Изгнание

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]

Изгнание

1.

1784 год, Оскольская волость

Новоалександровского уезда

В избе стояла изнуряющая жара, хоть ставни и были отворены настежь. Пылкая июньская ночь, настолько непривычная для этого северного края, затопила всю деревню своим жарким дыханием, заполненным многочисленным смешением запахов травок, цветов, трактовой пыли, скотного двора и еще сотки других острых запахов российской деревни. Из поля уже начало потягивать холодком, но нагретая за денек земля все также излучала духоту.

Домочадцы уже спали, измученные томным деньком. В углу громко завывали храпом мужчины, пришедшие с покоса, напротив, на полатях посвистывали Маврютка и Февроница, а рядом матушка чмокала во сне губками, как будто старалась напиться, умаянная дневным зноем. Только небольшой Ондрейка лежал без одного звука в собственной колыбели, умиротворенно покачивавшейся на бечевке, прикрепленной к стропилу.

Устиница потянулась, разминая затекшие суставы, а потом сняла натемник и поправила тугую русую косу, в которую уже была вплетена желтоватая лента. Женщина снова села на скамью перед прялкой, намереваясь продолжить работу. Она просветленно улыбнулась, смотря на колоритную ленту в волосах. Сейчас она уже сговоренка. Невзирая на ужас, который ей внушало дальнейшее замужество собственной неизвестностью, женщина всегда задумывалась о дальнейшем брачном ложе с Агеем.

Она так издавна желала об этом крепком парне, засматривалась на его широкие плечи и вспухающие при работе мышцы. Ее взор всякий раз невольно опускался ниже пояса суженного, отыскивая немного оттопыривающийся бугорок, и она только и желала прикоснуться к предмету собственных распутных желаний.

Воображение девицы здесь же заиграло, перед очами поплыли калоритные картины тела мужчины. Устиница закинула ногу на ногу, что было непотребно для приличной девицы в обыденное время, и с силой стала сжимать ноги, стискивая свое малышку. Нетронутая девичья вульва здесь же ответила приятным жжением наслаждения. Женщина усилила давление и стала плавненько покачивать тазом, ускоряя темп.

Нетерпение все росло, и распаляющаяся плоть добивалась более активных ласк, не способен удержать накатывающую волну желания. Ей нужно было поласкать себя. Она закрыла глаза, и пальцы сами собой приподняли расшитый край наподольницы. Теплая ладошка одномоментно пробежала по бедрам и легла на ворсистый бутон. Еще мгновенье и пальчики нащупывают затвердевший клитор. Разместив большой палец чуток выше этого ноющего в предвкушении услады кургана, 2-ой Устиница расположила чуток ниже, так что клитор оказался зажатым в этой щепотке.

Наличие семьи в полном составе в избе нисколечко не смущало даму, она просто не могла тормознуть, к тому же, сморенные за денек, они уж меньше всего желали подсматривать за шалуньей. Ее мозг выставлял перед ней одну за другой соблазнительные рисунки. Она припоминала, как подсматривала за работающими на конюшне парнями. Этот вид разгоряченной плоти здоровых самцов, мужской запах пота, смешанный с запахом сена

Губки Устиницы приоткрылись, и нередкое жаркое дыхание, вырвалось наружу чуть слышными стонами блаженства. Ей так нравилось ублажать себя, с того времени как еще малеханькой девченкой она открыла себе это чудо, она часто придавалась сладостной забаве, а потому что уединиться в деревне посреди денька было достаточно трудно, часто юница делала это посреди ночи, когда все засыпали. Вобщем, в стесненных критериях фермерской жизни, ничего потаенного не было никогда. Она сама не раз была очевидцем соития собственных родителей, которые не в особенности смущались деток, расположившихся на примыкающей лавке за неимением другого места.

2-ая рука девицы забралась в разрез рубашки и нащупала мясистую грудь, налитую, невзирая на молодой возраст ее владелицы, совершенно как у взрослой дамы, после этого ладошка стала скользить по вспотевшей коже под грубой конопляной материей. Устиница отдалась на волю удовольствию и начала плавненько взбираться на его пик. Пальчики все также теребили закаменевший клитор, то растирая его, то вращаясь вокруг него по кругу, то немного пощипывая его. Киска стала увлажненной, и нектар распутства обильно просачивался из нее, стекая по полным ляжкам озорницы.

Волосы растрепались, щеки горели броским румянцем, сердечко неистово стучало, а с уст срывались бессвязные стоны. Взор девицы свалился на веретено и она, сама, не зная почему, схватила его и здесь же расположила в щелке меж срамных губ, так что острый конец нажал на холм удовольствия. Легкое покалывание заостренной деревяшки сработало как спусковой крючок — оргазм пришел здесь же. Тело отроковицы забилось маленькой дрожью, и комнату огласил ее протяжный вой, который она просто не способен была сдержать. Но удовольствие все накатывало и накатывало на нее новыми волнами, сметая все преграды стыда на собственном пути.

Истома и приятная слабость покрыли распутницу, она откинулась чуток вспять, легонько поглаживала собственный бутон наслаждения и практически в дреме слушала трескотню сверчка кое-где совершенно рядом. Она была счастлива, и удовлетворенность жизни просто переполняла ее. Через забытье женщина ясно различила жужжание нескольких пчел в палисаднике. Какое чудо – слышится мне ерунда, пчелы ведь ночами не летают, улыбнулась кросотка, решив, что это блаженство плоти отрисовывают перед ней такие фантазии.

— Не спишь, девушка, — услышала она дамский глас совершенно рядом под окном.

От неожиданности Устиница вскочила на ноги, зажав в руке все тоже окаянное веретено.

— Кто тут? – зашептала она в мглу, стараясь оправить покосницу и прикрыть свои прочные белоснежные ноги.

— Не страшись, Устиница, — негромко запел тот же глас, — я мимо шла и увидела твою лучинку, захотелось выяснить, чем занимаешься.

Глас приблизился, и в растворенной раме показался силуэт юный дамы.

— Откуда ты мое имя знаешь? – прошипела женщина, стараясь вглядеться в гостью. Но ее фигура очевидно была не похожа ни на одну знакомую ей, ну и посреди ночи в деревне никто не мог бродить бесполезно. Лето самая рабочая пора и прогуливаться крестьянке было некогда.

— У меня забота такая, всех девиц знать, помогать им, — ответила незнакомка, — а ты никак прядешь?

Устиница вздрогнула — узреть незнакомую даму посреди ночи, прямо под окнами дома, которая к тому же знает ее. Да кто же она может быть? Ужаснувшись, что прохожая могла увидеть, как она рукоблудила, женщина, дрожа пролепетала

— Да, пряду, матушка отдала заботу.

— Ну, итак вот для тебя 40 веретен, — изрекла гостья, — напряди до утра все.

В этот миг незнакомка приблизилась к свету лучины, и женщина застыла от кошмара – на нее смотрело мертвенное лицо все усыпанное уколами, как от игл, белесые зрачки глаз не выражали никаких чувств и казалось не смотрели даже на трепещущую бедняжку. Устиница не могла пошевелиться – таковой ужас сковал ее. Только когда в оконном просвете показались костистые руки, она отпрыгнула с стршным кликом.

На пол, рассыпаясь в различные стороны, полетели древесные палочки веретен. Чуть живая женщина трясущейся рукою озарила себя неоднократным крестным знамением.

— Устинка, ты с кем там говоришь? – кликнула пробудившаяся мама, — чего шумишь?

— Да вот, дама какая-то странноватая, — чуть шевеля губками, вымолвила полуночница, — веретена покидала.

— Ты что все-таки пряла ночкой, негодница? — в ужасе гикнула дама, оглядывая пустоту ночи под окном. Там никого не было и, казалось, всё также спит тихим сном.

— Так вы же, матушка, произнесли до женитьбы все дела переработать, — оправдывалась бедняжка, а мне утром еще за скотиной разделаться и на покос бежать, вот и задерживаюсь ночами.

— Дурочка, — не унималась мама, захлопывая ставни — старших не слушаешь вообщем, сейчас же пятница, это сама Параскева приходила к для тебя.

— Ой-ой, — заголосила с полатей пробудившаяся Маврютка, — она же кожу сдерет заживо, если не напрясть ей 40 веретен.

