Прыжок с крыши в крапиву

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]

Прыжок с крыши в крапиву

Чтоб открыть терапевтическую магию театра, мы

должны войти в театр нашей своей души и сыграть

роль в своей галлактической драме, позволяя вечности

мифа просочиться в нашу ежедневную жизнь.

Пол Ребиллот,

южноамериканский гештальт-терапевт

ПРЫЖОК С КРЫШИ В КРАПИВУ

К ЧИТАТЕЛЮ

У меня есть опасение, что мой рассказ не оправдает ожиданий читателей, если таковые найдутся. Представьте для себя, что человек пошел в театр на «Пиковую даму», думая, что увидит драматическое представление, и вдруг попадает на оперу, где никто не говорит, и все только поют. Либо любительница дамских романов про любовь берет повесть Чехова «Степь», где нет ни любви, ни оживленного, круто закрученного сюжета, а заместо этого длительно, тщательно и нерасторопно рассказывается про то, как малеханького мальчугана некоторое количество дней везут по степи в город обучаться в гимназии. Чтоб не появилось подобного недоразумения и расстройства, желаю сходу предупредить читателя, в каком стиле написан мой рассказ, и как это блюдо нужно есть.

То, что мне доводилось читать на транс-сайтах, я бы отнес к жанру транс-фэнтэзи (но не научной фантастики, это – другое) либо транс-сказок (там чудеса, там леший бродит), так как, на самом деле, они являются не чем другим, как эротическими фантазиями на транс-тему. Фэнтэзи не должно быть правдоподобным, в нем изображено то, чего у создателя не было в жизни, но чего очень охото. Так герой «Белых ночей» Достоевского, который никогда не общался с девицами, в собственных фантазиях делает целые «романы», в каких он любит безупречных женщин, не много схожих на тех, что живут в реальной жизни. А Александр Дольский в одной из собственных песен вспоминает, как во время собственного военного юношества фантазировал, как он лупит фашистов,

«И восемь танков подбивал

Из 1-го ствола»

В моих словах нет ни осуждения, ни драматичности. Я сам еще тот фантазер. Вольтер писал, что все жанры неплохи, не считая скучноватого, а транс-фэнтэзи к скучноватому жанру никак не отнесешь. Но сам я книжек в жанре фэнтези никогда не читаю, и уж тем паче у меня нет желания самому придумывать в этом духе. Мне хотелось написать что ни будь в традициях старенького хорошего реализма, а реализм подразумевает, как пишут в учебниках по литературе, «правдивое проигрывание реальности в её типических чертах». Я стремился сделать в собственных рассказах полностью правдоподобную историю, которой, может, и не было в реальности, но которая полностью могла бы произойти. Историю, в какой было бы обобщение действительности, чтоб были живы нравы, и не статичные, а в развитии, как это бывает в жизни, чтоб мысли, чувства, слова и поступки были психологически точны, реалистичны. Чтоб, в конце концов, была мысль, основная идея, выражению которой подчинено повествование, ради которой и написан рассказ. Я стремился не проскочить с реализма на фэнтэзи, оставаясь в рамках правдоподобного.

В базе реалистического произведения нередко лежит некий реальный случай либо факт, послужившие толчком к

написанию. В базе моего рассказа тоже реальные факты. Так, мужская школа, схожая той, что описана в рассказе «Прыжок в крапиву с крыши», вправду была сначала 90-х годов в нашем городке, и там вправду был драматический кружок, а в русское время я по телеку краем уха слышал о драмкружке в мужском ПТУ. Ни об этой школе, ни о ПТУ я практически ничего не знаю, так что все в рассказе мне пришлось додумывать самому. Но мне очень понадобились рассказы трансов о собственном детстве (в главном тексты на британском), которые я во огромном количестве насобирал в вебе, и то, что написано в рассказе, является творческим обобщением инфы, которую я добыл из числа тех мемуаров.

В базу рассказа «На пользу» положена настоящая история 1-го южноамериканского транса, которую он сказал о для себя в вебе. И, в конце концов, у персонажей реалистического произведения нередко есть макеты – реальные люди, с которыми создатель был знаком лично или слышал о их. А бывает, что не один макет, а несколько, в каких создатель увидел нечто общее, обычное и на этой базе сделал обобщенный образ, в каком определенные читатели могут выяснить себя или собственных знакомых. Собственных персонажей я тоже не придумывал, а брал из жизни и мог бы именовать определенных людей, которые стали отправной точкой для сотворения моих литературных фантомов.

Естественно, я не могу самонадеянно утверждать, что мне удалось написать потому что я заявил выше. Я поведал о том, как я желал написать, какова была задачка, которую я поставил впереди себя, а удалось либо не удалось – это уж судить не мне, а читателю. Может быть, и не удалось. В конце концов, я не Лев Толстой, пишу, как умею и как чувствую.

Надеюсь, что я не очень заморил своими теоретическими рассуждениями. И если Вас, читатель, заинтриговал мой план и Вы захотели прочитать мою писанину, я буду рад. Если она Для вас не понравится – не взыщите. Может быть, причина не в том, что плохо написано, а просто Вы – не мой читатель и Для вас необходимо что-то другое. Я вот, к примеру, обожаю Чехова и Толстого, но не люблю Тургенева, Горьковатого и Булгакова, но это ведь не означает, что они нехорошие писатели.

1

В пятницу на большой перемене в класс вошла учительница по пению Лена Ивановна. Оглядев класс, отыскала очами Женю и подошла к нему:

— Мне нужно с тобой побеседовать. Выйдем в коридор.

В коридоре встали около окна.

— Ты читать любишь? – начала она издалека.

— Люблю.

— А Гайдара «Тимур и его команда» читал?

— Кино смотрел.

Женя таких книжек не читал. Он зачитывался «Тремя мушкетерами», фантастикой Беляева, а в этом году увлекся стихами Есенина.

— Кино, означает? Это тоже хорошо, имеешь представление. Ты знаешь, что в этом году в январе Гайдару исполняется девяносто лет?

— Нет, не знаю, — ответил Женя, все еще не догадываясь, к чему клонит училка.

