Байки о любви История шестая

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]Байки о любви. История шестая
Категории:
Традиционно
Экзекуция
По принуждению
Потеря девственности
Романтика
Подростки
Фантазии
Странности
Классика
Остальное
Студенты
Подчинение и унижение

ИСТОРИЯ ШЕСТАЯ. Рассказывает Виктор.

— Все это началось в детстве. Моя дачная соседка Аня была злейшим моим врагом на свете.

Откуда и почему пошла эта вражда, я не помню. Больше всего меня изводила ее насмешливость. Все мои шкоды она встречала спокойно, с улыбкой, и ничего, кроме сдержанных колкостей, я от нее не слышал. Мне хотелось, чтобы она заревела, погналась за мной; хотелось увидеть ее злость, отчаянье, — но все было бесполезно. Аня не воспринимала меня серьезно. Она была старше меня на три года и видела во мне только несносного ребенка.

Мои диверсии стали переходить всякие границы. Меня уже не раз лупили родители — но я только озлоблялся. Сейчас я понимаю, что таким странным образом находила выход моя детская влюбленность, — но тогда я видел во сне, как Аня бежит за мной, просит пощады, плачет, целует мне руки… Последнее было особенно приятно.

И вот, доведенный своей страстью до полсумасшествия, я решился на жуткую глупость. У нее не было никаких шансов на осуществление, — может быть, именно поэтому она и осуществилась. Я не очень ясно представлял себе, чем она закончится, — вернее, меня это и не интересовало: пределом моих мечтаний была Аня, молящая меня о пощаде, целующая мне руки…

Мне тогда было 12 лет, Ане — 15. Я подвесил на дереве, в узком проходе между заборами, где часто ходила Аня, большую сеть, а сам спрятался рядом. Невероятно, но у меня все получилось: Аня проходила под сетью, я дернул за веревку, сеть упала на нее, Аня громко закричала, я тут же затянул сеть — и Аня, спутанная по рукам и ногам, была в моих руках.

Связав ей руки, я грубо приказал ей идти передо мной. В душе у меня творилось нечто неописуемое — даже, помню, дрожали руки. Я думал, что они дрожат от страха, и крепко злился на себя. Аня, увидев, что это «всего лишь я» со своими штучками, перестала кричать, пугаться и снова приняла свой насмешливый вид. Когда я объявил ей, что она моя пленница, и заставил идти перед собой, Аня насмешливо вздохнула, мол — ох уж мне эти детские игры! — и снисходительно подчинилась. Меня это взбесило до крайности, и я объявил ей, что она скоро поймет, в какую страшную заваруху она вляпалась, и будет просить пощады. Аня заявила, что в таком случае она уже просит пощады — и начала насмешливо умолять меня отпустить ее «к деточкам». Никаких деточек у нее, разумеется, не было. Все это разозлило меня до белого каления, и я уже плохо соображал, что делаю.

Я привел ее в «тайное место» — старый заброшенный гараж, который я давно облюбовал для игр, — и привязал ее к заранее приготовленной «дыбе» — ржавому железному каркасу. Каждую ногу и каждую руку я привязал отдельно — так, что Аня стояла передо мной с раздвинутыми ногами. Она не подавала никаких признаков страха, зато от близости моего страшного плана к исполнению я сам был напуган до дрожи во всем теле. Вне себя от наплыва разнообразных чувств, я стал срывать с привязанной Ани одежду, разрезая ее ножом.

Вот тут Аня закричала — но сделать ничего не могла. Она не столько испугалась, сколько страшно рассердилась, что я испортил ее одежду; но потом я услышал в ее голосе и долгожданный испуг — она стала допытываться, что я собрался с ней делать.

Я, не обращая внимания на ее крики, не остановился, пока не раздел ее догола. Ее одежда валялась изрезанной на полу, а сама Аня стояла передо мной, связанная по рукам и ногам, совершенно голая, — и допытывалась, что я с ней сделаю! От этого зрелища я почувствовал себя кровожадным, безжалостным мстителем; кроме того, вид голой Ани пробудил во мне какое-то совсем незнакомое чувство — смесь стыда, сладости и запретной жестокости. Ане было стыдно, я видел это, и она была напугана… Она еще не знала, что ожидало ее!