— Чего такое? Чего шум подняли, сороки, — забухтел потревоженный отец.

— Спи, ирод проклятый, — шикнула мама, — Королева небесная, за что ж нам наказание-то такое. Но ничего, богоматерь в неудаче не оставит. Собирай веретена, а я молиться за тебя буду. Где ж мы столько пряжи возьмем?

С этими словами она кинулась в угол к иконе. «Царице моя преблагая, Надеждо моя, Богородице…» огласила она избу.

— А с Устинки кожу сдерут, — дразнилась малая Фероница, демонстрируя сверху язык.

— Молчи, сопля, — осадила ее Маврютка, — если Параскева-Пятница разгневается, все пропадем. Скотину уморит и болезнь на подворье отправит.

«помози ми, яко немощну, скорми мя, яко страна…» завывала под образом матушка.

Устиница стояла бледноватая как погибель, с сумасшедшим взором сжимала в руке всё то же веретено, совсем не понимая, что ей сделать, мысли носились сумасшедшим роем. Ее забитая деревенская душа, полная предрассудков и черных верований не могла отыскать ответа. Она ожидала кары за ее грехи: за работу посреди ночи, за рукоблудие, за вожделение к Агею. Ведь вот как оно выходит, когда не чтишь писания святого. И как это конкретно к ним в деревню заглянула Пятница.

— Но я ведь по сути не пряла, — проронила женщина, видимо невольно произнеся вслух одну из собственных мыслей.

— Яко да сохраниши мя… Как не пряла? — споткнулась мама, — А чего же Параскева для тебя веретен набросала?

— Естественно, пряла, — усмехалась Фероница, — вот у нее в руках одно. Пряла, пряла, вот сдерут для тебя кожу, будешь знать, как сестер хворостиной гонять.

— Я его просто так взяла, — посмотрев на собственный кулак, шептала все также неуверенно женщина, — я, это

— Рукоблудила снова, — налетела дама, с размаху зарядив пощечину недобросовестной дочери, — ведь вот кликуша, сколько раз тебя от этой мерзости отучать нужно. На весь род неудачу созвала, лихо с тобой.

На полатях сестры прыснули от хохота.

— Но только не поможет это, — причитала мама, — Параскева все одно накажет, раз пошевелила мозгами, что ты пряжу работала. К Захарию бы тебя выслать, он знает, как откупиться, этот бес всем потаенным прѝговорам ученый, да только до светла как туда дойти, проклятый же далече живет, а днем уже Пятница за пряжей придет.

— Я дойду, — вспыхнула Устиница, — Божья матерь не даст сгинуть, и молитва мне поможет.

— Не гоже это с чернокнижником водиться, — увидела Маврютка, спускаясь, чтоб успокоить раскричавшегося Ондрейку, — батюшка гласит, что Захарий с черной силой водится. От Пятницы откупимся, да душу бессмертную погубим колдовскими ритуалами.

— Не гоже-то, оно не гоже, да только больше нечего делать, все одно пропадать. Иди, доченька, может дойдешь, крест животворящий на груди защитит тебя, а я за тебя молиться буду. Только не забудь — в глаза волховану глядеть нельзя и не бери от него ничего в руки, ну иди уж.

С этими словами дама перекрестила дочь и, накинув на нее собственный платок, проводила до двери.

Устиница, перескочив через сени, на ходу отворила дверь и ринулась по тропинке, что вела на угорицу, где жил Захарий, сумрачный и нахмуренный бобыль, которому причисляли ведьмачество. Стараясь не оглядываться и не слушать шелест ночи, она бежала и бежала, босоногая, подгоняемая хлесткими ударами травки и своим ужасом.

2.

Наши деньки, г. Червоневск

Я повстречал ее в тот год, когда моя жизнь так круто изменила свое течение. С супругой я разошелся, прежняя любовница меня сама бросила, на работе были сплошные трудности, и мне срочно необходимо было находить новое место проживания, притом, что в кармашке как обычно полный ноль. Больше же всего докучала меня пустота в душе и бесцельность существования.

Мимо простучал колесами очередной трамвай, но я даже не направил на него внимания, я посиживал на остановке, размышлял о будущем, как обычно жалел себя и курил одну за другой сигарету. Удручающая жара, плавящая все вокруг, не по-доброму дополняла мое угнетение. Как раз напротив прямо на тротуаре перед входом на местность Екатерининского храма посиживали несколько нищих, отвратительными голосами просящие «Христа ради». Мне подумалось, что жизнь этих людей куда больше обустроена чем моя, они не отыскивают себя и не мечутся в нескончаемых поисках тепла и близкого человека, они просто плывут по течению жизни и неизвестная сила поддерживает их, без всякого на то основания.

Ее я увидел сходу. Она шла мимо тех нищих, направляясь тихой, умеренной походкой в храм. Естественно, она была в серо-синей одежке, которая больше походила на балахон, никаких каблуков, длинноватая до пят юбка в полоску, какая-то блуза, застегнутая на все пуговицы до шейки, неотклонимый платок на голове, белоснежный с аляповатыми розовыми узорами. На лице никакой косметики, волосы уложены в тугую косу, все движения, все манеры неброские, сдержанные, как будто она желала проскользнуть сероватой мышкой перед большой массой. Но при всем при всем этом на нее нельзя было не направить внимание. Посреди тусклых анорексичных пустышек с нарисованными очами и надутыми пуш-апом сиськами, сотками, проплывающими мимо меня в трамвае, эта женщина принудила приостановить мой взгляд.

Прекрасное тело, сочной, пышущей здоровьем девушки. Такие прочные ноги, роскошный зад, который нельзя было скрыть даже под свободной юбкой, высочайшая грудь, недвусмысленными бугорками притягивающая к для себя взоры окружающих парней, гордая осанка. Все это нереально было утаить ни смиренностью глаз, ни кротостью движений, ее природная российская краса вырывалась через все эти препоны, цепляла собой все внимание и не отпускала идеями об этом чудесном разработке. Я невольно цокнул языком, представляя, какая на ощупь филейная часть сладостной прихожанки.

Она почему-либо оборотилась и поглядела на меня своими необычно голубыми очами. Это милое лицо, круглые щечки и чувственные губки, эти хлопающие реснички и небольшой курносый носик – я втюрился в это лицо с первого взора. Ну не то, чтоб втюрился, но просто в тот миг очень живо представил, как вожу обнаженной головкой члена по ее губкам и смотрю на ее мордочку, перепачканную моей спермой. Да, вся моя одухотворенность сводилась к таким отвратительным вещам. Наверняка, тогда я просто не мог мыслить о женщинах в ином плане, не мог больше веровать им.

Мне показалось, что она совершенно и не направила на меня внимания, но мое паскудное настроение подтолкнуло меня к резвому и, как позже оказалось, непродуманному решению – я вскочил и последовал за ней. Я никогда не бывал в церкви и совершенно не знал не выставят ли меня за какое-нибудь не подобающие поведение либо наряд. Поднявшись по ступенькам, заодно еще раз, насладившись шикарным видом ее качающихся бедер, я прошел вовнутрь и просто тихонько встал недалеко от входа, решив не завлекать к для себя особенного внимания.

Она достала откуда-то свечу и приблизилась к солее. Народу снутри было совершенно мало — все таки середина денька и к тому же страшная летняя жара. Я мог следить за ней беспрепятственно. То, что она могла увидеть мое излишнее внимание, в особенности меня не тревожило, напротив, мне хотелось, чтоб мое поведение спровоцировало ее подойти ко мне, и я не прогадал.

Посмотрев мало на иконостас, она повернула вправо и подошла к некий иконе с мужчиной. Для меня они все были Николай угодник, но это и не принципиально. Сейчас она стояла ко мне в профиль, и я мог оценить стройность ее осанки, плавность и выверенность извивов притягивающего тела, в особенности ее круглой попы и холмов грудей, никаких острых углов и резких извивов. Вне сомнения, она не была высечена из мрамора, она была слеплена из такого же теста, что самый благоуханный и смачный деревенский хлеб. Ее губки шептали что-то, разумеется, какую-то молитву, а мой член наливался кровью. Я безрассудно возжелал целовать эти губки и ублажать это тело, сжимать ее чересла грубой силой, играть с ее сосками. Может быть, что обстановка для таких мыслей была не самая подходящее, но тогда таких колебаний не появлялось, я был очень очарован ей.

