Три серебряных колечка

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]В хлопотах и заботах прошел еще один день. Еще один день жизни, которая катится уже к закату. Сколько было таких дней … И всегда ей казалось, что таких, может и лучших, дней будет еще много, очень много. И вдруг однажды она почувствовала, как-то вдруг и сразу, что теперь их осталось, пожалуй, не так уж и много, что жизнь уже, почитай, прожита, вот уж и внуки большие… Все чаще в мыслях своих она возвращается к дням прошедшей жизни, перебирая эти прошлые дни, эти ушедшие в пасть времени события, частью ушедших, а частью также постаревших людей — все это стало для нее какой-то регулярной потребностью. Именно, когда она поймала себя на этой потребности, она и ощутила, что она уже старуха, и что все у нее, увы, уже позади… И вот сейчас она сидит на кухне. Дом спит. Одной ей бессонница не дает возможности свалить в постель свое уставшее тело и отдаться снимающему усталость сну, она знает, что если она это сделает, ей предстоит жестокая борьба за сон, от которой она лишь устанет и измучится. И она сидит на кухне, вытянув расслаблено свои старческие руки вдоль крышки кухонного стола, разглядывает их. «Боже, какие они стали страшные». А она ведь помнит их, вернее, именно те и помнит, нежными и гладкими женскими руками, и каждый раз, когда ее пристальный взгляд попадает на эти руки, она внутренне вздрагивает, не сразу осознав, что это ее руки.

И сейчас она пристально осматривает эти свои, но все же чужие, руки, поворачивает их из стороны в сторону. Набрякшие вены. Морщинистая кожа. А когда-то эти руки целовали красивые мужчины, на этих пальцах сверкали красивые перстни. А теперь? Больно смотреть. Лишь два скромных колечка, в которые вписалась канва ее жизни, по-прежнему неразлучны с этими руками. На безымянном пальце левой руки золотело узкое обручальное колечко. Ваня втайне купил эго и принес эго в ЗАГС. Тогда это не было «законом», скорее чуть ли не предосудительным. И в ЗАГСе, к ее удивлению и, что говорить, к тайной и неистребимой женской радости перед красивым украшением, надел его на палец. А сейчас оно обрело свое окончательное вдовье место. Маленькое золотое колечко — и вся супружеская жизнь сконцентрировалась в нем сверхнасыщенной эманацией.

А на правой руке, на мизинце, было еще одно еще более скромное серебряное колечко. Поверху шел полустершийся узор. И было видно, что оно очень старое. Не старинное, а просто старое. И какую оно могло иметь ценность?

Она с трудом снимает со своего костлявого пальца серебряное колечко и заглядывает внутрь его, пытаясь прочесть выгравированную на его внутренней поверхности надпись. Она уже почти стерлась. Да если бы и не это — с ее ли глазами ее прочитать? Впрочем, она и так прекрасно знает, что там выгравировано. Имя. Фамилия. Дата. Боже, как это было давно. И по застарелой привычке думает, где он сейчас, тот, чью фамилию носит бессменно при себе уже столько лет, целую вечность? Жив ли он? А если мертв, то где его могила? И как бы хотелось ей посидеть и всплакнуть на ней…

Шла долгая война, начавшаяся целую вечность назад и шедшая уже, казалось, целую историческую эпоху. И хотя уже было много примет того, что победа не за горами, но трудно было поверить, что наступит день, когда стихнут выстрелы, никого не будут убивать, почтальоны не будут носить похоронки, об этом страстно мечтали, но люди за войну стали суеверны и боялись загадывать сроки. И война все шла, все дальше на запад катила свои огневые валы, перехлестнула границу, а похоронки шли, гибли родные, друзья, сослуживцы… Молодой девчонкой служила она телеграфисткой на армейском узле связи. В это время он размещался в только что освобожденном Будапеште.

Она не запомнила, как он появился на их девичнике по поводу дня рождения их подружки Лены Серебровой. Он был единственным мужчиной и сразу всех покорил. Смуглое цыганское лицо, какие-то отточенные и отшлифованные все черты и детали этого лица, стройная фигура, на которой ладно и даже шикарно сидела форма летчика с орденом и несколькими медалями на груди.
Вдобавок еще был весел, удивительно хорошо пел цыганские песни под гитару. Все девчонки сразу же по уши в него влюбились и изо всех сил старались ему понравиться. Но почему-то из всех он выделил ее. Хотя она никак не считала себя красавицей, Лена Сереброва, к примеру, на ее вкус, который предполагала и у мужчин, была куда эффектней, а уж по смелости и бойкости обращения с парнями и вообще никакого сопоставления быть не могло. Что собственно она была в то время — робкий неоперившийся восемнадцатилетний цыпленок, шарахающийся мужчин с их грубыми армейскими шутками. А он выбрал именно ее. Почему? До сих пор для нее загадка. Она же влюбилась сразу и без остатка.