А придумал я вот что: я насобирал по всем домам всю черную гуашь, которую смог добыть — 18 банок, — выскреб ее в двухлитровую банку, разбавил водой и тщательно размешал, превратив в густую-густую пасту, непроницаемо черную и жуткую на вид. Этой пастой я собирался вымазать Аню с ног до головы; я мечтал, как я буду красить ее — а она будет умолять меня: хватит, остановись, не надо, — и целовать мне руки… Я выбрал именно черную краску потому, что знал — она хуже всех смывается. Ничего более «страшного» у меня в доступности не было; сейчас я благодарю судьбу за то, что у меня не было тогда нитрокраски или лака — даже страшно подумать, что бы я мог натворить…

Голая Аня стояла передо мной. Тогда я не думал о том, красивая она или нет, — хотя сейчас, вспоминая те дни, понимаю, что уже тогда она была очень красива. Мне было приятно смотреть на ее голые сиськи, которые уже тогда были вполне женственны, и на ее волосатую письку: я знал, что показывать то и другое очень стыдно — и старался унизить Аню, говоря ей, что у нее голая писька, и что ее можно доить, как корову. При этом я щипал ее за волоски на письке и тянул ее за соски, делая вид, будто дою ее. Аня была красная, как помидор; она действительно умоляла меня прекратить, только не жалобным голосом, как я воображал, а каким-то странным: мелодичным и сладковатым, как у привидений в мультиках.

Моя месть не знала пощады. Взяв заветную банку, я долго и демонстративно размешивал краску на глазах у Ани, рассказывая ей, как я сейчас буду покрывать ее этой адской смесью. Я не говорил ей, что это обыкновенная гуашь, — краска выглядела, как гудрон или мазут, и Аня по-настоящему испугалась. Я, размешивая краску, подходил банку все ближе к Ане, — и, наконец, ткнул ей широкой малярной кистью прямо в лицо. Аня вскрикнула; по лицу у нее потекла тягучая антрацитовая струйка, а нос и щеки заблестели густой чернотой. Потом я провел густую полосу по Аниному телу — от шеи к груди, закрасив одну сиську, рассказывая ей, какая она будет страшная, черная и гадкая, как черт; потом — снова ткнул кистью в лицо и уши… Аня вздрагивала от прикосновений кисти, как от тока, и умоляла меня прекратить; голос ее охрип, рот раскрылся, и она дышала тяжело, как после бега. Казалось бы, все, как я мечтал, — но я чувствовал в Анином состоянии что-то другое, непонятное мне, и эта загадка постепенно охлаждала мою кровожадность, замещаясь любопытством: что же происходит с Аней?

У Ани были густые золотистые волосы природного «лунного» оттенка, очень редкого и красивого; они слегка вились, и с распущенными волосами Аня походила на ангелочка. Я расплел ей косу и стал густо вымазывать золотистые пряди черным месивом, издеваясь над Аней — говоря ей, что у нее теперь вечно будут космы, как у ведьмы. Вычернив ей волосы и кожу на голове, я стал постепенно закрашивать ей тело: выкрасил уши, лицо, затылок, стараясь не пропустить ни единого сантиметра, потом пошел ниже — к груди, рукам, животу… Мне самому было жутко смотреть, как розовая золотоволосая Аня становится черной, блестящей, будто лакированной, как ее золотистые локоны превратились в липкую черную паклю…

Постепенно Аня притихла и только смотрела, как я крашу ее тело. С ней творилось что-то странное: от каждого прикосновения кисти она дергалась, как от тока, рот ее был приоткрыт, дышала она все чаще, будто задыхалась, и из нее даже стали вырываться тихие стоны. Тело ее все больше дергалось и выгиблось; когда я покрасил ей бока, подмышки, бедра и подобрался к «интимной зоне», Аня прямо-таки затанцевала передо мной, выгибая тело, как ящерица. Она стонала уже откровенно, не стесняясь, — и меня вдруг осенило, что ей очень приятно. Эта мысль тем больше укреплялась во мне, чем меньше я ее понимал — как такое может быть? — и я красил ее «с вдохновением», стараясь вызвать каждым прикосновением кисти новую порцию выгибаний и стонов. Мне это удавалось! Самое удивительное, что и мне было приятно — и эта приятность была вовсе не мстительным удовлетворением; она была сладкой, стыдной и совершенно новой и непонятной для меня… Я перестал дразнить Аню и только молча трудился, как маляр, над ее телом; в гараже раздавалось только наше пыхтенье …и Анины стоны. Спросить ее, отчего она стонет, я отчего-то стеснялся…