Мои фантазии оборвались внезапно, когда она, торопливо перекрестившись, поспешно направилась к выходу. Мне показалось странноватым, что она пробыла в храме всего минут пятнадцать, и я был несколько раздосадован тем, что мне не удалось полюбоваться ей дольше и потому, естественно, как она прошла мимо, я последовал за ней.

Нужно же, я был уверен, что она не воспользовалась никакими духами, но идя за ней, я ощущал стойкий запах тела женщины, таковой молочный, запах юной плоти. После того как мы уже спустились с лестницы, и она пару раз перекрестилась, обратившись к входным воротам, вдруг совсем ошарашив меня, она развернулась в мою сторону и тихим, но уверенным голосом спросила:

— Вы, намеренны, так идти за мной всегда?

— Если б только это было может быть, я бы не отходил от вас до конца жизни, — усмехнулся я, понимая, как тупо смотрится мой комплимент, но ничего умнее мне в тот момент в голову не пришло.

— Занимательно, но только как мне кажется это не самое наилучшее место для того, чтоб предаваться греховным мыслям, — все этим же размеренным тоном произнесла она, стягивая платок.

Ее шикарные русые волосы нескрываемые больше платком совершенно лишили меня убежденности. Сейчас она смотрелась еще привлекательнее, с непокрытой головой, вся залитая южным нежным солнцем. Во мне боролось чувство смущения и восхищение, слова внезапно покинули меня.

— Я растеряла вас, — робко улыбнулась женщина, — а я задумывалась, все донжуаны играют без заморочек.

— Я совершенно не бабник, даже напротив — в конце концов взяв себя в руки, выжал я, — просто ваша краса не дает сосредоточиться. Если б вы знали, как вы обворожительны и невинны были в храме, когда стояли около этой иконы какого-то святого.

— Это святая Параскева, — практически сорвавшись на хохот проговорила она, — Не вводите меня во грех, не отлично это перед домом божьим смеяться. Вы что все-таки ничего совершенно не понимаете, как вы оказались вообщем в храме.

— По правде, я не очень в этом, разбираюсь, я и не верующий совершенно. Несколько лет вспять я пробовал зайти сюда же, но злой дядька в черном платьице на входе произнес мне: чадо, храм закрыт. Вот так и завершилось мое знакомство с церковью, а тут и взаправду только так как не мог оторвать от вас взора.

— Как можно не веровать в Господа, — подняв брови, произнесла моя новенькая знакомая, — для вас непременно нужно сходить на службу, они в семь 30 и в 5 проводятся. Приходите, когда вы почувствуете эту энергию – вы поймете, что господь всегда рядом с вами, нужно только открыть для него свое сердечко.

— В полвосьмого утра, — хмыкнул я, — так рано меня ни за что не разбудить, тем паче что сейчас я далековато живу от этого района. И если честно, чуждо мне все это, все эти свечки, пение, бабушки

Продолжая беседу, мы неприметно мы вышли за ограду. Я просто следовал рядом с ней, а она медленным шагом направилась в сторону троллейбусной остановки, к моему удивлению, совсем не проявляя рвения распрощаться со мной поскорее.

— Вы просто закрылись от света, — продолжила она мало нравоучительно, — наверняка, у вас что-то случилось в жизни, и сейчас вы пытаетесь защититься этой холодностью и провокационными замечаниями, но поверьте, Господь всегда рядом и всегда готов принять вас.

— Нет просто у меня нет таковой потребности, — резко ответил я, — я вправду на данный момент оказался один в этом мире, но не думаю, что мне поможет Бог. И моя язвительность здесь совсем ни при этом, это таковой неприятный нрав.

— Вы же крещеный человек, — внушала прихожанка, — вы не сможете так гласить.

— Вы не поверите, но я даже не крещеный, к счастью либо нет, но Бог миловал, — съехидничал я в ответ.

— Меня Екатерина зовут, запиши мой номер, — в очередной раз, как будто облив меня прохладной водой, оборвала она мое занудство.

— Уже и на ты, — замямлил я, чувствуя, что лицо наливается краской от непонятного смущения, — я не задумывался, что посреди гостей этого заведения принято знакомится на улице.

— Я же не монахиня, — уже громко засмеялась она, обнажая два ряда белых зубов, — я просто верующая и с мужиками мне разговаривать не воспрещается. Я не замужем. Не знаю почему, но мне охото посодействовать для тебя, это какое-то чутье. Потому что тебя зовут.

— Кирилл, — сходу расслабившись, ответил я, — диктуй номер.

3.

С того денька, как попрощавшись с Катей, я направился по улице сам не зная куда, держа в записной книге телефона ее номер, а в душе необычное чувство подъема и чувство крутой перемены, прошло две недели. Созвонившись несколько раз и проболтав несколько часов в оживленных спорах и попытках разубедить друг дружку, мы сообразили, что нам приятно совместно и общение сходу перетекло в куда более близкое. Может быть от того, что мы были такие различные нам и было любопытно вместе.

«Сегодня, у нас будет 1-ый секс, ну я так рассчитываю», — произнес я сам для себя в тот денек, хотя даже не знаю, почему у меня была такая уверенность, которая очевидно не стыковалась с тем, что я знал об этой девице. Может быть, я просто ощутил ее черную сторону, уже тогда, еще за длительное время до всех страшных событий. Хотя, по правде, ничего я тогда не ощущал, ведь я вправду воспринимал ее за ту, кем она казалась для всех окружающих.

Катя была обыкновенной женщиной, 20 3-х лет, заканчивала политех, уже подрабатывала в некий конторке по холодильному оборудованию, в городке снимала квартиру вкупе с подружкой. О семье ее я не знал ничего толком, братьев сестер не было, только предки, вроде обыденные люди, чуток поехавшие на религиозной почве, жили не далековато от городка, в предгорьях, или крестьяне, или что-то вроде того. Они-то ее фактически и приучили к вере, еще школьницей водили в некий домашний центр «росток веры» с углубленным исследованием православной культуры. Ей, по-видимому, нравилась самой вся эта воцерковленность, она с наслаждением соблюдала посты, прогуливалась на службы, ну и фактически круг ее общения составляли по большей части члены церковной общины. Это невзирая на то, что в городке за ней уже не было такового строго контроля родителей, а рядом кипела неугомонная студенческая жизнь.

Вот практически и все, что я знал о моей прихожанке, но в то время мне больше знать и не было необходимо. Честно говоря, то я просто желал трахнуть ее, непременно сзади, чтоб держать ее густую косу в одной руке, а другой шлепать по ее шикарной пятой точке и в это время шпарить тугую киску своим орудием, слышать ее визги, ощущать безраздельную власть над ее телом.

Наши беседы, наши споры, наши прогулки по вечернему парку — все это нравилось мне, я скучал по ее гулкому голосу, по голубым очам, по ее ладошке, сжимаемой моей лапой. Она стала дорога для меня, и я страшился кое-чем оскорбить это милое создание, но все таки я близнец по знаку зодиака. Я отлично знал, что через пару недель все эти рассказы про дневники императрицы Александры Федоровны и Оптину пустынь мне наскучат. Пока было надо просто пользоваться случаем и объездить эту кобылку, а там поглядим к чему это проведет. Что фактически в этом дурного?

К счастью, главное мое опасение не оправдалось, она не была девственницей, которая хранит честь до брака, у нее уже были мужчины, ну один, по последней мере, точно. Об этом она сама поведала мне через неделю после знакомства, что снова же навело меня на мысли о ее готовности к сексу. На мою фортуну, в этой части ее религиозное воспитание отдало некий сбой. Вобщем, все это время я все равно боялся проявлять открытые знаки внимания к ее телу, мы даже лобзались при встрече и прощании быстрее по-дружески, чем как реальная пара.

Она сторонилась бесед на плотские темы, всегда багровела, когда я гласил какую-нибудь непристойность либо даже просто отпускал недвусмысленный комплимент, старалась отыскать духовное, ежели физическое единение. Это фактически принуждало меня канителить. Кто их знает этих набожных, еще спугнешь ненароком, здесь нужно лупить наверное. И такая возможность была в тот денек.