А потом они оказались вдвоем на прекрасных будапештских улицах. Эта часть города совсем не пострадала, хотя и здесь в замусоренности улиц, в заложенности окон чувствовалась, что еще недавно это был фронтовой город. Но дома венского барокко были все так же прекрасны своей красотой, шикарные виллы все так же утопали в зелени парков и газонов… И они ходили по городу, рассматривали дома, витрины лавочек и магазинчиков, ходили по чудесным осенним скверам и паркам Будапешта и говорили, говорили, читали друг другу стихи. Оказалось, они любили одних и тех же поэтов и часто даже одни и те же стихи этих поэтов были их любимыми — стихи Есенина, Ахматовой, Гумилева, переписываемые из одной тетрадки в другую. С ним она чувствовала себя так свободно, как никогда, и это было восхитительно. И его ласки и поцелуи на обсыпанных осенними листьями скамейках скверов обжигали ее и вздымали совершенно неизвестные ей доселе чувства во всем ее теле, в каждой клетке этого тела, чувства, которые метались в этих клетках, ища себе выхода и полного разрешения, и лишь девичья стыдливость с трудом удерживала ее от того, чтобы самой в ответ не наброситься с горячими поцелуями на эти жгучие цыганские глаза, на тонкие кисти рук с пальцами музыканта…

А потом они оказались в каком-то баре при гостинице. По случаю военного времени гостиница, по-видимому, пустовала, им прислуживал сам хозяин, принимая их как дорогих и желанных гостей, как освободителей, прогнавших ненавистных наци и продажную свору Хорти, а, возможно, и как первых ласточек грядущего послевоенного процветания. Он сам наливал в тонкие почерненные бокалы густое вино и говорил, что это лучшее токайское его погреба, сохраненное им от нацистов, которое закладывал в погреб еще его дед еще до венгерского восстания, а для русских он готов сделать все. И они пили вино, и легкий нежный хмель ударял в голову, тело наполнялось теплом и легким непослушанием. А затем хозяин спросил:

— Может русским господам нужна комната? У меня есть очень хорошие. Господа будут довольны.

Он посмотрел на нее, и она не отвела глаз.

— Да, нам сегодня будет нужна комната, — сказал он.

Она до сих пор во всех подробностях и ощущениях помнит ту ночь в гостинице, ту первую ночь своей любви. Она помнит и свой девичий стыд, и как вместе они его преодолевали, и жар обнаженных касаний, которые жгли как угли, рассыпанные по всему телу, она до сих пор хранит память о тяжести мужского тела, помнит ту боль и капельки крови на белых простынях, и свои закушенные губы, и помнит безумие его слов и всю ту страстную и безумную ночь любви посреди войны в освобожденном городе в пустой гостинице…

Утром он провожал ее на дежурство. Они проходили мимо ювелирной лавочки.

— Зайдем, — сказал он. — Я хочу тебе подарить что-нибудь на память об этой ночи и нашей встрече.

Хозяин лавочки встретил их прямо у двери и рассыпался в извинениях, что ничего ценного и достойного высоких русских гостей сейчас нет, все золото и драгоценности конфисковали наци. Остались одни безделушки да подделки. Если б русские гости зашли к нему до войны, он предложил бы им бриллианты, жемчуга и золотые изделия, достойные их.
А сейчас, такое горе, осталась лишь эта рухлядь.

Они долго рылись в грудах перстней и колец с громадными фальшивыми камнями, томпаковых браслетов, чего-то еще такого же безвкусного, пока не заметили серебряного колечка, украшенного лишь растительным орнаментом по наружной поверхности.

— Увы, мадам, это все. что у меня не забрали наци из драгоценных металлов. Но приезжайте через пять, нет, через три года. Вы увидите на наших женщинах вновь заиграют украшения, и музыка чардаша вновь зазвучит на прекрасных улицах Буды и Пешта.

Колечко пришлось ей на мизинец.

— Может господа желают сделать на нем надпись на память? — спросил обходительный ювелир.

— Да, выгравируйте, пожалуйста: «Сергей Чигаев.23.9.1944».

Ювелир прямо при них выгравировал на внутренней поверхности колечка эту надпись.

Он сам надел ей серебряное колечко на мизинец правой руки.

— А здесь мы оставим место для золотого колечка, которое я тебе подарю после войны, — сказал он, мягко загибая ей безымянный палец правой руки.

Затем он внимательно посмотрел на ее ладонь.

— Я же на половину цыган. Мой папаша выкрал мою мать прямо из табора. Тебя ожидает большая счастливая жизнь, — сказал он, водя по линиям ее ладони. Затем он умолк, внимательно посмотрел на ее ладонь, поднося поближе к глазам, и ей показалось, что его брови насупились, а рука, в которой он держал ее руку, чуть заметно дрогнула.

— Обещай мне никогда не снимать этого колечка, — сказал он затем. — Оно принесет тебе счастье.

Она обещала.

А затем была вторая ночь любви в той же самой гостинице. А на следующий день он уехал в часть. Они успели обменяться только по одному письму, а затем ей пришло сообщение, что лейтенант Чигаев Сергей Самсонович не вернулся с боевого задания. По сведениям очевидцев его самолет был подбит зенитным огнем и скрылся в шлейфе дыма в западном направлении. Есть все основания считать его погибшим.

Она проплакала несколько дней подряд. А затем он долго являлся ей по ночам — молодой летчик цыган, первый мужчина в ее жизни, ее первая и, как она была искренне уверена, и последняя любовь.