— Итак вот, к этому юбилею мы в нашем школьном драмкружке решили поставить спектакль по этой книжке. Ты желал бы в нем участвовать?

Женя ощутил, как в груди у него появилось то чувство, какое бывало перед тем, когда должно было произойти что-то очень приятное и волнующее – в большинстве случаев это бывало тогда, когда Женя, оставаясь дома один, собирался надеть что ни будь из маминой одежки. От предвкушения грядущего запрещенного наслаждения снутри грудной клеточки у мальчугана сладко щекотало и замирало. Вот так же замирало летом на даче, когда он стоял на древесной вышке, которую соорудили старшие мальчишки на речке, и собирался прыгнуть. Так он и тогда не отважился прыгнуть, а соседка по даче Машка с радостным визгом сигала вниз «солдатиком» и выныривала из воды влажная и счастливая.

Еще бы не желать! Женю еще с детского сада тревожили всякие деяния, связанные с переодеваниями – новогодние карнавалы, торжественные утренники. Было что-то притягательное, волшебное в том, чтоб надеть одежку, которую в обыкновенной жизни не носят и вроде бы стать кем-то другим. В один прекрасный момент на новогоднем утреннике в детском саду он был петрушкой. Его одели в броский сатиновый костюмчик, наполовину красноватый, наполовину зеленоватый, высочайший картонный колпак и накрасили щеки. Небольшому Супруге было и волнительно быть петрушкой, и постыдно – он страшился, что детки будут его дразнить. Но его не дразнили.

Разговор о драмкружке уже был сначала учебного года. Лена Ивановна прямо во время уроков собрала в актовом зале Женю и несколько других мальчишек, которые, как и он, были новыми, исключительно в этом году пришедшими из других школ. Шел 1994 год, под управлением Ельцина дружно разламывали «тоталитарный режим» – в индустрии, искусстве, науке, всюду, где разрешено было разламывать, а разрешено было всюду. Не остались в стороне и преподаватели: университеты стали высокопарно называть институтами, ПТУ – лицеями, суворовские училища – кадетскими корпусами, школы – гимназиями. Как грибы после дождика везде появлялись школы для мальчишек, школы для девченок, воскресные христианские школы и был даже институт великодушных девиц. После развода с Жениным папой и дележа трехкомнатной квартиры Женя с матерью переехали в другой район в двухкомнатную, папа получил одну комнату. До конца учебного года мать возила Женю в старенькую школу, а с нового учебного года перевела его в школу рядом с домом. Это оказалась школа для мальчишек.

Собрав новичков, Лена Ивановна аккомпонировала на пианино, а мальчишки по очереди пели, читали стихи. Позже она отпустила всех, оставив только Женю и поговорила с ним. Именно тогда она впервой спросила его, желал ли бы он играть в школьном спектакле. Женя согласился и задумывался, что играть нужно будет скоро, но время текло, а Лена Ивановна как будто забыла про него. И вот наступил декабрь, и она наконец появилась в Женином классе.

Прозвенел звонок на урок, и Лена Ивановна ушла, договорившись, что в субботу к 10 часам он придет в актовый зал на репетицию.

2

Женя пришел в зал, мало опоздав, когда репетиция уже началась. На сцене были два мальчугана из седьмого класса, Лена Ивановна посиживала на стуле здесь же на сцене и пристально слушала молодых актеров. Несколько мальчишек посиживали в зрительном зале и очевидно скучали. Лицезрев Женю, Лена Ивановна, молчком, кивнула ему головой и жестом указала место в зале. Стесняясь, чувствуя себя не в собственной тарелке посреди старших ребят, Женя сел в первом ряду и стал глядеть на сцену. Актеры на сцене вели таковой диалог:

— Здорово, комиссар, куда так торопишься? — гласил высочайший худощавый мальчишка.

— Здорово, атаман! К для тебя навстречу, — отвечал другой, ростом гораздо меньше, круглолицый, с русыми волосами.

— Рад гостю, да угощать нечем. Разве вот это? – худощавый засунул руку в кармашек и здесь же вытащил и протянул круглолицему — не потому что ее протягивают для приветствия, а ладонью ввысь, с согнутыми пальцами, как будто он держал что-то круглое, невидимое.

— Ворованные? — спросил круглолицый, протянул в ответ свою руку, взял это невидимое круглое из руки собеседника, поднес ко рту и сделав вид, что кусает его. Как в девчоночьей игре в дочки-матери, где все «понарошку».

— Они самые, сорт «золотой налив».

— Кислятина! – круглолицый «понарошку» бросил невидимое яблоко на землю.

— Минуточку, — оборвала разговор Лена Ивановна. – Квакин! – обратилась она к худощавому, — Не запамятовай, что ты хулиган. Гласить нужно принципиально, воображая, рисуясь, — мол, вот я какой – ничего не боюсь, мне все трын-трава, хоть какого поколочу: «Рад гостю, да угощать нечем. Разве вот это?»

Лена Ивановна произнесла эту фразу с приблатненной интонацией и, по хулигански кривляясь, «понарошку» достала из несуществующего на ее платьице кармашка несуществующее яблоко.

— Вот так приблизительно. И в то же время ты храбришься перед Тимуром, но по сути боишься его и уважаешь, так как морально он посильнее тебя. А ты, Тимур, не делай таковой суровый вид, — обратилась она ко второму мальчугану, — ты не угрожаешь Квакину и не стараешься его напугать. Ты знаешь, что он тебя опасается, и ощущаешь свою силу. Держись просто, тихо, но с презрением: «Ворованные? Кислятина!»

Лена Ивановна брезгливо, как что-то отвратительное и неприятное, кинула невидимое яблоко.

— Вот так приблизительно. Сообразили? Давайте снова этот кусочек.

Происходящее на сцене больше занимало Женю. Вообще-то кинофильм про Тимура он практически не лицезрел, включил телек, когда 1-ая серия уже подходила к концу, а вторую и совсем не удалось поглядеть. Так что он не достаточно что сообразил и ничего не запомнил. Сцены, которую игрались ребята, он в кино не лицезрел, и на данный момент ему было любопытно, чем все это кончится. И больше не терпелось выяснить, а какую роль предложат ему.