Катя попросила заехать в два часа, забрать ее из института и по дороге на вечернюю службу заскочить домой, чтоб она могла переодеться. Когда моя студентка села в машину, я сходу ощутил какую-то перемену в ней. Она все была все таковой же тихой и изредка поднимала глаза, говорила размерено о грядущих делах и предлагала непременно пойти с ней в церковь, все было также, но что-то переменилось в ней. Может быть на щечках был некий особенный румянец, а может что-то появилось во взоре, что-то необыкновенное и чуть уловимое.

Мы поднялись к ней на этаж. Пока она доставала из сумочки ключ и суетливо вставляла его в замочную скважину, я подошел сзади и, положив руки ей на животик, поцеловал в шейку. Я пошевелил мозгами, что Катя как обычно отклониться, но она не отстранилась и только тихонько с укором в голосе произнесла мое имя. Мой член мгновенно пришел в движение, он упирался в ее полные ягодицы, ощущая мягкость и податливость женской плоти. Эта ее пассивность к моему дерзкому поведению подстегнула меня еще посильнее. Я уверенно передвинул ладошки на ее грудь, немного сжимая эти дивные дыньки 4-ого размера. Под узкой материей чувствовались очертания ее лифчика.

Катя застыла перед дверью, держась за ручку, она никак не противодействовала моему напору, ее дыхание участилось, а взор погрузился в пол. Я уже совершенно бесцеремонно прижимался к ней, надавливая все посильнее набухающим стволом на ее булочки. Она вне сомнения ощущала мою эрекцию. При всем этом губки не переставали целовать ее шею, но сейчас я подключил к ним язычок, чуть касаясь кончиком ее шелковистой кожи. Я увидел, как она немного содрогается от этих прикосновений и от моего дыхания, щекочущего чувствительную поверхность.

Расстегнув одну пуговку, моя ладонь, с грацией матерого ловеласа, пробралась в разрез платьица, далее под бюстгальтер, и практически мгновенно пальцы нашли ее сосок. Не успел я коснуться этого малеханькой кнопки, как Катя резко развернулась, отталкивая меня. Я готов был узреть в ее очах смущение, растерянность, гнев либо раздражение, но заместо этого ее глаза излучали животную похоть и страсть. Здесь не могло быть никакого сомнения, каждый, кто хоть раз лицезрел дамский взор, заполненный желанием, без ошибки обусловит его.

Женщина сделала шаг ко мне и ее губки сомкнулись на моих губках, поначалу лаского, как будто испуганно, чуть касаясь, но потом все более уверенно и более уверенно. Ее рот приоткрылся и здесь же наши язычки объединились в бесстыжем французском поцелуе. Она с алчностью впилась в мои губки, и я отвечал ей взаимностью, наслаждаясь сладким вкусом ее уст и горячим дыханием. Я грубо обхватил ладонями ее булки и с силой сжал их. Как меня приманивала эта упругая соблазнительная часть Катиного тела, которую сейчас я мог безнаказанно разглаживать и мять.

Через полминуты Катя опять оттолкнула меня и, опустив глаза, шепнула: «пожалуйста». Потом она провернула ключ в замке и резко толкнула дверь. В квартире никого не было, у подружки в тот денек были другие планы, и моя плутовка, естественно, знала об этом. Наверняка, потому она и пригласила меня подняться с ней, а не ожидать в машине.

Переступив порог, я опять попробовал поцеловать даму, но она решительно сделала возражение против этого.

— Если ты хочешь, снова поцеловать меня когда-нибудь, закончи это немедля.

Она зашла в комнату, и я по инерции последовал за ней, остановившись в дверном просвете.

— Подожди меня на кухне, я переоденусь, и мы попьем чай, — улыбнулась она

— Я желаю поглядеть на тебя, котенок, — распустился я, — ты ведь никогда не демонстрировала мне себя во всей красоте.

— Ты запамятовал, что общаешься с религиозной фанатичкой, — продолжила она с усмешкой, — грех все это, супруга супругу не для плотских утех нужна, я для тебя посодействовать желаю обрести себя, а не самой во блуд погрузиться.

— Но минутку вспять, ты готова была погрузиться во блуд, — огрызнулся я

— Это было искушение, — вздохнула она, расстегивая платьице, — ты мое сплошное искушение, на проверку моей веры. Выйди, мне необходимо переодеться.

Катя подняла руки ввысь и стянула через голову собственный наряд, оставшись передо мной в одном нижнем белье. Она, естественно, не собиралась дожидаться пока я выйду, она желала, чтоб я оценил ее, желала показать запрещенный плод. Я сдавленно выдохнул, рассматривая девичью красоту. На ней было обыденное женское белье, с маленький отделкой кружевом по бокам, хотя я ждал узреть парашюты в горошек либо что там должны носить умеренные послушницы.

— Прекрасное белье, — увидел я, — не ждал, что ты такое носишь.

— Я на данный момент переоденусь, в церковь я в таком не хожу, вдруг под одежкой будет видно, — ответила Катя, — а ты бессовестный, подсматривать нельзя.

— Ты очень прекрасная, — произнес я, — прекрасное тело, разве может быть грехом обожать такое совершенство.

— Подлиза, я знаю, что толстая, вот целлюлит какой страшный — фыркнула она, расстегивая застежку бюстгальтера, — ты просто хочешь переспать со мной, так как не можешь усмирить свои желания, я знаю, что для тебя только это и нужно.

— Все мужикам только это и нужно, — попробовал съязвить я, — только-только же в этом отвратительного.

В этот момент Катя оборотилась ко мне, снимая лифчик, так что моему взору стала ее прекрасная грудь. У нее на лице не было и тени смущения либо стыда, ей нравилось, что мой взор пожирает ее налитые сиськи с торчащими красными конусами сосков.

— Так почему ты не сделаешь прямо на данный момент то, что ты так хочешь? – понижая глас, произнесла она.

Я подошел к ней и быстро заключил в объятия, наши губки снова объединились в поцелуе, ее твердые сосочки уперлись мне в грудь, а руки обхватили мои щеки. Сейчас она принадлежала мне, и Катя сама смирилась со своим грехопадением.

— Ты сам бес, — прошептала она, — я не смогла и две недели выдержать. Где же мои принципы?

Я толкнул ее на кровать и стал стягивать с себя одежку со словами:

— Может быть, я просто твоя судьба, может быть нам предначертано быть до конца дней вкупе

— Ты просто воспользуешься мной и, наигравшись, уйдешь, — вздохнула она и здесь же добавила, — ну и пусть.

Раздевшись еще резвее, чем у меня выходило сделать это в армии при вечернем отбое, я накинулся на свою жертву. Мои поцелуи покрыли все дрожащее тело девицы. Сейчас мурашки по коже у нее бегали не от смущения, а от желания. Катя без стыда отвечала на мои ласки. Запустив свои тонкие пальчики в мою прическу, она направляла мою голову от 1-го собственного затаенного места к другому.

Все это вышло так внезапно. Еще несколько минут вспять передо мной была робкая, сдержанная христианка с совершенно не плотскими желаниями, а сейчас я целовал распаленную одичавшую самку, сочившуюся похотью. Я сам взбудоражился от всего происходящего, пьяный запахом ее нагретого тела, гладкостью ее кожи, по которой скользили мои ненасытные губки, плавностью извивов девичьих красот. Через обезумевший стук в висках до меня доносились стоны моей любовницы и ее грязные фразочки относительно меня, которые трудно было даже представить в ее устах. Она просто умоляла оттрахать ее.

Я стянул с нее трусики, и моему взгляду, в конце концов, стала елейная киска, в которую мне предстояло запустить собственный вилок. Как я и задумывался, она не обривала промежность, но потому что волос на теле у нее было незначительно, то куст на лобке смотрелся достаточно аккуратненько. Я приблизил лицо к священному бутону и лаского коснулся губками прикрытых створок, вдыхая ласковый запах ее заветного места. Делать куннилингус в 1-ый же раз я не собирался, просто хотелось испытать ее вкус. Малая дрянь уже завелась до максимума, и ее цветок обильно испускал любовный сок.