А потом пришел день победы. С грохотом стрельбы и салютов из всех видов оружия, со слезами счастья и, теперь уж, казалось, вечной радости, с объятиями всех со всеми, потом была демобилизация, учеба, работа на ответственных постах, была встреча с Ваней и новая любовь. Она уже была другой. Не той горячечной и безумной с предощущением смерти и гибели каждую минуту, она была другой, любовь людей, за плечами которых осталось очень многое, спокойная оттого высоко ценимая и дорожимая любовь людей, которые за свои годы испытали то, что другим могло бы хватить на несколько жизней. Потом пришел час, когда на загнутый когда-то во фронтовом Будапеште летчиком цыганом палец ее Ваня надел золотое обручальное колечко. И началась ее новая, уже семейная жизнь с этого золотого колечка. Но она сразу же рассказала Ване все об ее серебряном колечке — всю жизнь они прожили совершенно открытыми друг для друга — и он был достаточно чуток, чтобы понять, как много значит для нее эта память, память о летчике цыгане Чигаеве Сергее. И она никогда не расставалась с этим серебряным колечком.

Жизнь с Ваней сложилась у нее вполне счастливо. Любовь со временем перешла в прочное взаимное уважение и полное душевное взаимопонимание, хотя вначале было всякое, пока их мысли, души, привычки, традиции и даже прихоти не притерлись друг к другу. Она родила ему двух мальчиков и дочку Зину, которая сейчас уже превратилась в Зинаиду Ивановну и мирно похрапывает в своей спальне. А потом случилась встреча.

Однажды она ехала в командировку в один из далеких сибирских городов.
Путь был длинный, но вагон был комфортабелен, проводники — внимательны и заботливы, и она приготовилась к приятному дорожному времяпрепровождению. На одной из остановок в ее купе вошел сравнительно молодой полковник. Лицо его ей ничего не говорило, хотя впоследствии она и ощутила в нем некоторую странность, какую-то неподвижность лицевой мускулатуры, как-то не вязавшуюся с его подвижным и общительным характером, очень быстро им проявленным. Поэтому встретила она его как обычного дорожного попутчика. Почти целый день они ехали вместе, вместе попивая чай из железнодорожных подстаканников с железнодорожным сахаром и сухариками да с тем, что выносила вся Россия на перроны вдоль Великого Сибирского пути. И вдруг она заметила, что попутчик-полковник все чаще останавливает свой пристальный взгляд на ее руки. Она не придала этому значения, когда вдруг полковник обратился к ней со странной просьбой.

— Пожалуйста, извините меня, по-видимому, это бестактно, но не могли бы вы показать мне ваше серебряное колечко с правой руки?

Она сняла колечко и, несколько удивившись странной просьбе, протянула его полковнику. Тот смотрел его снаружи и вдруг, к еще большему удивлению, стал рассматривать колечко изнутри, ибо обычно никто даже не догадывался, что там может быть вообще что-то.

— «Сергей Чигаев. 23.4.1944», — прочел он. А затем медленно поднял на нее взгляд. — Таня, неужто ты не узнала меня?

— Сергей! Сережа! Неужели?! Живой!

— И ты не узнала меня?

— Нет, извини. Я и сейчас не могу узнать тебя…

— Не надо извиняться. Трудно узнать человека через пятнадцать лет. Еще труднее, если за это время он перенес три пластические операции.

— Но как же, Сережа?! Мне сообщили, что ты погиб.

— Что ж, сообщение было верное, но чуть преувеличенное, как видишь. Мне удалось дотянуть самолет на посадку по ту линию второго фронта. К американцам в Австрии. Спасибо им. Американские солдаты вытащили меня полуобгоревшего буквально за секунду до взрыва. Несколько месяцев меня лечили в американских госпиталях — в Вене, Реджо-Веккио, Риме. Американские врачи сделали мне три пластических операции, чтобы привести меня в более или менее человеческий вид. Только после победы я смог вернуться на родину. Я думаю, ты догадываешься, что первое время мне было не до поисков тебя. Мне самому пришлось трудно. А когда я смог начать поиски, никто о тебе ничего не мог сказать. Вот так, Танюша. А колечко ты храни. Помни, я цыган. Принесло оно тебе счастье?

— Я не знаю, Сережа. Наверное, я счастлива. По крайней мере, у меня все хорошо.

— Храни его и дальше.

— Я берегу его Сережа. Ведь это память о тебе. О моем первом любимом. Память о нас молодых среди жестокой войны.

— Хорошо ты сказала, Танюша.

Они проговорили три дня и ночи без перерыва. Снова и о поэзии, и о том, что было у них раньше вместе, что произошло с каждым уже по отдельности. Какими они стали. Он сходил раньше ее и взял адрес.

— Я напишу тебе, Таня, когда определюсь на новом месте службы. Где это будет — пока не знаю.