Поработав с ребятами, которых Лена Сергеевна называла Тимуром и Квакиным, она отпустила их, и они заняли места в зрительном зале, а она жестом пригласила Женю на сцену:

— Познакомьтесь: это наш новый артист. Его зовут Женя, и играть он будет тоже Женю. Ты знаешь, кто такие травести? – обратилась она к Супруге, — Нет? Так именуют женщин-актрис в театре, которые играют роли мальчишек. А у нас в театре напротив. Так как в нашей школе нет девченок, все дамские роли играют мальчишки. Это у нас стало традицией. Я желаю предложить для тебя роль девченки Жени. Поначалу эту роль у нас готовил Миша из шестого класса, но он захворал и навечно лег в поликлинику. Я думаю, ты с ролью справишься не ужаснее.

Голова Жени заполнилась густым туманом, он вдруг стал как будто опьяненный, казалось, что на данный момент свалится в обморок. Мальчишки в зрительном зале рассматривали его, но никто не хохотал, как будто то, что гласила Лена Ивановна, не было неосуществимым, невиданным, а было кое-чем обыденным и будничным.

— Ольга, подымись сюда, пожалуйста, — обратилась она в зал. С места поднялся высочайший стройный старшеклассник и прошел на сцену.

— Вот, познакомься, это твоя старшая сестра Оля, — произнесла Лена Ивановна. «Оля» немного улыбнулся и кивнул головой в символ согласия, что он вправду Оля.

— Вообще-то его зовут Сергей. Он наш старенькый травести, играл и Золушку, и Бекки Тэчер в «Томе Сойере», и Снегурочкой был на Новый год. На данный момент он для девченки староват, зато годится на роли женщин.

Женя начал приходить в себя. В голове прояснело, туман рассеялся, а в груди замирало от целого клубка обратных эмоций: неожиданно нахлынувшего счастья, ужаса, как – УХ! – на краю вышки на даче, и стыда. Навряд ли бы Женя поборол внутри себя этот стыд, согласившись на запрещенное, если б не стоящий перед ним старшеклассник. Этот Сергей ему сходу приглянулся, у него было доброе интеллигентное лицо, малость не от мира этого. С трудом верилось, что этот парень перескочил непролазную преграду, отделяющую мир парней от мира дам, нарушил неписаный запрет, и, все же, это было так.

Домой Женя возвратился переполненный новыми, необычными эмоциями и с книжкой про Тимура под мышкой. Наспех пообедав, сел в собственной комнате, раскрыл книжку и начал читать:

«Вот уже три месяца, как командир бронедивизиона полковник Александров не был дома. Возможно, он был на фронте.

Посреди лета он прислал телеграмму, в какой предложил своим дочерям Ольге и Супруге остаток каникул провести под Москвой на даче.

Сдвинув на затылок цветную косынку и делая упор на палку щетки, насупившаяся Женя стояла перед Ольгой, а та ей гласила:

— Я поехала с вещами, а ты приберешь квартиру.

Голова опять заполнилась густым туманом, в груди замирало, как на вышке. Чувство, подавленное, спрятавшееся, когда Женя стоял на сцене, на данный момент, в одиночестве, вышло из убежища, зазвучало с новейшей силой, заглушая другие чувства. Женя сообразил, что не сумеет отважиться, преодолеть стыд. Что он произнесет маме? А мальчишки из класса увидят его на сцене в платьице? Будут дразнить, именовать девчонкой. Нет, ни за что на свете! В пн подойду к Лене Ивановне и откажусь.

Но приостановить раз начавшийся процесс было уже нереально. В пн Женя не повстречался с учительницей пения – в сей день у нее не было уроков. Зато в огромную перемену подошел старшеклассник Сергей и протянул ему общую тетрадь.

— Возьми, почитай и перепиши свою роль. Вот эту сцену выучи к последующей субботе.

И Женя ощутил, что отступать некуда, что отрешиться он не может, не отважится, не хватает духу. И главное -отказаться не желает. Так бедняк, получив большущее наследие, не может с ним расстаться, сделавшись его пленником. Еще не решившись совсем прыгнуть с вышки в мир дам, где он из мальчугана станет девченкой, он уже осознавал, что вспять пути нет. Как будто кто-то невидимый управлял его жизнью, и этот невидимый перевел жд стрелку, и жизнь его, как поезд, покатила по новенькому пути. И это не было случайным стечением событий, происходило то, что должно было произойти, во всем был высший смысл.

— Кто это к для тебя подходил? Что он для тебя отдал? – спросил, проходя мимо, Женин друг и сосед по парте Сашка Якимов.

— Так, ничего. Позже скажу, — ответил Женя, покраснев и закрывая тетрадь с пьесой.

— Оля, я пошутила. — Женя, стоя на сцене перед старшеклассником Сергеем, проговаривал выученный по тетрадке текст. – Ну, за что ты на меня сердишься? Я прибрала всю квартиру, я протерла окна, я старалась, я все тряпки, все полы вымыла. Вот для тебя ключ, вот квитанция от папиной телеграммы. И дай лучше я тебя поцелую. Знаешь, как я тебя люблю! Хочешь, я тебе в крапиву с крыши спрыгну?

— Что ж, для начала хорошо, — приостановила Женину речь Лена Ивановна, — Только вот что помни: просто произнести со сцены текст – этого не много. Это хоть какой сумеет. Главное – сделать образ, нрав. Зрители должны поверить, что ты девченка. А для этого ты сам должен ощутить себя девченкой, поверить в это. Понимаешь? При этом девченки бывают различные, у каждой собственный нрав. А какой нрав у Жени?

Женя ощутил себя как на уроке, когда учительница задает тяжелый вопрос по теме урока, а он не может ответить. У него было к репетиции задание – выучить роль, а про нрав задания не было.

— Ну отлично, давай подумаем совместно. Вот Женя прибрала квартиру – все вымыла, вычистила. О чем это гласит?

— Что она… трудолюбивая, — неуверенно промямлил Женя.

— Правильно. Трудолюбивая — и самостоятельная. Не любая девченка в тринадцать лет по-взрослому приберет квартиру. Ты помогаешь маме?

