказалось точно так же, как у Расика, не очень много, и Расик, соскользнув губами с головки Димкиного члена, тут же сделал глоток — как Д и м а…

уложились они, отсосав друг у друга, в общей сложности в пять минут, — это было molto allegro; вытерев мокрые губы Расима нежным касанием ладони, Димка, убирая член в плавки, благодарно прижался к губам парня губами своими… как же он, Димка, его, любимого Расика, обожал!

Они уже были в лифте

, когда неожиданно ожил Димкин телефон — зазвенел-запел полицейской сиреной, призывно вибрируя в кармане ветровки.

— Зебра, — проговорил Димка, едва взглянув на дисплей телефона — на фотографию Зои Альбертовны. — Да, Зоя Альбертовна! — проговорил Димка, поднеся телефон к щеке — весело подмигивая невольно напрягшемуся Расику. — Нет, всё нормально… мы уже в лифте — будем внизу через десять секунд… да, хорошо!

— Димка, нажав на кнопку с красной скобкой, хотел, не сдерживая своих чувств, поцеловать Расима в пипку носа, благо в кабинке лифта они были одни, но Расик, весело засмеявшись, тут же подался всем телом в сторону, и — ничего у него, у влюблённого Димки, с поцелуем не получилось.

— Ну, Расик… я тебе вечером это припомню! — Димка, дурачась — изображая злопамятного мачо, сузил-сощурил смеющиеся, счастьем наполненные глаза. — Вечером я тебе, Расик, всё припомню… всё-всё припомню — мало тебе не покажется!

— Вечером, Дима, но не сейчас, — отозвался Расим, чувствуя, как Димкина радость передаётся ему, наполняя его, Расимово, сердце точно такой же радостью — сладко шумящей радостью осознания юного счастья… он, Расик, смотрел на счастливого Димку, и сердце его плавилось-млело от мысли, что Д и м а — самый классный пацан на земле! — его, Расиков, д р у г…н а с т о я щ и й д р у г… разве это было не счастье?

Десять дней пролетели — как миг… пролетели как сон — как сказка, — два парня в двуместном гостиничном номере в пору своей неуёмно шумящей счастьем юности — что может быть лучше такой ситуации? Два парня, затерянных во вселенной… они, юные Димка и Расик, любили друг друга утром, любили друг друга вечером — они, юные и счастливые, с упоительной страстью любили друг друга в постели и ванной, любили друг друга лёжа и стоя, любили друг друга пылко и нежно, неугомонно и неустанно, самозабвенно и безоглядно…

скрывая от всех своё счастье, они любили друг друга легко и солнечно — con estro poetico, — п я т о е в р е м я г о д а было в их юных душах! Десять дней… точнее, не десять, а восемь счастливых дней пролетели-промчались — как сладкий туман, — ах, если б можно было, замедлив время, продлить, растянуть-задержать эти восемь счастливых дней! Димка, любя Расима, ничего Расиму не навязывал, ни к чему его, Расима, не подталкивал — всё у них было в постели ad libitum…ну, например: Димка, шестнадцатилетний десятиклассник, целовал любимого Расика везде-везде… он, Димка, каждый вечер любил Расима жаждущим ртом в туго стиснутый анус, — вжимаясь губами в коричневый нежный кружочек, Димка ласкал языком сомкнутый, страстно подёргивающийся входик, и Расик…

пятнадцатилетний Расик, сказав на заре своей дружбы с Д и м о й «я как ты», делал всё то же самое: кончиком влажно-горячего, упруго трепещущего языка Расим сладострастно ласкал туго сжатый вход у Димки, целовал Димку в его коричневый кружок… разве в постели влюблённые знают преграды — разве преграды есть у любви? De gustibus non est disputandum, — о вкусах не спорят: каждый волен выбирать то, что ему нравится — что по душе…разве не так?

В последний день их пребывания в Городе-Герое была заключительная — обзорная — экскурсия… когда они — после утреннего траха con brio, после совместного принятия душа — одевались, чтоб идти на завтрак, Димка невольно обратил внимание, что Расик вновь берёт с полки аккуратно свернутый желтый свитер…

то есть, глядя на Расика, уже надевшего джинсы и рубашку, Димка вдруг подумал, что он, Расик, все десять дней проходил в одном и том же свитере.