Когда я, наконец, подобрался к ее письке, закрасив Ане внутреннюю поверхность бедер, — она задышала еще чаще, издала какой-то особый, сдавленный стон, изогнулась дугой — так, как только позволяли ее узы, — и подставила мне свою письку. Я, удивленно поняв, что ей нравится, когда я трогаю ей ТАМ, стал красить ее вторым, третьим слоем, стараясь проникнуть внутрь, в складочки… Я впервые видел женскую письку, и мне было очень интересно превращать ее в блестящее черное месиво.

Аня хрипела и насаживала свою письку мне на кисть. Я все-таки спросил ее: «тебе что, приятно?» — и Аня простонала в ответ, зажмурив глаза, и судорожно закивала головой, — а потом сказала: «потрогай ТАМ… пожа-а-алуйста!..» Я коснулся рукой ее письки… рука моя будто окунулась в горячий черный гель, — а Аня завыла, как зверек, и задергала тазом, подсказывая мне, как ее трогать. Я вначале не понял и просто теребил ее письку, — но Аня хриплым шепотом подсказала мне: «потри!..» Я начал тереть ей письку пальцем… и тут началось что-то невообразимое: Аня стала с силой насаживаться писькой на мой палец, задергала бедрами, как в истерике, закрыла глаза… Из нее вырвался какой-то надсадный стон, она закричала — все громче и громче: «А! а-ааа! аааааааыыыы!…» по телу ее прошла судорога — и я почувствовал, как из ее письки мне в руку брызжет что-то горячее — как из пульвезатора. С моей руки потекли черные ручейки… сам я в каком-то трансе мял и тер Анину письку, интуитивно подстраиваясь под ритм ее судорог — а Аня верещала, как резаная, срываясь на хрип…

Так продолжалось довольно долго — может быть, минуту, а может — и больше. Я был до крайности удивлен и заинтригован происходящим: дело явно обернулось как-то совсем не так, как я предполагал. Во мне тоже поднималась какая-то тягучая волна, незнакомая и приятная, как щекотка… Наконец Аня стала затихать, издала несколько пронзительных стонов-отголосков, потом — вздохнула глубоко-глубоко, так, что ее выкрашенная грудь чуть не коснулись моего лица, — с шумом выпустила воздух, как-то обмякла вся, как воздушный шарик, — и в изнеможении опустилась на пол.

Я смотрел на нее, не зная, что сказать. Передо мной сидело нелепое черное существо со слипшимися черными патлами, торчащими сиськами и розовыми ногами; оно закрыло глаза и глубоко-глубоко вздыхало, как бы выпуская из себя пары страшного напряжения. Руки существа безвольно обмякли и повисли на веревках.

Наконец Аня издала особый, «финальный» вздох, потянулась, как после сна, и открыла глаза. Она посмотрела на меня, потом на свое тело… и сказала то, что я меньше всего ожидал услышать от нее:

— Ты меня докрасишь?

Я, вне себя от удивления, спросил:

— А тебе — что… хочется этого?

Она устало улыбнулась — белые зубки сверкнули на черном личике, — и ответила:

— Ну, раз начал уже… смотри — ноги недокрашены… и руки, и сзади…

И тогда я стал «докрашивать» ее. Она встала, и я заново выкрасил ей письку, потому что всю краску смыло потоком, хлынувшим из нее — я все хотел спросить Аню, что это было, но стеснялся, — покрасил ей ноги, руки, пальчики на руках и ногах… потом Аня попросила отвязать ее, чтобы было удобнее красить сзади. У меня было мелькнула мысль насчет коварства — «отвяжу, а она полезет драться», — но Ане так явно нравилось подставлять голое тело под мою кисть, что я сразу отвязал ее. Тут она безмерно озадачила меня новой просьбой:

— А теперь… привяжи меня спиной к себе. Ну пожа-а-алуйста!..