Я провел языком по расщелинке меж половыми губками, узкий кислый вкус, запах малышки тоже приятный. Катя вскрикнула: «нет, так не нужно, я не могу…». Мне пришлось покориться, но я твердо решил, что в последующий раз непременно доставлю собственной девченке это удовольствие.

Мои губки стали подниматься выше по плоскому животу, тормознули на мгновенье на смешной родинке справа от пупка и потом приблизились, в конце концов, к желанным холмам грудей. Я проглотил левый сосок, втянув его так, что все нимба оказалась у меня во рту. Протяжный стон девицы отдал мне осознать, что я на правильном пути. Вобщем, затягивать подготовительные ласки было ни к чему, мне хотелось резвее открыть ее ворота.

Я приподнялся и поглядел на собственного мальца. Он был в полной готовности, блестящая от предэякулята головка добивалась незамедлительного погружения в жерло дамского вулкана. Я поднес его к половым губкам мой любовницы, и Катя пальчиками раздвинула их, приглашая войти в нее. Благодаря огромным размерам ее задницы, киска размещалась как раз на подходящем уровне, и подкладывать подушки не потребовалось. Член заскользил по обильно увлаженному лону, и мы с Катей сразу испустили сладкие стоны. Неуж-то мне удалось сделать это. Я считал, что на такую зажатую даму могут уйти месяцы, но вот она лежит подо мной и сладко вздыхает от моих проникновений.

Решив не церемониться, я начал трахать ее в жестком темпе, засаживая собственный ствол по самое основание. Хотя ее киска была достаточно тугой, женской смазки хватало с лихвой, и никаких болевых чувств у девицы не было. Это было понятно по ее неприличной реакции. Она мотала головой из стороны в сторону, от чего прическа распалась совсем, и пряди волос прилипли к мокроватому от пота лбу. Длительное протяжное «нет» сменялось пошлым согласием в самых ярчайших красках дамского мата, коготки моего котенка временами вонзались мне в предплечья, оставляя приметные царапинки.

Я согнул ее ноги в коленях и, немного приподняв их, упер голени любовницы в свои плечи – так член заходил еще поглубже и не считая того я мог свободно разглаживать ее пухлые мясистые ляжки. Наклонившись, я поцеловал ее сочные губы. «Так глубоко», — охнула Катя, скупо заглатывая воздух. Я преднамеренно подался еще как можно далее вперед, в таком положении головку члена приятно щекотала какая-то шершавая поверхность стен ее вульвы. Мое тело застыло на мгновение и здесь распутница заскулила от блаженства, а я ощутил легкое сжимание ее влагалища – она кончала.

Такое резвое разрешение стало для меня неожиданностью, я ведь еще толком не набрал темп, но мне было приятно обдумывать, что я доставил плутовке наслаждение. Почему-либо в тот момент меня переполнила нежность к этой таковой родной девченке. Я шептал ей о том какая она восхитительная и замечательная и еще какую-то ерунду, за какую мне было бы постыдно в обычной ситуации. Член я не доставал, позволяя ей продлить радужное парение плоти, просто поправлял ее пряди волос и целовал лицо: губки, щеки, вздернутый носик.

— Мне так отлично, — тихо пропела она через несколько минут, — грех всегда так сладок.

— Дался для тебя этот грех, — оборвал я ее, в очередной раз, целуя раскрасневшиеся губки, — что дурного в том, что два человека услаждаются собственной близостью.

— Ты не понимаешь, — как будто извиняясь, гласила она, — это все некорректно, но сейчас уже поздно. Я знала, что так и будет, еще когда увидела тебя на остановке в тот денек. Я пошла в храм, чтоб отогнать эти мысли о для тебя и молилась о спасении пока ты пожирал меня своими бесстыдными сероватыми очами.

— Так это ты моя искусительница, — засмеялся я, — означает это не я опозорил девственную прихожанку, а у нее самой в светлой головке зародились черные мысли. Мне нравится, что на данный момент ты была такая запанибратская и похотливая, и еще я так рад, что мы повстречались.

— Я не знаю, рада ли я, — протянула Катя, — ты мой воздух, без тебя я уже не могу, хотя знаю, что пропадаю, сейчас я твоя вещь и мне не вырваться. Моя жизнь была так понятна и так ординарна до тебя, а на данный момент я лежу в твоих объятиях и совсем не могу собрать мысли в единое целое.

— Что за глупости, нам просто отлично совместно, то, что было на данный момент это очень и очень славно. От этого твой мир не упадет.

— Прости за то, что ты не получил наслаждения до конца, — замялась женщина, — я очень завелась от всего этого. Весь денек сейчас задумывалась в институте о том, что произойдет, всё порочные рисунки перед очами были, от твоей фото на телефоне глаз не могла отвести, а у самой сердечко как обезумевшое колотилось.

— Ты знала, что это произойдет? – опешил я

— Естественно, знала, — ответила она, — ты же с первого денька мечтаешь залезть мне в трусики, что ж я не понимаю этого. И я тоже с первого денька думаю об этом. Больше просто нереально было вытерпеть, сейчас была красивая возможность.

— Я желаю тебя еще, моя сладкая, — прошептал я ей на ушко.

— Ты можешь делать со мной все что хочешь, — отозвалась распутница, — я твоя игрушка.

— Прямо все, — игриво воскрикнул я

— Мне жутко поразмыслить о тех вещах, которые ты, может быть, захочешь сделать со мной, я представляю, как это унизительно и отвратно, но я исполню хоть какое твое желание, даже самое грязное. Ты ведь все равно попросишь меня сделать эти вещи.

Эта фраза несколько сбила меня с толка. Естественно, я мечтаю о проникновении в ее заднюю дверцу и о том, как она будет облизывать язычком моего малыша, но выходит, что я насилую ее своими желаниями. Какое же наслаждение от секса, если твоя дама не грезит о всех этих шалостях.

Что это такая попытка с ее стороны разбудить мою совесть либо ей просто нравиться быть униженной и вынужденной к гадости, ощущать себя порочной и повинной в распутстве?

Вобщем, мне необходимо было что-то сделать: или убедить ее, что ничего такового у меня в идей нет и ее вкусовым рецепторам на язычке не угрожать выяснить вкус моей спермы, или же согласиться играть роль ожесточенного развратителя и насладиться всем этим богатством. Недолго думая, я все таки избрал 2-ой вариант, вот только решил не спешить сходу взять все трофеи.

Перевернув ее резким движением на животик, я скомандовал:

— Что ж, я думаю для тебя и правда стоит бояться тех вещей, о которые я с тобой сделаю. Подними попку ввысь.

Катя послушливо встала на колени, опустив голову на подушку. Ее попочка была как на ладошки. Прекрасные широкие ноги и круглые половины булочек, меж которыми как будто призывая пульсировал карий глазок ануса. Я положил головку члена, который и не терял напряжения, прямо на эту шоколадную пуговку и пару раз провел по ее поверхности. Женщина тихонько содрогалась от этих прикосновений, но не уклонялась. Мне хотелось нажать и с размаху загнать его вовнутрь этой соблазнительной дырочки, но я знал, что для этого еще не настало время.

Перехватив собственный стрежень посредине, я повел его на юг, пока головка не провалилась в практически хлюпающее от смазки влагалище. Катя дернулась от резкого проникания, но прочные руки, ухватившиеся в этот момент за ноги, удержали ее. Она испустила сладкий стон и ее пещерка сама начала движение на встречу мне, поглощая мужское орудие сантиметр за сантиметром, пока в конце концов я не ощутил жесткие курчашки лобковых волос. Здесь я подался вспять, выведя член на одну вторую из горячего лона, и сходу резко загнал его назад так, что женщина уткнулась лицом в подушку от этого толчка.

Я начал иметь ее грубо, с силой шлепал ладошкой по белоснежной жопе и опять и опять вгонял болт в влажное, теплое влагалище, которое вожделенно обхватывало его по всей длине. Катя подстроилась под этот бешенный ритм, и сама помогала мне движением бедер, напряженно упираясь в спинку кровати руками. Все было конкретно потому что я для себя и представлял. Нас обоих захлестывало удовольствие, мы рычали как два зверька и никак не могли насытиться друг другом. Минут через пятнадцать моя кошечка снова кончила. Услада была очень сильной для бесовки, и она не могла справиться с чувством, полностью заполнившим ее. Колени у девицы подкосились, и она свалилась на животик, пытаясь вырваться из моих объятий, но я продолжил долбить ее к тому же еще, ощущая, что семя из шаров начало подниматься ввысь, готовое пробиться наружу.