— Расик, ты всё время, как мы приехали, носишь этот свитер… — с улыбкой проговорил Димка, застёгивая рубашку — стоя перед Расимом в рубашке и в плавках. — У тебя же есть ещё клетчатый — тоже симпатичный…

Димка, сказав-проговорив «тоже симпатичный», мысленно улыбнулся, осознавая нелепо прозвучавшее слово «тоже»: как будто что-то, что носил Расим, могло быть на нём, на Расиме, несимпатичным… симпатично на Расике было всё, — ему, Димке, нравилось всё, что носил Расим! Да и как могло быть иначе? Вопросительно глядя на Расика, Димка потянулся за своими джинсами, — глядя на Д и м у, Расим на секунду замер, держа желтый свитер в руках…но уже в следующую секунду лицо Расика озарилось чуть радостно щедрой — солнечной — улыбкой:

— Ну… тебе ж этот понравился, — произнёс Расим, просто и внятно объясняя Д и м е… объясняя, почему он все десять дней проходил именно в этом — солнечно-желтом — свитере.

Елы-палы… он, бесконечно любимый Расик, все десять дней… каждое утро он неизменно надевал этот свитер лишь потому, что этот свитер — именно э т о т свитер! — нравился ему… ему нравился — Димке, — сердце у Димки, полыхнуло от ощущения неописуемого — сладкой радостью взорвавшегося — счастья!

— Расик… — едва слышно проговорил Димка, чувствуя, как жар негасимой любви заполняет всю его грудь. — А ты… ты откуда знаешь, что мне нравится этот… ну, то есть, этот — именно этот! — твой свитер?

— Ну… так мне показалось, когда я — помнишь? — спрашивал у тебя, что мне надеть… ты тогда сразу мне показал на этот свитер, и я подумал, что он тебе нравится больше, чем клетчатый… вот почему я в нём стал ходить! — Расик, проговорив всё это — глядя на Димку, вдруг совершенно неожиданно смутился… ведь что получалось? Получалось, что он, Расим, стал сознательно надевать именно этот — Д и м е понравившийся — свитер еще до того, как пролилась на постель вода…

ну, то есть, до п е р в о й их ночи он, Расик, стал надевать этот свитер, и — получалось, что он… получалось, что он тем самым х о т е л ему, Д и м е, понравиться — ещё до того, как у них в с ё случилось — всё-всё произошло… ну, а что — разве это было не так?

Разве он не хотел подружиться с Д и м о й? Разве он не хотел стать для Д и м ы самым лучшим — настоящим — другом? Хотел… ещё как хотел! Он, правда, не думал, что будет т а к — что будет т а к а я дружба… но разве т а к было плохо — разве то, что случилось-произошло, было не в кайф? В кайф!

Восемь дней обалденной — ни с чем не сравнимой! — дружбы… так чего ж теперь было ему, Расиму, смущаться? — Или, может, тогда… может, тогда я, Дима, не так тебя понял? — во взгляде Расима, устремлённом на Димку, возникло — помимо смущения — искреннее непонимание, отчего это Д и м а в самый последний день вдруг спросил его, Расика, про этот свитер…

не двигаясь, Димка влюблённо смотрел на стоящего парня, и сердце Димкино сладостно плавилось от распирающей его нежности, — сама нежность казалась Димке солнечно-желтой, как сладкий мёд… нежность была солнечно-желтой — как свитер любимого Расика! Расик бессменно носил этот свитер все десять счастливых дней — носил для него, для Димки…а он, Димка, об этом узнал только теперь — в самый последний день!

— Расик… хочешь, я что-то тебе скажу? — медленно проговорил Димка, жадно и страстно всматриваясь в Расима… он проговорил это так, как если бы он увидел Расима впервые.

— Хочу… — отозвался Расим, слегка озадаченный Д и м и н ы м взглядом. — Скажи…

— Расик… я люблю тебя! — тихо выдохнул Димка, не сводя с Расима ликующе вспыхнувших — страстью наполненных — глаз. — Я люблю тебя, Расик…

— Дима… ты это сегодня уже говорил — сто раз говорил за утро! — Расим, глядя на Димку, тихо — счастливо — засмеялся, и счастье это весело заискрилось в его заблестевших, как угли, глазах. — А если всё-всё посчитать за все дни, то ты… ты это сказал мне уже сто тысяч раз!

— Ну, и что? — Димкино лицо озарилось счастливой улыбкой. — Я скажу тебе это ещё сто тысяч раз… и ещё сто тысяч раз… я скажу тебе это столько, сколько на небе звезд… я буду тебе говорить это каждый день, потому что… потому что я, Расик, люблю тебя… я люблю тебя… люблю!