Я, открыв от удивления рот, послушался ее и начал красить заново привязанной Ане спину. Краска стекала по ней густыми ручейками, щекоча ей кожу, и Аня тихо подвывала. Кровожадность моя давно пропала, неожиданно сменившись совсем другим чувством: мне хотелось сделать Ане приятно. Я ничего не понимал, но интуитивно чувствовал, что ей приятно от того, как я «мучаю» ее — и приговаривал, водя кистью по ее телу:

— Ага, вот тебе… Будешь черной, как черт, как трубочист, черной-черной… Даже негры не бывают такие черные… Будешь черной вся, с ног до головы… ни единого белого пятнышка… и всегда будешь черной, и люди будут на тебя смотреть и думать: какая она черная!..

Аня выворачивала шею, пытаясь увидеть, как я крашу ее. Я идеально точно почувствовал, что надо говорить: слова мои оказывали магическое воздействие — Аня снова начинала тяжело, быстро дышать, снова застонала — все громче и громче, — захрипела, завиляла бедрами… И, когда я покрасил ее сверху донизу, не оставив ни единого чистого пятнышка на теле, ни единого незакрашенного волоска на голове, и рассказал ей об этом, — черное блестящее чудовище, которое только что было Аней, застонало совсем уже надсадно, и выгнулось в невообразимой позе, подставляя мне голую задницу и письку. Я сообразил, что нужно делать — и сказал:

— А сейчас мы покроем твою письку новым слоем — чтобы она была черная-черная… чтобы ты ее никогда не отмыла… — и стал заново красить ее письку.

Далее все было так же, как и десять минут назад, — только я уж знал, что делать, и в нужный момент схватился за Анину письку рукой и мял ее, захватывая на этот раз и анус, и всю промежность. Я приспособился: вычислив, что Аня кричит громче всего, когда я слегка ввожу палец в ее дырочку и подталкиваю вверх, «подтирая» при этом все ее письку ладонью, я стал «толкаться», согласуя ритм толчков с ритмом Аниных выгибаний. От этой процедуры Аня заныла так, будто у нее болят зубы, и сквозь стон шептала мне — «ой как хорошо… хорошооооо!.. еще, пожалуйста… ну пожааааалуйста!!!..», а потом потеряла способность говорить и только утробно выла, как кошка. Я делал ей «еще» и «еще» — все быстрее и лихорадочнее; Аня раскорячилась, выгнув попку и подставив мне все свое «хозяйство», и опять кричала и хрипела, будто ее режут, и опять из ее письки стало брызгать белой жидкостью, которая моментально смешивалась с краской и стекала черными каплями с руки…

После всего она, отдышавшись, вдруг спросила:

— В банке еще есть краска?

Банка была еще на треть полной. Тогда Аня сказала:

— Какая я все черная… настоящая негритоска. А давай играть в негров? Только развяжи меня…

Я обрадовался и развязал ее. Я не испытывал к Ане никакой злобы; наоборот, меня все больше интриговало происходящее, и я собрался выпытать у Ани, что же такое с ней было. Я уже тогда подозревал, что это, но мой ум никак не мог связать то, что я знал о сексе, с пыткой, которую я придумал Ане. Аня была чернющая с ног до головы, как антрацит или чернозем, без единого белого пятнышка — только с голубыми глазами, торчащими из черных глазниц, да с белыми зубками, подпачканными краской, — совершенно голая, с торчащими сиськами… недавняя девушка-ангелочек выглядела жутко, как монстр из ужастика. Она сказала:

— Я — негритоска, а ты? У тебя только руки черные… А ну, раздевайся, я тебя тоже красить буду!

При этих словах я испытал вдруг какой-то глупый телячий восторг. Издав воинственный клич, я разделся до трусов.

— А это что такое? Я голая, а он в трусах? — и, прежде чем я успел возразить, Аня стянула с меня трусы, и я остался голый.

Помню какой-то сладкий шок, который пронзил меня в этот момент. Мне сразу стало стыдно, — причем я понимал, что это какой-то особый стыд, запретный и приятный. Член мой давно уже стоял колом, и мне хотелось, чтобы Аня подрочила его.