Его письмо пришло через полгода. И она долго думала, то порываясь написать, то комкая написанное. Все, что было с ними вместе — осталось с ними навсегда. Но теперь жизнь развела их судьбы так далеко. И стоило ли оживлять то, старое, вовлекать в это, уже их новое и такое далекое от того. И она не решилась ответить. Пусть то останется навсегда в их памяти. Это уже навсегда. В этом серебряном колечке, в том числе. До сих пор она не знает, была ли она права. Но она была так рада и так счастлива, что ее цыган-лейтенант Сережа Чигаев жив, да еще сделал такую блестящую карьеру, дошел до «цыган-полковника». А что с ним сейчас, где он?..

И вдруг она поймала себя на том, что все это она произносит по старой привычке.
Ведь вот она память старушечья! Ведь сегодня она узнала о нем кое-что. И опять серебряное колечко, которое оказало и на ее жизнь, и на жизнь других близких ей людей такое влияние…

Зика, ее младшенькая, подрастала и все чаще стала спрашивать маму, что это у нее за колечко на мизинчике, которое она с раннего детства любила рассматривать и целовать мамины пальчики с золотым и серебряным колечком. Кажется, дочери было около семнадцати лет, когда она рассказала ей всю историю этого колечка и своей первой любви. Та была ужасно взволнована этой романтической историей. Зика с детства, впрочем, это, по-видимому, было веянием того времени, была настроена весьма романтично. И со всей решительностью юного романтика тех лет, она заявила:

— Мамочка, раз тебе принесло счастье серебряное колечко, ведь права же, папа, Игнат, Сеня, я — это твое счастье?

— Да, дурочка.

— Я тоже хочу, чтоб у меня было такое же. Знай, в тот день, когда ты увидишь у меня на мизинце серебряное колечко, значит в тот день я стала женщиной. Пусть у меня будет как у тебя.

Она не придала очень большого значения девичьей клятве, хотя изредка и посматривала на ее руки. Они оставались девственно чистыми.

Зика поступила в техникум. Вокруг нее собиралось всегда много молодых людей. В ней был природный дар лидера и организатора. К тому же она была весьма привлекательной девицей, тут у нее не было родительского пристрастия. Вокруг Зики всегда собиралось много молодежи, они наполняли их квартиру шумом молодых споров и звоном романтических песен о новых городах, о таежных тропах и северных метелях. На последнем курсе техникума Зика познакомилась с Петей. Был тот тогда долговязым и вечно голодным студентом-медиком. Что нашла в нем Зика было для нее загадкой. На ее вкус он был довольно занудлив, некоторые зикины обожатели нравились ей куда больше. Но, впрочем, тут дело было дочери, она не собиралась в это дело вмешиваться.

Они поженились. Петя, как когда-то ей Ваня, надел Зике в ЗАГСе золотое обручальное колечко. Потом была у них в квартире свадьба, скромная свадьба по обычаям тех лет. Гости пели, веселились, кричали «Горько», молодожены смущенно и неумело целовались, а затем их проводили в спальню на их первую брачную ночь. Лишь глубокой ночью гости разошлись, до утра она убиралась, пока, наконец, не присела в чистой кухне на своем любимом месте, чтобы хоть немного отдохнуть от запарки последних дней. Ваня уже ушел на службу. Старшие сыновья уже не жили с нею. В квартире стояла тишина.

И вдруг она услышала, как распахнулась дверь спальни молодоженов, и в кухню ворвалась Зика с вытянутыми вперед руками и растопыренными пальцами. И она сразу же заметила, как рядом с золотым обручальным колечком на ее мизинчике матово поблескивает серебряное колечко. Сзади она заметила, еле успевал за нею Петя.

Зика бросилась к ней на шею и сказала: «Мамочка, теперь и у меня есть серебряное колечко. Оно тоже принесет мне счастье, не так ли?».

Слезы невольно навернулись у ней на глаза. И тут, как всегда несколько занудливо, сказал Петя, выйдя из-за спины молодой супруги:

— Я благодарю вас, Татьяна Яковлевна, что вы воспитали вашу дочь в таких твердых нравственных устоях…

Он хотел еще что-то сказать, но смутился и лишь спросил:

— Можно я буду называть вас мамой?

Конечно, Петя.

Напористая и решительная Зика и рассудительный , даже занудливый Петя оказались на удивление хорошей парой. Зика иногда подшучивала над Петей за его занудливость, иногда даже вскипала, когда тот погружался в дебри рассуждений по каким-то совсем уж пустяковым поводам, но тот не обижался, а сам подсмеивался в этом случае над этим свойством характера.

Петя окончил институт и со временем стал довольно крупным психиатром.
Сейчас он доктор наук, ведет несколько курсов и кафедр, где-то консультирует. В последние годы он увлекся модной теперь сексологией, часто выступает перед юношеством и молодежью на темы сексуального воспитания и имеет обширную почту от людей всех возрастов — от подростков до женщин климактерического возраста, жаждущих получить его совет по их сексуальным проблемам. Зика, которая уже стала Зинаидой Ивановной, перешла на работу во внешнеторговую организацию, часто выезжает за границу для торговли чем-то, толи часами, толи изобретениями. У них одна дочь, ее любимица Ириша, воспитание которой оказалось почти целиком на ее руках, у родителей, увы, времени на это почти не оказалось. Сыновья, Игнат и Сеня, также давно жили семьями, у них также вроде складывается все хорошо, хотя иногда она чувствует угрызения совести перед ними, что как-то они отдалились друг от друга. Нет, они, конечно, навещают друг друга с вполне приемлемой регулярностью, но все-таки не ощущает она с ними такой внутренней и неразрывной связи, как с Зиной, Иришей, даже с Петей. Впрочем, может это все нормально.