Димка, говоря это — страстно повторяя слово «люблю», выпустил из рук свои джинсы, и они упали на пол к его ногам… в один миг Димка оказался рядом с Расимом, — прижав парня к себе, Димка вдавился пахом в пах Расима, и Расим, ощущая-чувствуя, как пах у Д и м ы стремительно каменеет, в тот же миг почувствовал, как — в ответ на Д и м и н о возбуждение — у него самого пипис начинает стремительно затвердевать, наполняясь зудящей сладостью…

времени было совсем немного, — Димка, прижав Расима к себе, ещё не знал, как именно он — через секунду-другую — будет любить Расима, но то, что любовь сейчас будет обязательно, сомнений у Димки не было: чуть отстранившись от Расика — глядя — Расиму в глаза, Димка стал торопливо расстёгивать на парне ремень, чтоб приспустить с Расима джинсы…он, Димка, воспылав-вспыхнув мгновенно возникшим желанием, хотел любить его, Расика, здесь и сейчас, и желание это было страстным, сладким, неодолимым!

Дальше, говоря языком музыки, всё было allegro energico: джинсы Расима, скользнув вниз, упали на ступни ног, Димка, засосав Расима в губы — одной рукой обнимая Расима за плечи, пальцами другой руки приспустил с Расима плавки; оторвавшись от губ Расима, Димка решительно повернул Расима к себе задом, вслед за этим тут же приспуская плавки с себя; Димкин член, освобождённый от пеленающей ткани плавок, пружинисто подпрыгнул — упруго подскочил — вверх, пламенея залупившейся головкой.

— Дима, мы опоздаем… — прошептал Расим, чувствуя, как у него от предвкушения любви зарделись щёки.

— Не опоздаем! — выдохнул Димка, метнувшись к тумбочке, на которой лежал ещё не спрятанный тюбик с вазелином; на ходу скручивая с тюбика колпачок, Димка в полсекунды оказался снова позади Расима. — Наклонись… Расик, нагнись немного — раздвинь руками булочки…

Стоя к Димке задом, Расим послушно нагнулся — наклонился перед Димкой, подчиняясь его желанию; обхватив ладонями свои булочки-ягодицы, Расим растянул их — развёл в стороны, делая доступным вход; выдавив на палец вазелин, Димка коснулся туго стиснутого кружочка — смазал Расику вход; круговым движением пальца Димка размазал вазелин по головке своего члена — подготовил для входа пипис; бросив незакрученный тюбик на пол, Димка снова метнулся к тумбочке — выхватил из пачки несколько салфеток; Расик, наклонившись — растянув ягодицы, ждал…

времени было в обрез, но Расик об этом не думал — Д и м а был старшим, и если он, Д и м а, решил, что они успеют, значит, они успеют, — рубашка на Расике была задрана, член у Расика дыбился колом; Димка, чуть приседая — сгибая в коленях ноги, головкой напряженно твёрдого члена прикоснулся к блестящему кружочку туго стиснутого входика; смаковать ощущение призывно затрепетавших мышц ануса времени не было, и Димка, надавив членом на светло-коричневый кружочек, вскользнул багровой головкой Расику в попу, — сжав ладонями бёдра Расима, Димка одним движением плавно, уверенно вдавил член в попу парня до самого основания; мышцы ануса эластичны, податливо растяжимы,

— у всех парней мышцы ануса способны под проникающим напором разжиматься-растягиваться, потому как сама природа для всех парней — независимо от их сексуальной направленности — заблаговременно предусмотрела такой вид любви; каждый раз, как Д и м а это делал, Расику было немножко больно, но с каждым разом боль была всё менее и менее ощутимой, и возникала она, эта боль, лишь в первые мгновения, — невольно дёрнувшись, Расик тут же расслабился, ощущая внутри себя — в попе — твёрдый горячий ствол Д и м и н о г о члена; вжавшись пахом в расщелину между мягко-тугими полусферами мальчишеских ягодиц, Димка обхватил Расика поперёк груди — выпрямил его, прижался грудью к его спине…

ах, какой это был кайф — стоять, ощущая член в попе Расима! Одной рукой прижимая Расима к себе, Димка ладонью другой руки стиснул напряженно торчащий Расимов член, и… рука Димкина заходила ходуном: прижимаясь к Расиму всем телом сзади, Димка начал энергично, страстно дрочить пипис бесконечно любимому Расику — пятнадцатилетнему девятикласснику…

Всё случилось спонтанно — желание вспыхнуло неожиданно, полыхнуло сильно, и… разве этот искренний порыв не был самой любовью? Они, два школьника, стояли посередине номера с приспущенными плавками, Димка вжимался в Расима сзади, член Димкин был у Расима в попе, — одной рукой Димка прижимая Расима к груди, другой рукой Димка страстно мастурбировал Расиму ало залупающийся член…