Аня, однако, не догадалась или постеснялась, и я так и остался неудовлетворенным. Аня принялась красить меня, и очень скоро я стал таким же «негром», как она. Мне было ужасно интересно, какие ощущения дает покраска, — и это действительно оказалось очень приятно и волнующе, особенно когда Аня тщательно покрасила мне торчащий член, мошонку, анус и всю промежность, — но того экстаза, который недавно сотрясал Аню, я так и не испытал. Смотреть на свое черное тело …было жутко, и жуть эта тоже была какой-то сладкой и запретной.

Потом Аня размазала остатки краски ладонями по моему телу, и это тоже было очень приятно, — и мы еще долго играли на улице в дикарей. Вначале Аня предложила играть голышом, и я согласился, почувствовав в этом какую-то стыдную пикантность; но потом нас увидели, стало очень стыдно, и мы прикрыли интимные места Аниными тряпками, изрезанными мной… Мы пугали людей, гоняли, бесились, — и я удивлением и радостью открывал, каким незаменимым игруном оказалась Аня. Она отдавалась игре всей душой, — я никогда еще не видел такой дикой и отчаянной «негритоски»…

…Дома нас ждал жуткий скандал: увидев, в каком мы виде, родители пришли в ужас. Нас мыли в семи водах, сопровождая мытье стенаниями и жалобами на нелегкую родительскую долю; проклятая гуашь никак не желала смываться, оставив на наших телах черные разводы, и еще пару дней мы ходили так, будто месяц не мылись… Только регулярные купания в речке сделали свое дело. Нас долго расспрашивали, кому первому пришла в голову идея раздеться догола, но я упирал на то, что это было одновременно, и вообще – «что тут такого?». Поверив в мою непробиваемую невинность, от меня отстали.

Потом я узнал, что Аня сказала родителям, будто первая покрасила меня — и сама же якобы изрезала свою одежду. Я был потрясен ее благородством, и Аня превратилась для меня из врага номер один — в объект поклонения и острейшего любопытства.

После того мы пробыли с Аней вместе всего три дня: в конце лета наши семьи съехали с дач, и мы расстались. Эти три дня мы провели в потрясающих играх, причем Аня оказалась настоящей «мальчишкой» — лазила по деревьям, бегала, ныряла, кувыркалась, играла в футбол… Несмотря на то, что Аня была «большая» — она отдавалась играм всей душой, и с ней было очень интересно. Между нами возникла некая тайная связь: нас скрепила общая тайна — надсадные хрипы вычерненной Ани, умирающей от странного наслаждения в старом гараже… Мы оба ощущали эту связь; Аня неотрывно бегала за мной, а я — за ней; все оставшиеся три дня мы были неразлучны. Заговорить с ней о ее странных криках я постеснялся, и мы так и не обмолвились ни словом о том дне.

…После того я не видел Аню три года: наши приезды на дачу не совпадали, и я всякий раз заставал пустой дом. Мобильных телефонов тогда еще не было, обычного телефона в Анином доме не водилось, а адрес я постеснялся узнать. Всякий раз я надеялся, что увижу Аню, — но дом ее пустовал, и надежда увидеть ее гасла с каждым годом.

Продолжение этой истории наступило, когда мне уже исполнилось 15 лет. Я был тогда типичным подростком — прыщавым, неуклюжим, драчливым, старательно косящим под взрослого… Однажды мы приехали на дачу — и вечером я, не веря своим глазам, узнал в белокурой красавице, окруженной свитой подруг и кавалеров, Аню!

Она была настолько великолепна, что у меня отшибло дыхание. Я стоял какое-то время в прострации, а потом вдруг убежал, испугавшись встречи. Я подумал: эта роскошная дама, окруженная взрослыми поклонниками, будет всматриваться в неуклюжее прыщавое создание, пытаясь признать в нем «того самого» Витю… при одной мысли об этом ноги мои сами унесли меня прочь, и я заперся у себя в комнате.

Всю ночь я промаялся, и наутро мой настрой изменился на противоположный. Я возненавидел ее лощеных ухажеров, — и решил «покорять» Аню наравне с ними.

Я был нахален, криклив и неестествен; я хамил ее кавалерам, задирал и дразнил их — в общем, проявлял себя во всем великолепии. Не удивительно, что они издевались надо мной, как могли, а один из них, силач Петька, даже пытался выдрать меня за уши. Удивительно то, что Аня не только от души обрадовалась, увидев меня, — вспыхнула, ахнула, засияла улыбкой, от которой у меня все перевернулось внутри, — но и стала оказывать мне явное предпочтение перед всеми кавалерами!