Так что было грех ей жаловаться на судьбу, и она постепенно все больше и больше проникалась верою в магическую силу серебряного колечка, подаренного ей веселым летчиком-цыганом после той первой сладостной ночи любви.

Правда, Ваня, ее муж, часто болел, давали о себе знать и военные раны. После рождения Ириши она решила вообще больше времени отдавать семье и перешла с ответственной работы в одном из министерств на более спокойную и оставляющую больше времени семье, работу. Уход за Ваней и воспитание Ириши все больше отвлекали и замыкали ее интересы кругом семьи. Сначала она внутренне протестовала и не могла с этим духовно смириться, но затем как-то вдруг поняла, что это все вполне закономерно и стала в этих мелких, но бесконечно семейных заботах находить и радость, и удовлетворение.

Скоро настигло ее и первое серьезное семейное горе, смерть Вани. Но большая дружная семья позволила ей перенести эту утрату, и жизнь в своих хлопотах, заботах, маленьких радостях и преувеличенных огорчениях текла дальше, принося каждый день что-то новое. Вот и вчера она принесла такое, что до сих пор не может уложить это в своих мыслях. И опять серебряное колечко.

Подрастала Ириша. И все чаще принималась расспрашивать, почему у бабушки и у мамы на мизинчике серебряные колечки. А у других мам и бабушек других девочек таких колечек нет.

В четырнадцать лет она вдруг из гадкого утенка превратилась в стройную девушку с длинными ногами, красивой молодой грудью, волнистыми русыми волосами и статью молодой королевы. Переход был как-то чудовищно резок. Еще буквально вчера угловатая нескладеха, а сейчас королева, и сознающая прекрасно это, с явным удовольствием ловящая на себе взгляды не только мальчиков-сверстников, но и молодых мужчин. «Н-да, ? как-то подумалось ей, ? Это совсем другое поколение. Не их поколение, до слез стеснявшееся всех признаков наступающей женственности, не поколение Зики, на все это за «запахом тайги» не обращавшее внимания».

И мать как-то рассказала ей историю бабушкиного и собственного серебряного колечка. Та была так заинтересована всей этой историей, что запрыгала, захлопала в ладошки и тут же сказала, что также заведет себе такое, когда потеряет свою невинность.

— Только ты не очень с этим спеши, Ириша, — только и смогла сказать мать.

— Не волнуйся, мамочка, я у тебя разумная.

— Бабулечка, это ужасно здорово, что у нас есть своя семейная история, своя фамильная традиция, какой ни у кого нет. Девчонки с ума посходят от зависти, — сказала она потом ей. С нею Ириша была в совершенно товарищеских отношениях, на короткой ноге, как она выражалась. И потом часто расспрашивала ее, интересуясь порою уж такими подробностями, которые даже ее, старуху, повергали в смущение.

— Ну, Ириша, — только и могла выговорить она.

— Бабулечка, ну что тут особенного. Вот и папу спроси, он тебе скажет, что это все нормально, и ничего такого в этом нет.

Сам Петр Семенович, готовый выступать на темы сексуального воспитания где угодно, готовый обсуждать эту тему в любой аудитории, с собственной дочерью о этих разговоров уклонялся как юная институтка нескромных анекдотов. Иногда это выглядело до ужаса забавным, когда знаменитый профессор-сексолог вдруг превращался в стеснительную старую деву, краснеющую от простых и «естественных» вопросов собственной несовершеннолетней дочери.

Этим летом Ириша закончила десятилетку и решила пойти по отцовской части. Она до сих пор не может понять, как ее старое сердце смогло выдержать ту бурю страхов и волнений, которые она испытала, пока ее внучка сдавала вступительные экзамены. Но теперь, слава богу, все позади, капли с валерьянкой и таблетками с успокоительными лежат в дальнем шкафчике.

И вот вчера это случилось.

Иришка, ее маленькая внучка, тяжесть тельца которой в младенческом возрасте до сих пор еще жива в ее руках, ее бесенок — пришла вчера с серебряным колечком на мизинце.

Первой заметила его Зика. И машинально спросила дочку.

— А это для чего ты нацепила?

— Как для чего? Для того же.

— Как, это значит…

— Мамочка, это самое и значит.

Зина только открыла рот. Казалось, она никогда не сможет закрыть. Наконец, она только и смогла выговорить:

Да ведь тебе еще даже нет и восемнадцати…

— Мамулечка, мне уже почти восемнадцать. Каких-то двух месяцев не хватает. А что такое два месяца для девушки и женщины? Ведь правда, бабуля, ничего.

Отец, отец, ты посмотри, что сотворила наша дочь, — закричала тут Зина, до которой, наконец, все окончательно дошло.

Вошел Петр Семенович.

— Что такое? Я ничего не вижу.

Ты посмотри на ее правую руку.