В таком положении она еще посильнее обхватывала мой ствол так, что длительно выдержать у меня не было ни одного шанса. Чуть я успел извлечь пульсирующий член из малышки, как 1-ая тугая струя вылетела наружу, позже к тому же еще. Сперма залила все ее круглые ягодицы и липкими потоками стекала вниз.

Я ощутил неожиданную вялость, и без сил повалился рядом с Катей, тяжело дыша.

— Ты прекрасна, — вздохнул я, поглаживая ее нежную кожу.

— Для тебя так понравилось? – улыбнулась она и поцеловала мои губки, — я желаю, чтоб для тебя было приятно делать это со мной.

— Мне очень отлично, котенок, ты бы знала, как отлично. Вообщем, честно говоря, так и не скажешь, что у тебя нет опыта в сексе.

— У меня уже был мужик, — ответила она с неким раздражением, — ну и что здесь уметь, просто будь собой и следуй желаниям. Почему вы все думаете, что нужно переспать с соткой мужчин, чтоб научится делать приятное возлюбленному.

— Ты просто на данный момент была совершенно не такая как обычно, ты же понимаешь, о чем я.

— С тобой я могу быть открытой, я тянусь к для тебя каждую минутку и на данный момент, в постели…я была с тобой единым целым.

— Я тоже это ощущаю, мой котенок, скучаю без тебя каждую секунду.

— Врешь ты все, ты натуральный обманщик, наверняка, еще парочке дам такое говоришь каждый вечер, — засмеялась она. – Ты меня всю перепачкал, я в душ, ты тоже собирайся, мы уже опаздываем.

— Ты хочешь поехать на службу, — сделал возражение я, — я задумывался, мы с тобой поваляемся в постельке, и может быть, еще чего-нибудть создадим.

— У нас еще будет время сделать это, а сейчас мне нужно быть непременно в храме, я не могу пропустить, ты же вот собственный спортзал не пропускаешь никогда — произнесла она, целуя меня на ходу.

— Будешь исповедоваться в собственном грехе? — хмыкнул злорадно я.

— Нету на исповедь пока я не иду, просто желаю побыть в доме божьем, пообщаться с братьями и сестрами и попросить прощения у святой Параскевы за собственный проступок…или поблагодарить ее. Собирайся, живо.

4.

1784 год, Оскольская волость

Новоалександровского уезда

Устиница, не переставая, читала про себя молитву, и казалось, все ускоряла собственный бег, не слушая трусливое сердечко свое, которое стучало как у загнанного зверька. Повернув не туда в мгле, она чуток на заплуталась, но ведомая испугом через минут пятнадцать возвратилась на тропинку. В конце концов показался лог, сейчас нужно забраться наверх. Вот уже и изба Захария показывается. В ночной темноте каждое дерево казалось ей злостным гигантом, а каждый взмах крыльев филина слышался как клики нечисти, гонящейся по пятам. Для юной деревенской девицы это было истинное испытание. Ноги скользили по влажной от росы травке, и она повсевременно спотыкалась, но ужас гнал ее всё далее.

Она подошла к забору, но калитка была заперта. Обычно в деревни никто и никогда не закрывает дверей, хотя Захарию было чего бояться — ему причисляли то знахарство, а то и совсем чернокнижниченство. В народе его по другому как волховник и не звали. Малограмотный народ все свои неудачи разъяснял выходками этого темного бобыля: начнет ли скотина подыхать, либо хлеб зальет дождиками, либо мыши нападут на припас зерна – во всем виновен Захарий.

Естественно, ведьмака издавна бы уже привели к порядку, забив осиновый кол в землю в том месте, где была его тень, а то и совсем сожгли бы вкупе с избой, но у Захария была мельница, что для тогдашнего времени было сложнейшим оборудованием, куда более запутанным, чем для горожанина большая мануфактура. Ради способности молоть зерно, мир обязан был вытерпеть этого злостного горбуна, нелюдимого и наводящего кошмар одним своим взором. От его проделок старались откупиться, а периодически даже использовать его черную силу против неуживчивых соседей либо любовных конкурентов. Чернокнижника приглашали на все деревенские женитьбы, где обильно поили и кормили, просили благословить при начале посевной, звали, когда было надо заложить новый колодец.

Не считая того, Захарий, по человеческой молве, мог не только лишь насылать порчу, да и вылечивать периодически хворь. В особенности нередко звали его заговорить зубы. Вроде бы там ни было, невзирая на всю неприязнь к мельнику, его вытерпели и старались не гневить еще раз. Но же, и сам Захарий отлично осознавал нелюбовь собственных односельчан к для себя и от греха подальше поселился в отдалении за деревенской околицей. Возникал в деревне он исключительно в исключительных случаях, когда его приглашали по делу, да еще периодически к воскресной службе ездил в сам Оскольск в церковь.

По этой причине чернокнижник был единственным человеком в деревне, который закрывал двери на запоры. Хотя может быть, виной всему были не суеверия соседей, а немалые богатства, которым обладал Захарий. Семьи у него никогда не было, испить он не обожал, огромных трат не делал, зато за каждый помол исправно получал часть урожая, к тому же время от времени ему приплачивали за его врачевание либо другие знахарские возможности. Не сложно, что при таких критериях мельник был самым богатым человеком в окресте. Живи он лет на 30 позднее, когда уже появились свободные хлебопашцы, он наверное сумел бы купить свободную у барина. Может быть, и нелюбовь мирского круга происходила от темной зависти, а совсем не от испуга перед нечистой силой.

Устиница несколько раз дернула ручку, но калитка никак не поддавалась. Тогда она решила перелезть через забор. Ухватившись за штакетину, она подкатала подол покосницы и быстро перемахнула ногой через ограду. Оказавшись на заборе, она произвела осмотр место куда бы спрыгнуть, но в мгле ночи, когда в деревнях не гласит ни один огонек, не было видно ровненьким счетом ничего. Женщина развернулась и медлительно стала опускать ноги, нащупывая ступней на что бы опереться.

Вдруг она ощутила, что ее пятка уперлась во что-то мягкое и волосатое. Резко отдернув ногу, молодая крестьянка успела спастись от укуса, но край ее платьица что-то схватило и потянуло вниз. Изо всех сил женщина с одичавшим визгом старалась вскарабкаться вспять на забор, а неизвестная сила тянула ее вниз. Противоборство длилось не длительно, не выдержав давления, материя рубашки с треском разодралась, оставив в зубах нападавшего приличный клочек. Устиница села на доски и принялась клясть последними словами нападавшего.

В ответ послышалось сдержанное рычание, а потом протяжный лай, в мгле мелькнули два огонька глаз.

— Вот, бесовое отродье, — выругалась она, — это ж Полкан, чтобы для тебя неблагополучно было.

Беглянка сообразила, что это узнаваемый пес Захария, который не только лишь отличался злостным нравом, да и нехарактерной собакам скрытностью. Он никогда не бежал к незваному гостю с гневным лаем, а подкрадывался в тиши, чтоб позже резко схватить его за какую-нибудь мягенькую часть и оторвать солидный кусочек. Деревенские мальчишки много натерпелись от этого исчадья ада, когда лазили красть яблоки в саду мельника.

Было надо как-то выходить из этой ситуации, но отойти Устиница никак не могла – дома ей угрожала опасность куда страшнее, чем Полкан. Вобщем, от злого пса тоже отвертеться было никак нельзя. На счастье полуночницы, звучный лай поднял с постели Захария и он, отворив дверь, кликнул в мглу:

— А ну, брысь черти с чужого двора, а то залом сделаю, век пшеница родить не будет. Проваливайте.

— Дед Захарий, это я Устиница, Севостьяна дочь. У меня к для вас дело срочное, помоги, дедушка.

— Ишь ты чего удумала, в огород полезла, как попалась так голосить начала, чеши отсюда, а то Полкан мигом укоротит норов. Севостьяну я еще припомню, что за девками своими не глядит. Виданное ли дело посреди ночи людям покоя не давать.