Несмотря на то, что я делал все для отвращения ее симпатий от себя, все произошло наоборот: Аня явно хотела общаться только со мной, а остальные поклонники быстро получили «от ворот поворот». Я не верил своему счастью: эта неописуемая красавица, от одного взгляда на которую замирало сердце, гуляла со мной под ручку, склоняла головку мне на плечо, пронизывала меня головокружительными взглядами, одаряла такими улыбками, от которых все плыло перед глазами… От восторга я нес страшную чушь, — но даже она не испортила моего успеха. На третий день наших прогулок я признался себя в том, что влюблен в Аню так же страстно, как когда-то ненавидел ее. Ночами я мучил свои гениталии, представляя себе голую Аню…

Однажды Аня, придя на встречу со мной, принесла что-то тяжелое. На вопрос, что это, она почему-то смутилась и сказала, что это банка молока. Я предложил ей помощь, взял авоську, направился было к ней домой, — но Аня повела меня в сторону, противоположную от своего дома, сказав мне «давай немного погуляем…»

Всю дорогу она была какой-то странной: вспыхивала, запиналась, говорила всякую ерунду… Вскоре мы подошли к тому самому гаражу. Я уже давно не играл в нем, и он был совсем заброшен. Возле гаража Аня вдруг остановилась, взяла меня за руку, помолчала немного — и дрожащим голосом спросила:

— Вить… а помнишь ТОТ ДЕНЬ?.. когда ты меня поймал?.. и здесь…

Она страшно покраснела и не договорила. Кровь кинулась мне в голову… конечно, как же я мог забыть этот день? Я не только помнил о нем, — он превратился для меня в самое яркое и драгоценное воспоминание. С тех пор я никогда не видел женской наготы, и образ голой Ани стал для меня воплощением всех моих эротических мечтаний. Оказывается, и Аня тоже… От этой мысли у меня внутри все загудело, как от холода, — а Аня взяла у меня авоську (причем я видел, как у нее дрожали руки), — достала из нее что-то и говорит:

— Я наврала тебе. Это совсем не молоко. Это — вот… — и показывает мне банку черной краски! Такую же, как ТОГДА… И кисть…

Вне себя я спросил Аню:

— Ты хочешь, чтобы я тебя… снова?.. Как тогда?

Аня опустила голову и молча кивнула. Лицо ее было малиновым. Затем — сжала мне руки и сказала хриплым шепотом (голос не слушался ее):

— И привяжи меня… Чтоб все было, как тогда…

…Через минуту Аня была привязана к арматуре, а я ножом разрезал на ней платье. В ее авоське я обнаружил другое платье, запасное, поэтому не боялся за последствия. Под платьем у Ани не было ничего — и я, сорвав с нее все клочки, замер, потому что ничего более роскошного и сексуального не видел нигде и никогда, — даже на обложках журналов.

Восемнадцатилетняя Аня превратилась в такое чудо красоты и женственности, что я застыл на мгновение, как истукан. Голубоглазое личико ее было мягким, тонким и таким нежным, что от взгляда на него бежали мурашки по телу; золотистые локоны отросли ниже лопаток и завились; фигура ее была округлой и хрупкой одновременно, — все выпуклости переливались друг в друга пластично, как волны, а талия была гибкой и воздушной… Груди — пухлые, умилительные, большие, с круглыми розовыми сосками, — выпирали в разные стороны, как надувные рожки или носы кораблей; бедра — широкие и бархатные – круглились в умопомрачительном изгибе; пушок на лобке золотился так же, как и локоны; ножки были длинными, стройными, тонкими и пухлыми одновременно…

Вне себя я нагнулся — и поцеловал привязанную Аню в сосок, потом в другой. Аня дернулась, как от тока, и застонала… у меня все поплыло перед глазами, я нырнул в ее грудь, близкую, нежную, сказочно доступную, как в сладкий океан — и стал мять, облизывать, подсасывать, тереть и мучать эти пухлые рожки с твердыми шариками на кончиках… Я хватал привязанную Аню за талию, за попу, шарил руками по ее телу, мял и тискал его… Аня хрипела и выгибалась, а я тонул в этом океане розовой плоти, не веря своему счастью…