Петр Семенович посмотрел внимательно и тут впервые при родной дочери в нем, наконец, проснулся психиатр и сексолог.

— Случилось то, что и должно было случиться в ее возрасте. Ей уже восемнадцать…

— Ты у меня молодец, папочка. Ведь два месяца не играют никакой роли.

— Нужно только радоваться, что это произошло в пятнадцать…

— Кто бы мне в пятнадцать подарил серебряное колечко?

— Поздравляю тебя, дочка. Это большое и прекрасное событие в твоей жизни.

И он поцеловал дочь.

— Ой, папочка, ты всегда такой разумный, — только и смогла под конец вымолвить Иришка и сама бросилась к отцу на шею и стала его целовать, как, кажется, в жизни не целовала. Петр Семенович был растроган и стал протирать очки.

— А кто же сей прекрасный рыцарь? — спросил Петр Семенович, когда Ириша по очереди приняла зинины и ее поздравления и поцелуи.

— Вот папочка, — сказала Ириша, снимая колечко и подавая отцу. Тот одел очки и медленно прочел: «Олег Качалов. 11. 08. 91». -Вы его не знаете. Он курсант летного училища. Сей час на каникулах.

— А вы собираетесь с ним пожениться? — спросила Зина.

— А вот этого мы пока не знаем, мамочка.

— Да, — вздохнула Зина, — у нас все было по-другому. А затем вдруг загорелась. — Ты должна нас познакомить с ним. Должны мы знать, кто стал первым мужчиной нашей единственной дочери. И не возражай, не спорь. Завтра приходите вдвоем. Правда, Петя? — крикнула она.

— Конечно, Ириша, приводи его. Мы с удовольствием с ним познакомимся.

— Но ведь это неудобно как-то, пап.

— Право, я так вовсе не считаю, ответил Петр Семенович.

А затем Ириша пришла в ее комнату, забралась с ногами в ее кресло, усевшись в своей любимой позе калачиком, и стала делиться с нею впечатлениями этого события. Ирина всегда считала ее скорее подружкой, чем бабулей, и была с нею куда откровенней, чем с матерью, а уж тем более отцом.

— Ой, бабуль, только почему это так больно? У тебя тоже, ба, больно было?

— Ириша!

— Ладно, ладно, бабулька. А он такой красивый, высокий и мне сразу ужасно понравился. И песни он хорошо поет. Но представь, ба, он был совсем-совсем неопытный, я была его первой серьезной девушкой. И мне пришлось чуть ли не самой показывать, что он должен делать.

— Боже, Ирина, откуда ты-то все узнала?

— Бабуля, да я же еще с восьмого класса перетаскала и поперечитала с девчонками все книги по сексологии из отцовской библиотеки. Папа у меня читает лекции по сексологии, а хоть бы раз поговорил на эту тему с собственной дочкой. Разве это справедливо? Вот и по телевизору говорят о необходимости сексуального воспитания. А меня кто воспитывал?

— А кто нас, по твоему, воспитывал?

— Бабуль, вы жили в старое время. А сейчас совсем все другое. В ваше время не было ни телевизора, ни космоса, ни компьютеров.

— Но девушки и юноши, извини, были и в наше время.

— Все равно у вас все было по-другому.

— Увы, Ириша, наша любовь была под грохот взрывов и раскаты военного грома.

— Ой, бабулечка, я все знаю, знаю твою романтическую историю. И у вас было хорошо. Но и у нас тоже должно быть хорошо. Ведь серебряное колечко должно принести счастье, не так ли?

— Дай бог, дай бог. Я лично тебе его желаю от всей души. Но скажи, ты его любишь?

— Ой, бабулечка, не знаю. Но он мне ужасно нравится. Если б ты посмотрела, как он исполняет песни под гитару. И потом он вообще душка.

— Боже, до чего ты легкомысленная, Иришка.

Иришка бросилась к ней на диван, и они покатились по нему, как два расшалившихся ребенка. Когда они отдышались, она намекнула.

— Ирина, а ты знаешь, что от этого у девушек может быть?

— Бабулечка, прекрасно знаю. Я ему сама презерватив надела.

«Да, только и смогла она вымолвить про себя, действительно, другое время».

Весь день прошел в хлопотах к предстоящей вечерней встрече, которой решено было придать вид маленького семейного торжества…

Наконец, раздался звонок, и Ирина буквально за руку втащила отчаянно упирающегося и безумно стесняющегося красивого и крупного юношу в курсантской форме с погончиками.

Потом они сидели за празднично украшенным столом. Сиял хрусталь, мессенский фарфор давал на все спокойное голубое сияние, домашняя настойка завершала атмосферу домашней праздничности. Во главе стола сидела «царица бала», ее бесенок — Иринка. По правую руку сидел Олег, все еще не пришедший в себя окончательно, по левую руку — мать.

— Дочка, дорогие мои, Олег, — начал, пожалуй, слишком уж с торжественной ноты Петр Семенович, подняв первый бокал, — мы собрались на не совсем обычное торжество. По крайней мере, прецеденты мне не известны. И даже я, занимаясь вопросами сексологии много лет, право, стою в затруднении перед тем, как назвать наш маленький семейный праздник…

— Папочка, назови его «проводы девственности», — тут же вмешалась острая на язычок Ирина.