— Помогаю

Женя соврал как-то невольно, ересь вырвалась сама собой, от стыда. Что нужно маме помогать, он никогда не думал. Было в порядке вещей, что мать подметет и вымоет в его комнате пол, приберет разбросанные вещи, вымоет за ним посуду после пищи.

— Это отлично, помогать нужно. Вот и представь для себя: ты прибрала квартиру, у тебя гордость: я сама все сделала, я уже взрослая! И в то же время мало грустно: ты старалась, а сестра тебя даже не похвалила.

Лена Ивановна на репетиции называла артистов именами тех, кого они игрались: Тимур, Квакин, Оля. И то, что она гласила о Супруге в женском роде («прибрала», «сделала», «взрослая») в обстановке репетиции звучало естественно: да, тут таковой порядок. Ребята принимали это обычно, как само собой разумеющееся. Супруге же, как новенькому непривычная соц роль была и мила, и изумительна, хотя еще он ощущал смущение.

— Как ты думаешь, Женя – смелая девченка? — продолжала Лена Ивановна.

— Да, — согласился Женя, хотя ранее об этом не задумывался.

— А откуда мы это знаем?

Женя задумался.

— Ну…она обещала с крыши прыгнуть.

— Верно. Не достаточно того – не просто прыгнуть, а прыгнуть в крапиву! И ей вправду позже пришлось прыгать с забора в крапиву, чтоб утешить небольшую девченку. Помнишь? А помнишь сначала книжки, когда она мыла открытое окно, стоя на подоконнике третьего этажа, прохожие удивлялись, что она не опасается? А почему она смелая? Так как она гордится своим отцом – командиром и во всем ему подражает. Сестра у Жени строгая, но Женя ее любит, хотя и сердится за излишнюю строгость. Вот это и нужно сыграть. А то Женя у тебя выходит какая-то размазня. Такая с крыши в крапиву не прыгнет. Давай-ка эту сцену снова. Да: и не забудь ринуться сестре на шейку и поцеловать ее, — Лена Ивановна указала на стоящего рядом Сергея, — И не страшись, она тебя не укусит.

В Супруге после этих наставлений вдруг пробудилась никогда им ранее не испытанная бойкость, при этом не такая, какая бывает у хулиганистых мальчиков, которых он очень побаивался, а конкретно девчоночья. Женя вспомнил соседку по даче Машку. Он очень стеснялся при ней, во-1-х, так как она была очень прекрасная, и у нее были прекрасные светлые волосы и гулкий чарующий глас, а во-2-х, она была сорванцом и ничего не страшилась. Женя на уровне мыслей увидел ее лицо и услышал ее глас, и ощутил, что ему вроде бы передалась ее энергия. И если б на данный момент были крыша и крапива, он бы ринулся в крапиву, не задумываясь. Но крапивы не было, заместо крапивы, проиграв снова текст, Женя ринулся на шейку Сереже и поцеловал его. Это вышло так внезапно, что Сергей удивился.

— Вот так приблизительно, — произнесла Лена Ивановна свою обычную фразу, — Кстати, ты маме произнес?

— Нет еще.

— Ну, отлично, я сама с ней поговорю.

Мать уже знала про спектакль, но признаться ей, что по роли он будет девченкой, было выше Жениных сил. Когда он потаенно примерял ее одежку, он ощущал себя сразу и правонарушителем, и каким-то уродцем. Он бы сгорел со стыда, провалился через землю, если б мать выяснила, чем он занимается в ее отсутствие. Если б он подрался, разбил стекло, было бы плохо, но понятно – многие мальчишки дрались и безобразничали. Подраться и набедокурить не постыдно. Но напяливать на себя мамин лифчик, трусы, платье… лучше уж драться и стекла быть! Но драться и стекла лупить Женю не тянуло, а тянуло к лифчикам и платьицам. Сколько раз он давал для себя слово кинуть это занятие, стать обыденным, правильным мальчуганом, но ничего не выходило. Спустя какое-то время опять какая-то неизвестная сила толкала его сделать стыдное и, оставшись дома один, он снова подходил к шкафу и открывал дверцу, за которой хранилась мамина одежка.

Лена Ивановна сдержала слово. Она специально пришла в Женин 5-ый «А» на родительское собрание по итогам 2-ой четверти, чтоб побеседовать с его матерью. Женя с замиранием сердца ожидал маму дома. Она пришла, разделась в прихожей, позвала отпрыска ужинать. Женя ел суп, не поднимая глаз от тарелки – посмотреть на маму было постыдно. Мать гласила о собрании, произнесла, что классная управляющая его хвалила. Позже она потрепала Женю по волосам и, как ему показалось, чуток саркастически и в то же время нежно произнесла:

— Ты у меня молодец! И Лена Ивановна тебя тоже очень хвалила, гласила, что у тебя есть драматический талант. А костюмчик я для тебя сама подберу. На деньках схожу к тете Тане – у их наверное есть платьица, из которых Светка уже выросла.

Тетя Таня была маминой подругой, а Светка – ее дочь, на три года старше Жени. Женя ощутил, как потеплело его лицо и уши.

— Только ты не гласи им… зачем

— Хорошо, не скажу. Скажу, что для одной неплохой девченки.

Женя, допив собственный чай, поднялся из за стола. Собрал свою, а заодно и мамину запятнанную посуду и положил в раковину. Включил теплую воду, взял губку. Мать с удивлением смотрела, как отпрыск старательно моет ее тарелку. Что это с ним?!

На другой денек в школе был новогодний утренник. Спустя годы Женя смутно помнил, что было на этом утреннике. Некий концерт, школьники что-то пели, читали стихи, разыгрывали сценки. Все это стремительно забылось, как забывается утренний сон, оставив в памяти какие-то клочки сюжетов, образов.