Вдруг на глаза мне попалась банка с краской; вспомнив Анину просьбу,… я посмотрел с сожалением на ее ослепительное тело — и вдруг мысль о том, что сейчас я запачкаю его страшной черной краской, сделаю его гадким, грязным, липким, вызвала во мне странное чувство – какую-то особую, терпкую сладость… Я взял банку — и, как тогда, стал демонстративно размешивать краску перед носом у Ани. Аня вскрикнула…

Все произошло так же, как и тогда — до определенного момента. Аня, покрытая тремя слоями краски с ног до головы, от корней волос — до ногтей на руках и ногах (письку я оставил напоследок), маялась на веревках, стонала, выгибалась и была близка к финишу… когда меня вдруг осенила идея, от которой я просто потерял голову. Не веря своему шансу — неужели ЭТО сейчас произойдет? — я разделся догола… Аня закричала, выкатив глаза: она вдруг поняла, что я хочу сделать — и заметалась, привязанная к веревкам, в сладком ужасе… Я залез рукой в ее письку, хорошенько потер ее — и сказал Ане: «а теперь держись!» Аня завизжала…

Минуту или больше я пристраивался к ней, пытаясь всунуть свой кол в черно-розовую мокрую письку… Все это время Аня кончала, исходя визгом и выделениями, — а я тыкался ей членом в письку, никак не попадая в «дырочку»… Наконец я почувствовал, как из меня вырывается ослепительная волна — обхватил покрашенную Аню, прижался к ней — и кончил, облив ее письку спермой…

Мы дергались и кричали минуту или больше. Такого долгого и ослепительного оргазма у меня еще не было — даже в моменты самой сладкой мастурбации, когда я вспоминал голую пятнадцатилетнюю Аню… Тогда я так и не лишил ее девственности, — но нам обоим было так сказочно хорошо, что это не имело значения.

Значительно позже я узнал, что есть такой сексуальный фетиш или, если хотите, извращение — messy wam. Оно встречается чаще среди женщин, хотя не чуждо и мужчинам. Суть его — в том, что женщина испытывает сказочное, ни с чем не сравнимое удовольствие от того, что ее пачкают, красят, вымазывают в чем попало… Оттого, что ее мажут с ног до головы, не оставляя на теле и волосах ни единого чистого клочка, наслаждение удваивается; от сознания, что краска смоется с трудом и, возможно, всю жизнь придется ходить перепачканной — наслаждение утраивается; и, наконец, от того, что все это происходит как бы насильно, а бедная, беззащитная жертва не в состоянии сопротивляться насильнику, пачкающему ее нежное тело — наслаждение удесятеряется, становится просто мучительным, невыносимым…

Своей детской «пыткой» я, сам того не зная, не только подарил Ане эротическое потрясение на всю жизнь, — я еще и определил ее тайные эротические фантазии. Отныне все, что связано с пачканьем, покраской заживо — причем тотальной и как бы насильной, принудительной, — возбуждало Аню до потери разума, до животного крика и невыносимых, одуряющих оргазмов. Это и определило нашу судьбу: вся эта сфера — запретных эротических переживаний — оказалась накрепко связанной в Анином сознании со мной. Без меня Аня не представляла себя эротических игр, вне которых уже не видела свою жизнь.

Вторая покраска наша окончилась совместным мытьем в речке — с мылом и мочалкой, — и совместными ласками, еще более бурными, чем в гараже.

Вначале мыло только размазало краску по Аниному телу, превратив ее в черный гель — и я, увидев это, не стал смывать ее, а месил и размазывал это черное месиво по милому телу, быстро входя в терпкий экстаз. Аня снова сильно возбудилась: она лежала на песке, стонала и подставляла мне свое мягкое, как глина, тело; песок налип на ее кожу и смешался с черным гелем… Запачкав Аню до пределов возможного, превратив ее в кучку черной грязи с кустом на голове вместо волос, я не выдержал, раздвинул ей ноги и начал насиловать ее. То, какая была Аня до покраски — розовая, нежная, умопомрачительно сексуальная, — и то, каким грязным чудовищем она стала, возбуждало меня до крайности, до стонов и хрипа — и я, пробуравив Анину целку и заставив ее кричать от боли, впервые в жизни кончил в женщину — с таким наслаждением, что это невозможно описать… Плоть, обволакивающая мой член, была такой сладкой, что ночью мне хватило одного воспоминания об этом для того, чтобы кончить во сне. Затем Аня попросила меня потереть ей письку — и кончила сама, мучительно выгибаясь под моими руками…