— Ой, Ирина, разве можно так вульгарно, — вмешалась мать. -Давайте, назовем его просто — «праздник серебряного колечка».

— Что ж, я поддерживаю предложение матери. Пусть этот наш праздник так и называется «праздник серебряного колечка»,- продолжал Петр Семенович. -Дочка, в твоей жизни произошло большое и незабываемое событие, ты вступила в новый период своей жизни, в период полной биологической зрелости, в период сексуальной жизни. Для девушек этот переход особенно значителен даже исходя из чисто биологических особенностей их организма. С этого дня перед тобою открывается новый мир — прекрасный и волнующий мир секса. Но он может быть и источником высших радостей, и источником величайших огорчений и разочарований. И как всякая сфера человеческой деятельности, он требует и знаний, и опыта, и таланта. Да, да, таланта.

Как всегда Петр Семенович был несколько занудлив. К тому же впервые в стенах родного дома в нем заговорил ученый-сексолог. И он продолжал с еще большим оживлением.

— Почему, я спрашиваю, именно сейчас сфера интимных отношений привлекает все большее общественное внимание? Если мы посмотрим на жизнь наших бабушек, даже матерей, то мы можем с легким сердцем сказать, что цементом, который крепил их семейную жизнь, были дети, заботы и задачи по продолжению человеческого рода. Но сейчас, когда мы видим вокруг семьи с одним ребенком, когда я вижу, как легко такие семьи распадаются — как я могу вновь повторять, что дети — цемент семейных отношений. Тогда я спрашиваю, что же заставляет и в наше время, как прежде, мужчину и женщину соединяться в изолированную микросоциальную ячейку, имя которой семья? И ответ очевиден. Интимные отношения, сексуальные потребности здоровых мужчин и женщин — вот то, что создает в наше время семью, то, что связывает и цементирует ее. Да, ту самую семью, о закате которой говорят уже сотни лет. Но она жива. Потому что свободный секс требует от человека слишком много сил, психической и физической энергии, даже материальных средств, которая ведь требуется человеку и для других целей — профессиональных и т. д. Вот почему, чем прочнее этот цемент, тем крепче семья, тем лучше для двух, тем лучше для общества. Вот почему, я говорю, упрочнение семьи, как следствие, именно, как следствие, ведет и к укреплению ее и демографической функции, связано с укреплением и обогащением сферы интимных отношений, с повышением сексуальной грамотности и культуры. Распространенный, к сожалению, еще достаточно широко взгляд, что в этой области достаточно инстинктов, есть источник глубокого разочарования, больших драм и даже трагедий. Секс — это культура. И эту культуру надо изучать, в этой культуре надо проявлять творчество. Впрочем, извините, друзья, я забыл, что я не на лекции.

Мы празднуем сегодня «праздник серебряного колечка». Я думаю, что это очень хорошая традиция, сложившаяся в нашей семье. Недаром летчик — цыган Сережа Чигаев нагадал нашей бабушке, что серебряное колечко принесет ей счастье. Его гадания, по-видимому, исполняются. Эта традиция укрепляет нашу семью, создает особую общность между всеми ее поколениями. И от всей души желаю, чтобы и в сотом колене нашей семьи женщины надевали серебряное колечко и также радостно за общим семейным столом отмечали это волнующее событие. И давайте выпьем за серебряное колечко и за счастье всех тех, кто носит его на своем мизинчике. А за твое, Ириша, в особенности.

И он поцеловал дочь. Право же, Петр Семенович был сегодня в особом ударе, и речь у него получилась вдохновенной. Потом начались шутки и напряжение, связанное с необычайностью торжества, постепенно совсем спало. Потом Петр Семенович, которого сегодня было не удержать, продолжил свою речь.

— Вы знаете, какая проблема сейчас является самой острой во всем мире? И для которой пока не придумано никаких механизмов ее решения? Это проблема контроля времени вступления подростков и молодежи в сексуальные отношения. Это очень важная проблема, ведь слишком раннее приобщение к сексуальным отношениям, особенно девочек и девушек, непосредственно влияет не только на их здоровье, но, что еще важнее, их детей, т.е. будущих поколений. Вот почему во всех цивилизациях за временем вступления в половые отношения девушек велся чрезвычайно жесткий контроль. Этот контроль осуществлялся через максимум добрачного целомудрия, причем контролировалось оно чрезвычайно жестко, например, путем публичной демонстрации брачных простыней. И горе было девице, нарушившей этот запрет, позор ложился и на всю ее семью.

Но сейчас принцип добрачного целомудрия почти полностью утратил свою силу и привлекательность для молодых людей, а наличие большого количества противозачаточных средств еще больше действует в том направлении, что контроль общества над временем вступления девочек и девушек в половые отношения утрачен полностью. А это очень опасно для самого будущего здоровья человечества.

И вот что я подумал только сейчас, за нашим столом. А ведь именно у нас, в нашей семье, через праздник серебряного колечка мы вновь получили этот контроль. Теперь мы знаем, когда наша дочь вступила впервые в интимные отношения с мужчиной.