Но не забылось, на всю жизнь отпечатлелось в памяти несмываемой татуировкой одно. Концерт еще не начался, все школьники и учителя посиживают в полутемном актовом зале. Пустая сцена ярко освещена, на заднике прикреплены разноцветные бумажные буковкы «С Новым годом!», с боковой стороны стоит искусственная серебристая елочка. Заскучавшие от ожидания школьники, как положено, гремят. Но вот шум мгновенно стих. На сцену вышли… Нет, это было неописуемо, и тем не менее… Нереально обрисовать то состояние, которое обхватило все Женино существо, и душу, и тело. Он сделался как ненормальный. Не способен с собой справиться, он с страхом задумывался, что будет, если увидят его волнение. Но в зрительном зале было полутемно, все смотрели на сцену, и никому не было дела до Жени.

На старшекласснике Сергее, преображенном в Снегурочку, был длиннющий костюмчик из ярко-голубого сатина, отороченный белоснежным искусственным мехом и такие же сатиновые рукавички. На голове сказочным теремом высился кружевной кокошник, две толстые белоснежные косы из синтетики лежали на девичьей груди, возвышавшейся 2-мя холмами. Лицо, преображенное броской косметикой, контрастно выделялось на белоснежном и голубом фоне костюмчика – красный рот, фиолетовые тени век, румяные щеки и глаза, густо обведенные черным контуром. Весь он таковой броский, зияющий, торжественный. Рядом с великолепием Снегурочки дед Мороз очевидно проигрывал, ему не хватало мужской солидности. Чувствовалось, что шуба и борода деда Мороза насажены на юношу-старшеклассника, еще практически мальчугана. Ну и сама шуба смотрелась жаль. Фактически, даже не шуба, а красноватый сатиновый халатик с пришитым белоснежным меховым воротником и таким же искусственным мехом были оторочены рукава и полы халатика.

Но Снегурочка… Нельзя сказать, что Сережа в женском наряде на столько был похож на даму, что, если не знать, что он юноша, можно было принять его за представительницу красивого пола. Мужчину ведь отличают от дамы не только лишь видимые телесные признаки, и уж естественно, не одежка. Можно достигнуть наружного сходства, но нереально подделать то неуловимое, не выразимое словами, чем пронизано хоть какое проявление женственности: мимика лица, походка, пластика движений. Точно так же и дама – вроде бы кропотливо она ни рядилась в мужской костюмчик, вроде бы ни гримировалась, это неуловимое выдаст ее, стоит ей только пройтись, сделать движение рукою либо улыбнуться. Все это фигня, когда пишут в книжках: вот переоделся мужик в платьице, и никто не мог его выяснить.

Писать об этом в притчах полностью уместно, в притчах может быть все, что угодно, но когда об этом написано в прозе, претендующей на реализм, охото, как Станиславский, воскрикнуть: «Не верю!». Естественно, на эстраде были и есть проф имитаторы дам, да и они, с помощью актерского искусства достигая вершин перевоплощения, похожи на дам так же, как искусственные цветочки похожи на истинные. Даме, чтоб быть дамой, ничего не надо делать, она уже дама, а мужик, с каким бы мастерством он не изображал даму, все равно будет искусственным цветком. На какое-то время можно обмануться, но длительно шило в мешке не утаишь.

Сережа в костюмчике Снегурочки тоже оставался юношей, одетым женщиной, но как раз в этом и была чарующая, сводящая с разума красота. Женственность вроде бы наложилась на его лицо и тело, смешалась с ними, образовав волнующую смесь. Так при смешении желтоватый и голубий цвет дают зеленоватый, и этот цвет обладает своей красотой и красотой. Сережино лицо, густо покрытое косметикой, было частично схожее на девичье, оставаясь при всем этом юношеским, было очень прекрасно, стройное тело как будто было предназначено для роскошной шубки Снегурочки. Девичьи груди, кокошник, толстые белоснежные косы – все было к лицу. Женю тревожила краса девченок и женщин, но Сережа-Снегурочка был в тыщу раз привлекательнее их, так как в нем гармонически соединилось и мужское, и женское.

Дед Мороз и Снегурочка на концерте исполняли роль конферансье: что-то гласили со сцены в стихах и прозе, объявляли последующий номер и уходили, а Сережа с нетерпением ожидал, когда номер кончится и опять из-за кулис, «как мимолетное виденье, как гений незапятанной красоты» явится Снегурочка.

После Нового года мать пришла домой с огромным пластмассовым пакетом в руках и протянула его отпрыску. Женя засунул руку в пакет и вытащил что-то мягкое. Но еще до того как он успел что-то осознать, его уже обхватило невиданное волнение. Руки дрожали, лупил озноб как в лихорадке. Платьице! Красноватое, в белоснежный горох, с белоснежным узорчатым воротничком и такими же манжетами на рукавчиках фонариками. Мать уже разделась в прихожей, прошла в комнату. Взяв пакет, вываливала из него на диванчик сокровища – школьное платьице с белоснежным фартуком, пару застиранных девчоночьих лифчиков, черную юбку, белоснежную блузу.

Было уже поздно, и мать убрала вещи в шкаф. И отлично, что убрала — в тот вечер Женя примерить их не отважился бы. Поглядели, как обычно, до 10 телек и легли спать. А на последующий денек утром занялись костюмчиком. Решили тормознуть на красноватом платьице, так как оно было летнее, а действие в спектакле происходило летом – не в школьной же форме Женя в крапиву прыгала. Примеряя платьице, Женя сам для себя удивлялся: ни волнения, ни стыда, как будто примерял пальто в магазине, чтоб поглядеть, подходит ли оно. И мать так же, как в магазине, деловито произвела осмотр со всех боков, отлично ли посиживает на отпрыску платьице и произнесла, что подол нужно убавить и в талии оно широковато. Она села за швейную машину, а Женя посиживал на диванчике в трусах и в майке, ждя, когда она окончит, чтоб опять примерить платьице и поглядеть, что вышло. Когда все было готово, Женя в конце концов подошел к зеркалу.

Из зеркала на него смотрело странноватое существо в красноватом платьице, поверх которого высилась постриженная мальчишеская голова, этакий типичный обоеполый кентавр. Кажется, мать сама ощутила несопоставимость головы с платьицем и, покопавшись в собственном шкафу, достала свою цветную летнюю косынку и повязала ею голову отпрыска, завязав концы косынки узлом под подбородком. Супруге было умопомрачительно комфортабельно в этом наряде. Он ощущал ткань косынки, плотно облегающую его маковку, виски, уши и щеки,. Подол платьица лаского касался его нагих ног, и, даже не смотря на себя, он ощущал телом его красноватый женственный цвет и круглые белоснежные горошины по всему платьицу.