— Неудача большая, дедушка. На тебя одна надежда. Прогневала я Параскеву Пятницу, не сносить мне головы, если не поможешь.

Услышав упоминание святой, Захарий здесь же поменялся в лице. Он вынес из избы лучину и отозвал пса, после этого кликнул загнанной на забор беглянке, чтоб она спустилась. Устиница опасливо ступила на землю и с замиранием в сердечко подошла к мельнику. Приблизившись она попробовала разглядеть его. Это был седоватый очень сутулый старик с лохматой и небережно уложенной бородой и усами, облаченный в самую обыденную косоворотку, которая благодаря ее длине прикрывала срамоту деда, потому что штанов на нем не было, возможно так как неожиданный ночной визит поднял его прямо с постели. Он не показался ей таким ужасным, как обрисовывала его молва, даже напротив его открытое и мягкосердечное лицо, усыпанное глубокими морщинами, делало его схожим на хорошего старичка-лесовичка.

— Входи, дуреха, не боись Полкан не тронет, — хмыкнул в усы мельник.

Всё еще настороженная женщина прошла вовнутрь, стараясь не глядеть в глаза владельца. Обернувшись к красноватому углу, беглянка поспешно перекрестилась на икону и принялась осматривать отшельничье гнездо. Изба Захария с виду ничем не отличалась от обыденного крестьянского жилья, все та же большущая на полкомнаты российская печь, лавки вдоль стенок, твердый стол посредине, на котором трепетал огонек фитиля, воткнутый в плошку с жиром, длинноватые половики на полу, окна, затянутые рыбным пузырем, закопченный сажей потолок. Разве, что запах снутри стоял необыкновенный, старческий, но к которому примешивались разноцветье запахов травок и настоек, махорки, кедровых шишек, дубовых листьев и сушеных шкурок животных. Или от этого душка или от прыганья через ограду голова Устиницы закружилась, и она присела на лавку, чтоб ненароком не свалиться в обморок.

— Хороша же, девка, — усмехнулся знахарь, — это как ты в таком виде добросовестной люд пугаешь.

Только сейчас женщина направила внимания, что в суматохе с псом, тот оттяпал ей большой кусочек рубашки чуть ли не до пояса, так что сейчас ее ноги были полностью нагими, сверкая белизной полных ляжек. К тому же, потому что она присела на лавку, в таком положении видно было не только лишь ее мягенькие окорока, да и заросший кудрями цветок вульвы. Сгорая от стыда, крестьянка сжала ноги вкупе, вобщем, полутьма в избе и так не дозволила бы подслеповатому Захарию разглядеть этот запрещенный плод женской невинности.

— Это меня ваш бесов Полкан оборвал, дай, дедушка, чем прикрыться, — смущенно произнесла Устиница.

— А у меня, что здесь амбар сарафанов и проходниц для девиц, которые ночами на заборах висят и владельцу покоя не дают, — прошамкал старик, — сиди уж так. Для тебя в последующий раз наука будет, как по чужим дворам лазить, ну и мне, деду, повеселить глаз, ляхи какие ладные, кровь с молоком, так и ущипнул бы.

— Не совестно для вас, дедушка, — укорила крестьянка, — здесь неудача такая, а вы смеяться нужно мной вздумали.

— А мне чего совеститься, я ночами не бегаю и духов напрасно не тревожу, а на старости лет на красоту девичью чего бы ни взглянуть. Дайка я к для тебя лампадку поставлю на лавку – не видно мне всех красот твоих. Так чего там случилось у тебя, рассказывай, — проворчал мельник, перенося плошку с коптящим салом на лавку.

Нагие ножки девицы осветились, открывая красивый вид для старика. Устиница еще крепче сжала их вкупе и прикрыла средоточие собственной красоты ладошками.

— Прогневала я, Параскеву Пятницу, — начала она, — пряла после захода, а она родимая увидела, ну и наказала 40 веретен напрясть до зори.

— Не Параскева она, а Мокошь, — вскрикнул Захарий, — наша сродственница, Русь сызвека защищающая, и вашему бабскому племени неразумному 1-ая ассистентка, особливо вот таким девкам краснобоким на выданье. Это все попки придумали чужим именованием ее наречь, когда настоящую веру русскую загубили, чтоб запамятовали мы свои корешки и сродство с богами словенскими, да только есть волхвы старенькые, которые ее не запамятывают. А пряла ты напрасно, не переносит она тех, кто ее законов не почетает. Ты лицо ее лицезрела ли?

— Да, дедушка, ужасное, такое, все в язвах каких-либо, — затараторила крестьянка.

— Это такие неразумные хозяйки как ты ее искололи. Еже ли какая баба по собственному глуповатому неразумению начинает прясть либо шить, либо тесто месить в пятницу, то веретена да иглы эти втыкаются в богиню, а за то она, когда баба глуповатая рождает помощи ей не кажет и приговаривает: «помогу для тебя, как управлюсь с работой, как ты в пятницу».

— Что все-таки со мной будет? – всполошилась Устиница.

— Это уж как Мокошь-родительница решит сама, может просто проткнет для тебя руки поганые веретенами, — хихикнул старик, — а может и кожу сдерет заживо, это уж ее воля.

— Как это, дедушка, — причитала гостья, — не уж-то и посодействовать никак нельзя, ты же водишься с темными силами, попроси у нее за меня, а я тебя отблагодарю.

— Дурочка, ты, видать, весь разум у тебя в красоту перебежал, — бросил мельник, — ни с какими темными силами я не вожусь, волхвы природных духов чтут и их волю исполняют. Закон величавый, что при сотворении мира был, его не поменять и боги ему следуют и все живое ему подчиняется и козявка лесная и крестьянин. Раз нарушила повеления Мокоши — будешь наказана.

— Так ведь я и не нарушала, — всхлипнула женщина.

— Как не нарушала, сама рассказываешь, что работала.

— Я после вечерней зорьки села за прялку, да только мысли худенькие пошли, так что я не работала, я это…ну сама себя приголубила, — вспыхнув румянцем стыда, тихо произнесла она.

— Рукоблудила что ль, — загоготал старик.

Он наклонился над девушкой и его ладошки легли на ее нагие ноги. Испуганная крестьянка подняла взор и, отпихивая чужие руки, вскрикнула:

— Что ты это, старенькый распутник, замыслил.

— Мокошь она ведь такое дело любит, как какая девка собственный цветочек потеребит, так Мокоши услада, очень она почитает рукоблудниц. От этого огнь разгорается, к ласке красоту подготавливает, девушку к любви тянуть начинает, так жизнь и рождается, — шептал знахарь, становясь на колени перед гостьей, — Покажи, милая, где там твой бутон затаенный.

Замерев от испуга, Устиница неуверенно расслабила руки и пальцы старика продолжили свое движение по ласковой поверхности ножек.

— Как так, дедушка, — замялась она, — ведь грех это большой, искушение дьявольское.

— Какой это грех, — пел Захарий, поглаживая даму, — Любовь она всему живому приятна, сладость дарует и удовлетворенность пробуждает. Сладко ли было для тебя трогать себя, кросотка?

— Ой, как сладко дедушка, как будто легкая становлюсь и душа ввысь взмывает, — размякла крестьянка, раздвигая ноги перед бесстыжим владельцем.

— То-то же, поэтому попки и восстают против веры нашей давней, что она любви учит, а их ученье только скорбь, да дрожь от гнева божьего. Ранее знаешь, как бывало на Купаву, удовлетворенность какая была на Плеши. Разожгут костры от живого огня, ну то бишь, когда деревяшки друг об друга трут до пламени, и праздничек начинается. Молодежь весь вечер веселится, брагу кружками пьет, песни живостные, танцы потешные, как ночь приходит разбиваются на пары и любви придаются. Если кто с одной девкой наиграется, то сменит на сестру ее и заново приятство для него, а нежели голубица одним парнем не насытится, то зовет брата его и с 2-мя усладу вкушает. И Ярило, смотря на всю эту благость, ликует, людям добро ниспосылает: закрома зерном полные, реки рыбой наводненные, а леса зверьком забитые.