— А может быть я вас обманула, — не стерпела, чтобы не съерничать бесенок Иришка.

— Не думаю, чтобы ты сидела бы в этом случае с таким веселым и открытым видом, не думаю, чтобы ты осмелилась пригласить на этот праздник Олега. Серебряное колечко в нашей семье как раз и дает контроль за временем вступления женщин в нашей семье в интимные отношения. То, что не может найти вся мировая сексология, не могут придумать во всем мире, создано в нашей семье. Летчик-цыган стал действительно добрым гением нашей семьи. Я предлагаю выпить за него.

Потом и она решила сказать несколько слов.

— Мне взаимное сказать несколько слов для Олега, с Ириной мы еще успеем наговориться. Конечно, то, что произошло между вами ? ваше сугубо интимное дело, но ведь и нам, тем, кто вынянчил, воспитал, вырастил Ирину, оно не совсем безразлично. Но сейчас я хотела бы дать мой «бабушкин совет» только для тебя, милый Олег. Сколько бы ни было в будущем у тебя женещин ? это твое дело ? но относись к ним, без исключения, с уважением, вступая с ними в интимную связь, ибо вряд ли реально всегда требовать любви, но взаимное уважение и есть то, что отличает человеческую интимную связь между мужчиной и женщиной от разврата. Пожалуйста, помни это всегда.

Затем Зина рассказала историю семейной традиции серебряного колечка для Олега, начало которой положил Сергей Чигаев ? летчик-цыган. Услыхав второй раз это имя, Олег его переспросил и затем сказал, что это очень редкая фамилия, и он ее слышал всего два раза. Второй раз ? сейчас, а первый раз примерно полгода назад, когда к ним в училище приезжал Генеральный инспектор ВВС генерал-полковник Чигаев. Как его зовут ? он не знает, но его инициалы, кажется, «С.С.».

— Бабуль, это он, ? воскликнула Ирина, и у нее сердце почему-то задрожало. ? Ой, да цыган. Был цыган-лейтенант, стал цыган-генерал.

— Чуть уже не маршал, ? добавил Олег.

— Ну и ну, бабуль, ? повторила Ириша. ? Удивительны дела твои, Господи, ? проговорила она, в притворном молитвенном экстазе воздев руки горе’.

А потом, смущаясь и заикаясь, Олег стал говорить, что он любит Ирину больше всего на свете и готов в любую минуту положить к ее ногам свое сердце, и свою руку и свою жизнь. Но Ирина постоянно говорит ему, что об этом рано думать, им нужно закончить учебу, стать на собственные ноги, а там уж будет видно.

— Я все равно буду ждать тебя и клянусь в этом перед всеми, ? сказал Олег.

Тут вмешалась Зина.

— Извините, Олеженька, вы не будете возражать, что я вас так называю, но мы не можем принять вашу клятву. Сейчас мы отмечаем только праздник Серебряного колечка, только и только. И не хотелось бы, чтобы он носил характер замаскированного обручения. На вас этот праздник не накладывает никаких обязательств. И эти вопросы вы должны решать вдвоем, хотя, впрочем, я должна признать, что в словах Ирины много резона. Мне лично также не по душе скороспелые браки неподготовленных к этому молодых людей. Извините, Олег, вы не должны обижаться. У вас еще будет много времени проверить ваши чувства.

— Я понимаю, ? сказал смущенный Олег. ? Но ведь, Ира, ты же не сможешь запретить в любом случае быть твоим другом на всю жизнь. Что бы ни случилось, но это Серебряное колечко нас соединило, и я всегда приду к тебе на помощь, если тебе будет трудно.

А потом были танцы и песни Олега под гитару, которые напомнили ей песни ее молодости, которые исполнял цыган-лейтенант: А потом Ирина шепотом попросила у матери разрешения остаться им вдвоем на ночь, и молодые любовники удалились в «детскую».

И вот она сидит одна ночью на кухне. Мирно спят в своей спальне Зина и Петр Семенович. В горячих объятиях познания нового мира, верней всего, не спят Ирина с Олегом, но в квартире тишина, лишь она наедине ведет мысленную беседу.

Три серебряных колечка хранятся уже в их семье. Казалось бы, все они имеют один повод ? приобщение девушки к интимной жизни, но какие же они различные, как различна жизнь трех поколений. Вот это колечко как память о романтической любви средь грохота войны пред тенью стоящей за их спинами смертью. Вот колечко Зины как символ исполненного девичьего долга и. А вот иришкино колечко как знак вступления в мир новых человеческих отношений, в мир новых чувств. Как все различно!

«Но может это и прекрасно. Ты оказался хорошим гадальщиком, мой теперь ужке цыган-генерал», тихо шепчет голос в глубине души. Твой дар действительно принес мне счастье. Мне и моей семье. Но каким странным и непредугадываемым образом». И вдруг ей страстно захотелось написать: нет, не генералу, своему Сережке Чигаеву, рассказать об исполнении его пророчеств и вспомнить ушедшую вдаль времени молодость. И она идет в свою комнату, садится за стол, кладет бумагу и начинает быстро покрывать ее мелким бисером букв старческого почерка.