— Ну вот, был у меня отпрыск, а сейчас будет дочка, — произнесла мать, с очевидным ублажение разглядывая Женю. Лицо у Жени залилось краской.

Итак, платьице было готово, только очень мятое. Мать повелела снять его и стала разглаживать. Странноватое дело – опять оказавшись в трусах и майке, Женя ощутил облегчение. Возбужденное состояние, в которое приводило его платьице, было очень сильным, и он не мог его выдерживать длительно.

На другое утро мать ушла на работу, а Женя был свободен – начались зимние каникулы. Встав с постели, он сперва преобразился в девченку. Жалко, что у него не было девчачьих трусиков, а мамины трусы были значительны. Заместо их пришлось надеть свои летние голубые плавки – по форме они были совершенно как девчачьи. Потом платьице, косынка, мамины бусы. Как умел, подкрасил маминой косметикой глаза, губки, и в таком виде позавтракал и до обеда делал в квартире уборку: прибирал вещи на место, вытирал пыль, подмел и вымыл полы. Это оказалось приятным занятием. Неплохо бы еще, как в книге, промыть окно, стоя на подоконнике, чтоб прохожие, видя его в платьице, удивлялись: «Какая смелая девченка, не опасается вывалиться из окна!». Но это было нереально: во-1-х, была зима, во-2-х, квартира была на нижнем этаже, а не на 3-ем, как в книге, да к тому же его могли узреть и выяснить соседи по дому. Пока Женя занимался уборкой, он, увлекшись, забывал, что на нем девчоночья одежка. Вспомнив, подходил к зеркалу, рассматривал себя со всех боков, делал книксен. Но, покончив с домашними делами, он переоделся в свою мальчишескую одежку и снова ощутил облегчение. Все-же длительно быть девченкой мучительно, нужен был отдых.

Придя домой, мать не сходу увидела конфигурации в квартире. А заметив, подошла к Супруге, обняла его и поцеловала. Ничего не произнесла, только поцеловала – и все. Она и ранее обымала и целовала Женю, в особенности когда он был меньше. Но на данный момент мамина ласка взволновала его, в этой ласке было что-то новое, чего не было ранее. Не было таковой нежности, доверительности. Мать как будто открыла в нем что-то, чего в нем ранее не было, а, может быть, и было, но мать об этом не знала. И это открытие как будто убрало какую-то разделявшую их невидимую преграду, сделав их поближе и роднее. И Женя ощутил эту близость и нежно-нежно, совершенно не по-мальчишески, в ответ обнял и поцеловал маму – сам сообразил, что сделал это как девченка, как дочь.

— Я поехала с вещами, а ты приберешь квартиру, — гласил Сережа, стоя на освещенной сцене напротив Жени в красноватом платьице и блондинистом паричке с 2-мя косичками и красноватыми бантиками на концах. Сережа гласил серьезным голосом, как и должна гласить в этой сцене старшая сестра, которую он изображал. Он был одет в голубой летний сарафан, на голове был парик со немного вьющимися волосами до плеч каштанового цвета.

— Можешь бровями не дергать и губки не облизывать. Позже запри дверь. Книжки отнеси в библиотеку. К подругам не входи, а отчаливай прямо на вокзал. Оттуда пошли отцу вот эту телеграмму. Потом садись в поезд и приезжай на дачу… Евгения, ты меня должна слушаться. Я твоя сестра…

— И я твоя тоже, — промямлил Женя, еле живой от испуга. «Ой, что я делаю! — в страхе пошевелил мозгами он, — не так нужно играть».

Сергей ушел, стуча каблучками дамских туфель, и Женя остался на сцене один. От предчувствия зазорного провала он похолодел. Силы покинули его, хотелось в панике убежать со сцены, спрятаться, зарыться. Потерянный и ничтожный, он механично взглянул на лево и натолкнулся очами на Лену Ивановну, стоящую за кулисой. Она улыбалась ему и руками делала энергичные жесты, как будто бодро поднимала что-то невидимое ввысь. Этот жест и эта ухмылка пробудили в Супруге чуток было не покинувшие его совсем силы. Вдруг вспомнилось: «Хочешь, я в крапиву с крыши спрыгну?» Внезапно себе он решительно шагнул вперед. Тормознул на краю сцены и в первый раз поглядел в зрительный зал, куда с самого начала спектакля страшился глядеть, как в когда-то, когда был совершенно небольшим, страшился поглядеть на картину в книге, на которой была нарисована ужасная баба-Яга. 10-ки глаз из сумрака зала были устремлены на Женю. Он повстречался взором с обширно раскрытыми очами друга Сашки Якимова, и от этого взора ему стало легче. Появилась пауза, все ожидали, что будет далее. Женя ощутил себя шустрой, смелой девчонкой – таковой, как Машка, соседка по даче, как гайдаровская Женя, и ему захотелось сделать что ни будь озорное, отчаянное. К примеру, прыгнуть в зал, как в крапиву. Обращаясь в зрительный зал, перевирая текст, он с вызовом выпалил:

— Ну и хорошо, пускай Олька старше. Зато у меня нос и брови как у папы. И нрав будет папин. Вот! – и он гордо ушел со сцены.

Вдруг раздались рукоплескания. Лена Ивановна встретила его за кулисами объятием. Лицо ее сияло радостью:

— Ну, молодец Женька! Я уж страшилась, что от испуга ты и текст позабудешь. Вот так приблизительно и играйся, девченка моя — произнесла она свою возлюбленную фразу.