разве это был не кайф? Они оба сопели, изнемогая от наслаждения… двигать бёдрами так же быстро, как быстро сновала рука, сжимавшая Расиков член, у Димки не получалось — любить Расика кулаком и членом одновременно не выходило — ритмы были разные, и потому Димка стал делать движения рукой и бёдрами попеременно: сделав пять-шесть толчков членом своим, Димка пять-шесть секунд сладострастно дрочил член Расику…

останавливая руку, снова делал толчки — и снова, вжимаясь пахом Расику в зад, начинал сновать рукой, — Расик, ощущая горячее дыхание Д и м ы на затылке, с каждой секундой неуклонно близился к оргазму, но ещё быстрее — с каждым толчком-тычком — приближался к оргазму Димка… он, Димка, кончил первым: содрогнувшись от кайфа, Димка замер, спуская…

и, не вынимая из попы Расика член — вжимаясь пахом в Расимовы ягодицы, Димка тут же принялся без остановок любить Расика рукой, — сперма из Расикова пиписа брызнула на пол через полминуты… какое-то время — несколько секунд — они стояли неподвижно, ощущая-чувствуя, как в унисон колотятся их сердца… но время было неумолимо, — смаковать своё чувственное наслаждение им было некогда, и Димка, рывком выдернув слабеющий член из попы Расима, тут же потянулся за лежащими на кровати салфетками…

а ещё через три минуты они, Расик и Димка, уже были в кабине лифта, — по времени они на завтрак явно опаздывали, но… на восьмом этаже лифт остановился, двери разъехались в стороны, и — в кабину лифта торопливо шагнули сразу шесть человек: Толик, Серёга, Вовчик плюс трое хмурых братьев-близнецов, — ни фига они, Димка и Расик, не опоздали!

Оказалось, что парни — все парни! — банально проспали: на телефоне Вовчика разрядилась батарейка, телефон среди ночи отключился, будильник не прозвенел, и если б не Толик, проснувшийся по нужде пятнадцать минут назад, то они — все трое — наверняка бы ещё дрыхли; по той же причине проспали и братья-близнецы: разрядилась батарейка на телефоне Геры, и проснулись они, братья-близнецы, лишь тогда, когда зазвенел будильник на телефоне Богдана, предупреждая, что им пора выходить из номера — время спускаться вниз на завтрак, — проснулись братья-близнецы всего десять минут назад, и оттого они были ещё сонные — хмурые и недовольные.

Объясняя своё опоздание, Димка сказал, что они — он и Расим — проспали тоже… и Расик, подтверждающе кивнув головой, в который раз мысленно удивился, как, оказывается, всё в этой жизни просто… трудно было другое — трудно было, глядя на Д и м у, ему, Д и м е, лучисто не улыбаться, радуясь сердцем, ликуя душой, что он, настоящий друг Д и м а, есть на свете.

День начался с любви — день любовью закончился, — это была из последняя ночь… то есть, последняя ночь их совместного проживания в двуместном гостиничном номере, — долго и страстно, неутомимо — неутолимо — они любили друг друга перед сном… любили сладко и упоительно, как это бывает в безоглядной юности, — они не проговаривали вслух, но оба прекрасно понимали, что т а к о г о кайфа в обозримом будущем у них не будет: кайфа жить вместе — вдвоём…

не просто встречаться урывками, чтобы, вставляя пиписы один в другого, жадно упиваться физической близостью, а именно жить — возвращаться в гостиничный номер как в свой общий дом, неспешно наслаждаться упоительной близостью, вместе плескаться в ванной, просыпаться по утрам в одной постели, говорить друг другу «доброе утро» и снова… снова любить друг друга — начинать новый день с любви, — такой кайф — в обозримом будущем — им не светил, и потому в их страстных неутомимых ласках в эту последнюю ночь была вполне объяснимая неутолимость; они с упоением ласкали друг друга, то и дело решая одну и ту же, постоянно возникающую проблему: как удержаться, ускользнуть-увильнуть от преждевременных оргазмов, чтобы иметь возможность как можно дольше слышать в своих сердцах музыку юной неутолённой страсти — музыку первой своей любви…

потом ещё был секс в ванной — в перламутре серебряных нитей воды они, опускаясь друг перед другом на корточки, долго и сладко играли на флейтах, — ubi rerum testimonia adsunt, quid opus est verbis… уснули они далеко за полночь.

Category: Геи