— Да не уж-то так можно, с 2-мя братьями, скотина неразумная и, то так не делает, — возмутилась Устиница.

— Чего же нельзя, кросотка, — мурлыкал распутник, — вдвоем они для тебя вдвое больше утех сделают, а как приголубят, так и на небесах как будто окажешься. Один впереди входит, другой с обрата обрабатывает. Девушке от этого такая угода, что и сил не остается, голова кругом идет.

От этих дискуссий женщина ощутила возбуждение, дыхание участилось, и приятные мурашки побежали по коже, к тому же пальцы мельника так лаского гладили ее. Она сообразила, что теряет самообладание, а киска ее начинает соком сочиться и зудеть от желания прикосновений. Распалилась Устиница так, что уже без смущения раздвинула ноги, открывая не только лишь красивый вид на собственный лохматый бутон, да и приглашая старика открыть его створки. В этот миг она уже позабыла и про Параскеву и про родных, и про все другое на свете, ей хотелось только ублажить свою плоть.

Захарий тоже ощутил ослабление сопротивления собственной жертвы, и его рука уверенно задела заветного девичьего места. Он плавненько раздвинул половинки срамных губ и провел средним пальцем по взмокшей щелке. От такового воззвания юница с кликом дрогнула всем телом.

— Не больно ли для тебя, дитя? Так ли всё? – осведомился владелец

— Отлично, всё дедушка, мило мне это, — сахарно протянула гостья

— Здесь ли ты себя трогала? – спросил старик, кладя палец на набухший камушек клитора.

— Да, милый, тут и трогала, пошеркай мне это место, так сладостно, — молила она, — расскажи еще, как прежних богов люди почитали.

Мельник со познанием дела стал разглаживать бугорок удовольствия простушки и продолжил:

— Как почитали? Все через любовь и делали. Вот придет весенняя пора, сеять в поле движутся. Там выйдет, какая баба, у которой малышей много, плодовитая означает, на пашню и скидывает одежку, а мужчины изберут промеж себя 3-х самых крепких и елдами своими отделают ее как причитается. 1-ый ебет в передок, чтоб весной земля-матушка семечки приняла, как баба мужское семя воспринимает. 2-ой ебет в уста скупые, чтоб летом дождик ниву оросил, как мужчина бабу молофьей орошает. А 3-ий уж доделывает в задок бабе, чтоб осенью сбор в погреб сложился.

— Славно как выдумано, уж вот натешится баба эта, только 1-го не усвою, что ж это, хоть какой мужчина ее может опорочить, а супруг еёйный как такое воспринимает? – переводя дыхание, поинтересовалась молодая распутница.

— Что ж ему противиться этому, здесь на общее благо задумано, как Даждьбог велит. Вот не отъебут они его супругу, а по озари амбар пустой, зимой голод приходит, так вся семья пропадет. Чтоб землю-матушку на плодоношение поднять, такие ритуалы и необходимы. А с супругой ничего не случится, еще пуще после такового супруга любит. Вот еще на Купалу бывало, выбирают на закате бабу и мужчины, вроде как жених с женой, колесо кладут плашмя, это оно солнце батюшку обозначает, а новобрачные, означает, любятся на этом колесе. Все девки деревенские в хороводе вокруг стоят и подбадривают: «жарь подружку нашу красноватую, как стужу красно солнышко жарит». Как жених семя свое в жене оставляет, так девки платьица свои скидывают, косы расплетают и с криками призывными в различные стороны по деревне разбегаются. Мужчины же заблаговременно воды наберут в кружки и плескают в девиц из-за угла, кто в которую попадет тот ту и любит до рассвета.

— Вот бы меня кто окропил так, — застонала Устиница, которая все в большей и большей степени распалялась от ласк мельника

— Что, девушка, о ласке мужской мечтаешь? – дразнился старик.

— Ой как, дедушка, мечтаю, когда на юношей наших деревенских смотрю писечка вся аж огнем пылает и груди наливаются. Так охото отдаться, что мочи вытерпеть нет, чтоб меня всю трогали всюду, ручищами своими, ах, ах так ты на данный момент.

Захарий свободной рукою сжал через рубаху грудь девицы.

— Так что ли?

— Да, поласкай мои грудки.

— Ты лучше расстегни рубаху, да дай выпусти их на свободу , мне для ублажения.

Недолго думая Устиница рванула рубаху и сочные дыньки вывалились наружу, здесь же подхваченные жадным ртом старикашки. Она блаженно закатила глаза и откинулась вспять, предоставив себя в полное обладание владельца избы.

— Щекотная борода какая, ах, — охала шалунья, — давай, лижи же мои штуки, как сладко, это лучше, чем самой делать, ах и писечку тоже трогай, она вся пылает, так здорово это, я на данный момент погибну.

Крестьянка готовилась разразиться оргазмом под шаловливыми пальцами порочного ведьмака, совсем забыв дело, ради которого она пришла сюда и неудачу, которую она накликала своим беспутным поведением. Женщина горела от страсти, в первый раз ласкаемая мужиком, она сдавала один бастион за другим, все в большей и большей степени входя во вкус этого сладостного поражения. На уме у нее было только блаженство, что закипает в ней.

Тем временем, семья бесстыдницы в страхе ждала приближающегося утра. Смотря через щели в запертых ставнях на краснеющий восток, матушка все читала молитвы, периодически прерывая их жалостными возгласами. Глава семейства тихо почивал, обозвав свою супругу кукушкой неразумной. По его воззрению, никакой злой дух не может ходить ночами, поэтому как домовой всегда их охраняет и случись что одним крестным знамением можно всякую нечисть отпугнуть. Маврютка посиживала около колыбели и, хотя небольшой Ондрейка все также умиротворенно спал, она не могла успокоиться, переживая то за сестру, то за всех домочадцев, то за саму себя. Вобщем, уже все равно было надо подниматься, затапливать печь, идти отстряпаться скотине, гнать ее на пастбище, а позже начинать обыденный тяжкий денек.

— Устиница, готова ли моя пряжа, — раздался певучий голосок под окном.

— Отпрыску Божий, огради мя святыми Твоими Ангелами и молитвами Всепречистыя Владычицы нашея Богородицы и Приснодевы Марии, — завопила матушка, крестя оконные просветы.

Маврютка, вскочив как жаленная, стала запирать на засов дверь в избу. Она была белой как бумага, с безрассудными очами и трясущимися губками.

— Что все-таки ты хозяйка, никак именованием господа нашего меня проклинаешь? Так ведь Параскева ему одному и служит, — продолжал глас, — не со злом я пришла к Для вас, за пряжей собственной, дайте работу, я из нее роженицам, да небольшим ребятишкам носочков повяжу.

— Нет, твой пряжи, матушка, приходи в другую пятницу, а я перед твоей иконой свечку поставлю, — вздрагивала хозяйка.

В один момент что-то с силой ударилось в стенку избы, да так что иконы и свечки повалились из божницы красноватого угла. По ту сторону окна бог знает что зашипело и зашелестело, было слышно, как подымается на улице ветер ураганной силы, приминая кустики в палисаднике и сгибая березку, что росла около самого входа. От грозного напора стихии заскрипел тес на крыше, а ворвавшийся поток растворил все ставни и загасил чахлый огонек лампады. Все в комнате повскакивали в совершенной растерянности. Мужчины кинулись закрывать окна, но ветер был таковой силы, что их просто откидывало назад.

Через пронзительное подвывание до объятых страхом дам донеслось призывное: «Устиница»

— Нет ее и веретена твои в печи сгорели, уходи, гадина, — завопила со всей мощи Маврютка.

В один момент все стихло. Бедные селяне переглянулись, не зная, чего ждать сейчас. Сам собой вспыхнул огонек фитиля в плошке на столе.

— А где же она? Не унесла ли она с собой моей пряжи, — леденящим холодом раздался глас снутри комнаты.

Дверь в избу была как и раньше закрыта на засов и ее очевидно никто не отворял, но перед ними стояла, одетая в сероватое рубище, высочайшая худенькая дама с изможденным лицом, которое меж тем было трудно разглядеть за прядями длинноватых темных волос.

— Кто же пряжу мне возвратит мою?

продолжение следует

Создатель рассказа: Николай Савиных

[/responsivevoice]

Category: Классический секс