Спектакль прошел на едином дыхании. Позже, вспоминая тот вечер, Женя практически ничего не мог вспомнить. В памяти появлялся броский свет сцены, полутемный, пожиравший Женю десятками глаз зрительный зал и устремленные на него глаза Сашки — и упоение от своей игры и клокотание энергии в груди. Отлично запомнилось, как в конце спектакля все участники совместно с Леной Ивановной стояли на сцене, а весь зал хлопал. И Женя был счастлив. А позже шли домой с матерью, которая тоже, как и другие предки, пришла поглядеть спектакль, и совместно с ними шел Женин друг Сашка со собственной матерью, и его мать гласила, что Женя играл лучше всех, что он так похоже изображал девченку, что если б она его не знала, пошевелила мозгами бы, что он и взаправду девченка. Только придя домой, Женя ощутил вялость и опустошенность.

Спектакль был в субботу вечерком, и все воскресенье Женя прожил в противоречивых эмоциях. С одной стороны, он еще не остыл от вчерашнего фуррора, от упоения игрой, хотя возбуждение было уже не таким сильным, как вчера. А с другой стороны его истязал ужас неизвестности: как его повстречают завтра в школе, в классе? Все ведь лицезрели его девчонкой и непонятно, как они к этому отнеслись. Может, изведут издевками, досадными шутками. А Женя так страшился насмешек!

Но оказалось, что ужасы были напрасными. Уроки прошли как обычно, никто из одноклассников не вспомнил позавчерашний спектакль, как будто его и не было. Только училка по физике Евгения Васильевна, « Евгеша», как окрестили ее ученики, во время урока похвалила Женину игру и произнесла, что он, наверное, когда вырастет, станет известным артистом, и мы все будем просить у него автограф.

А вечерком Женя получил внезапный сюрприз: мать пришла с работы с пластмассовым пакетом:

— Вот, решила потратиться с получки. К тому же отец прислал для тебя на подарок средства. Пусть это будет подарок ко деньку рождения.

— А что это? – спросил Женя, покраснев от предчувствия, по выражению маминого лица догадываясь, что в пакете лежит что-то необыкновенное.

— А ты достань и взгляни.

Наверное, Али-Баба, попав в пещеру сорока разбойников, не испытал при виде несметных сокровищ такового волнения, в какое пришел Женя, доставая из сумки пакетики с колготками, трусиками, лифчиками. Раздельно в пакете лежал золотоволосый парик. На самом деньке сумки лежал большой сверток. Женя развернул его: платьице! Светло-желтенькое, с широкой белоснежной каемкой по подолу и воротнику. Цвет, форма, фактура новейшей, еще не ношенной ткани – все излучало магический, чарующий запах женственности. Светкины наряды Женя уже обжил, привык к ним и, если честно, ему уже хотелось чего-то нового, а главное, эти наряды были уже поношенные, и все-же чужие, не на Женю шитые. То, что принесла мать, предназначалось для Жени, это все не надевала и никогда не наденет ни одна девченка, и эта идея почему-либо приятно тревожила Женю.

— Надевай это время от времени, — произнесла мать, — а со последующей получки я для тебя туфли куплю. Какие ты хочешь?

Жизнь Жени резко разделилась на до и после спектакля. Дело было не только лишь в том, что он внезапно получил невиданное достояние, о котором не мог и грезить – возможность полностью легитимно, при одобрении и поддержке матери одеваться девченкой. Он все более обнаруживал конфигурации в нраве. Прежняя застенчивость и нерешительность равномерно исчезала, улетучивалась, как на рассвете исчезает ночной мрак. Все отчетливее проявлялась легкость в разговоре с одноклассниками и твердость нрава. В один прекрасный момент он пришел домой с синяком под глазом после драки с хулиганистым и наглым Димкой Корсаковым, «Карсаней», как его звали в классе. Мать была в страхе, желала идти в школу сетовать, но Женя запротестовал. Он гордился своим синяком, как вояка, получивший рану в бою. Когда Карсаня, засветил ему кулаком, он не зарыдал, не пал духом, как это было бы ранее, а отдал таковой «сдачи», после которой Карсаня, хотя и продолжал отбиваться, уже ощущал себя побежденным.

А мальчишки, собравшиеся поглядеть на стычку, интенсивно болели за Женю и поддерживали его возгласами: «Дай ему! Дай ему!» И Женя «давал». В конце концов суровый Карсаня запросил пощады: «Ну хорошо, хватит». И Женя, как великодушный фаворит, здесь же закончил поединок и, тяжело дыша и отряхивая испачканные брюки, произнес любимую фразу Лены Ивановны: «Вот так примерно».

После этой драки за гаражами после уроков Женю в классе зауважали, и сам он себя зауважал. И Карсаня, которого он еще не так давно страшился, на другой денек подошел к нему, всем своим видом показывая миролюбие, и заговорил с ним, как будто вчера не было никакой дуэли. Женя в ответ тоже заговорил, как ни в чем же не бывало, и с того времени меж бывшими поединщиками установились если не дружественные, то дружеские дела.

Мать тоже увидела конфигурации в отпрыску. Это проявлялось не только лишь в том, что он по своей инициативе охотно делал домашнюю работу. Теплее стали их дела меж собой. Он стал боле внимательным, рачительным, и мать не раз гласила: «После этого спектакля я на тебя не нарадуюсь!». И все почаще просила отпрыска надеть платьице. Женя делал это охотно, от прежней стеснительности не осталось и следа. Он не только лишь ощущал себя комфортабельно в девчоночьем. Он увидел, что эта одежка действует на него успокаивающе. Если он был кое-чем расстроен, на что-то обижен либо просто было нехорошее настроение, стоило ему переодеться девченкой, что ни будь полезное сделать для дома, как он успокаивался, внутренний мир приходил в гармонию, появлялась бодрость и появлялось желание «прыгнуть в крапиву с крыши».

Но полного насыщения женственностью все таки не было. Чем далее, тем больше он ощущал неудовлетворенность, хотелось большего, чего-то еще больше расчудесного, волнующего. Но чего? Это Женя и сам не мог представить. Нередко, мастурбируя, он представлял для себя, как гуляет в платьице по улице. Но его полностью устраивали фантазии об этом, выйти на люди в действительности он не желал. А, может, просто не решался, как когда-то не решался выйти в платьице на сцену? Вроде бы то ни было, но далее фантазий Женя не шел. В их он забирался еще далее, к примеру, представлял, как гуляет по улице с мальчуганом, который держит его как девченку за руку. Либо они посиживают рядом с мальчуганом дома на диванчике, и мальчишка обымает его, целует в губки. Либо он – супруга этого мальчугана и они живут совместно.