Потом мы долго и нежно мыли друг друга в речке, тщательно вымывая краску из кожи и волос, и беседовали — на самые разные темы. Мы ведь ничего друг о друге не знали… Аня рассказывала мне о себе, о своей школе, о подругах, обо всем на свете, как лучшему другу; мы не говорили ни о нашей любви, ни об Аниной страсти к пачканью — эта запретно-интимная тема вообще была табу для разговоров; под конец мы возбудились по-новой, и я оттрахал уже чистую Аню, сходя с ума от ее красоты и абсолютной доступности. Как удивительно было видеть голую, прекрасную Аню — и трахать, трахать, трахать ее без ограничений, столько, сколько хочется! притом, что секс еще вчера был для меня недостижимой мечтой! Аня была для меня подарком, которого я не заслужил и которому никак не мог поверить. Впрочем, я для Ани – тоже…

Через пару дней после нашей второй покраски я повел Аню гулять. Я уже хорошо знал, что ей нужно, и решил организовать ей новое приключение. Я привел ее к высохшей старице и объявил, что нужно перейти на ту сторону. Дно старицы состояло из густого ила, черного, как краска, и глубокого — в некоторых местах по пояс и глубже. Там я объявил, что дальше можно идти только босиком, снял с себя обувь, демонстративно оставил ее в кустах у дороги и пошел прямо в грязь. Аня спросила, где мы будем мыться, и я сказал: «Не знаю! Какая разница!..»

Как загорелись Анины глаза! она даже вскрикнула от такой ужасной и сладкой перспективы!.. Мы брели по грязи, поддерживая друг друга; очень скоро Анино платье было в грязи по пояс, и я предложил снять его, чтобы оно «не мешало»… Через минуту мы возились и плюхались в грязи, как поросята, и на нас снова не было ни единого чистого клочка… Я месил ил, густой, как шампунь, в Аниных волосах, делал ей «грязевой массаж», обмазывая ее тело густым-густым слоем, — а потом, окунув ее в грязь, как в соус, и оставив на поверхности только ноздри, чавкал рукой в ее письке, доведя Аню до первого в ее жизни «грязевого» оргазма. Вскоре из грязи послышалось утробное гудение… с чавканьем раскрылся ротик – и старица огласилась хрипом невыносимой муки. Потом Аня призналась мне, что давно мечтала перепачкаться в грязи, но стеснялась и боялась…

Чем я только не красил и не пачкал Аню! За свою жизнь она побывала в красках всех цветов радуги, в белилах, в золоте, серебре, бронзе, в грязи всех разновидностей, в глине, в шоколаде… У нас были средства, восстанавливающие кожу и волосы, и наши «покраски» не отражались на Аниной красоте. Однажды, на один из Аниных дней рождения, я сделал ей подарок: впервые покрасил ее настоящей золотой краской, сверху донизу, — а потом усадил ее, голую и золотую, в машину (у нас уже тогда была машина) и повез за город фотографировать — на глазах у десятков людей. На нее смотрели, с ней заговаривали — и Аня, умирая от стыда и блаженства, выгибалась перед моим объективом и отвечала на расспросы. Ее вызолоченное тело так блестело на солнце, что люди издалека подходили посмотреть на нее…

В тот раз мы уже обменялись адресами, и потом — не могли провести и дня, чтоб не увидеть друг друга. Через год Аня забеременела, и я, как только окончил школу (Аня к тому времени уже родила), расписался с ней и стал работать, чтобы обеспечить семью. Наша интимная тайна связала нас навсегда.

Конечно, мы трахаемся не только во время «покраски»: я люблю трахать и чистую, розовую Аню — ничуть не меньше, чем перепачканную… Каждую неделю я стараюсь устраивать ей пикантные «приключения» — и моя жена уже много лет счастлива со мной…

[/responsivevoice]

Category: Экзекуция