Ничего в смысле секса Женя не представлял, но ему нравилось грезить, как он в женском виде готовит супругу обед, стирает, шьет, а супруг лаского обымает его, дарует ему цветочки. Да и эти мечты нравились Супруге только как мечты, и не было ни мельчайшего желания их реализовывать в жизни. А еще хотелось дружить с девченкой как две подружки. К примеру, с Машкой, соседкой по даче. Он представлял, как они гуляют по лесу в наряженных платьицах, собирают цветочки, лобзаются (девченки ведь могут лобзаться время от времени) либо купаются в речке, а мальчишки, те, что вечно валяются на берегу либо прыгают с вышки, исподтишка любуются на 2-ух прекрасных девченок в ярчайших купальниках.

В ближайшее время Женя как-то в особенности сблизился с Сашкой Якимовым. Они и ранее были дружны, но после спектакля в отношении к собственной особе Женя ощущал что-то новое, чего не было ранее. Что это было, он не мог найти, но время от времени ему казалось, что Сашка как будто смущяется его, глядит на него снизу ввысь. Бывало, он ловил на для себя внимательный, как будто изучающий взор друга, и сам стеснялся непонятно почему.

В один прекрасный момент с утра они делали совместно уроки. В ближайшее время они повсевременно делали уроки дома у Жени. По утрам мать была на работе, и они до начала 2-ой смены в школе были вкупе: делали уроки, а позже игрались во что ни будь. В один прекрасный момент как обычно посиживали за столом, Женя уткнулся в учебник истории и вдруг неосознанно оторвался от странички и изловил на для себя все тот же взор друга. Казалось, Сашка желал что-то сказать, но не решался.

— А что ты чувствовал… когда был в платье… в спектакле, — в конце концов спросил он.

— Что чувствовал… — вопрос был внезапный. А вправду, что он ощущал? – Не знаю, что ощущал. А ты хочешь испытать?

— Да нет, это я так спросил. Просто любопытно.

— А раз любопытно, возьми, ну и сам надень. Хочешь, я дам для тебя платьице?

— Нет, для чего.

— А чего же спрашиваешь?

— Ну, так просто.

Разговор на этом замялся, и только вечерком у Жени совсем оформилась гипотеза, которая во время утреннего разговора мелькнула как искорка, и здесь же погасла. Сейчас Женя сообразил: Сашка по сути желает, только смущяется. Женя тоже ранее смущяется, а сейчас ему это просто.

На последующее утро Сашка, как обычно, позвонил в дверь Жениной квартиры. Раздался знакомый звук отпираемого замка, знакомо скрипнула отворившаяся дверь, и Саша переступил через порог и вошел в знакомую полутемную прихожую. Вошел и растерялся от неожиданности. Он ждал, как обычно, узреть обычную Женину фигуру, но заместо него в прихожей стояла незнакомая девченка, которая сходу показалась ему очень прекрасной. Саша не знал, что сказать, а девченка хитро улыбалась и вдруг знакомым голосом произнесла:

— Ну что, парик снять?

В то утро Саше было не до уроков. Пройдет время, и он, привыкнув, будет созидать, что Женька переодетый, хотя и похож на девченку, все равно остается мальчиком в платьице – он и двигается, и гласит не как истинные девченки. Но на данный момент друг казался Саше ослепительной кросоткой. Золотисто-желтые волосы парика были завязаны по краям 2-мя хвостиками и украшены пышноватыми бантами. Ярко накрашенное лицо светилось женственностью. Наряженное желтоватое платьице, оставляя открытыми шейку, плечи и руки, было перевязано у талии широким белоснежным поясом с большущим бантом и от талии расходилось колоколом. Под платьицем 2-мя холмами нескромно и волнующе проступали огромные груди, какие у реальных девченок в таком возрасте не бывают. Ноги в ажурных белоснежных колготках и белоснежных туфельках на низком каблучке были, как у девченки, тонкие и соблазнительные.

Саше шел уже двенадцатый год, и его, как всякого мальчугана, тревожили девченки, и как обычно мальчишки в его возрасте, он очень смущался девченок и страшился на их поглядеть, чтоб не додумались, что они ему нравятся. Ему казалось, очень стыдным, если девченка об этом выяснит. Вот не так давно был он на деньке рождения у собственной двоюродной сестры Вали – там была ее подруга, такая кросотка в собственном голубом наряженном платьице, реальная принцесса. И Саша страшился посмотреть на нее, выдать себя, да и не смотря на нее, он повсевременно ее ощущал, как, не смотря на солнце, ощущают его свет. Все в ней казалось красивым, магическим, труднодоступным – и лицо, и прическа, и глас, каждый волосок на голове, любая складочка на платьице.

И вот перед ним был его друг Женька – и он тоже был девченкой! И так же, как на ту незнакомку на деньке рождения, Саша страшился поглядеть на друга. Естественно, он лицезрел его в роли девченки в спектакле, и тоже чуть ли не сошел с мозга от потрясения, но тогда он посиживал довольно далековато от сцены, и ему было плохо видно, ну и, не считая того, то красноватое в горошек платьице было не таким прекрасным, не то, что на данный момент.

Позже Саша малость успокоился. Сели делать уроки, но наука не лезла в голову, Саша, не смотря в сторону друга, сидячего напротив, все равно лицезрел его, ощущал. Старался не глядеть – и все таки не выдержал, поглядел – и повстречался с Женькиным устремленным на него взором. Похорошевшие от косметики глаза смотрели на Сашу озорно.

— Знаешь че…, — шепнул он заговорщицки.

— Че? – спросил Саша.

— Давай поцелуемся!

Саша удивился от внезапного предложения:

— Зачем… Не надо

— А че? Че ты боишься? Никто ведь не выяснит, — продолжал Женька, видя, как смутился и побагровел Саша.

Женька поднялся с места, подошел к Саше. Тот был жалок. Было понятно, что он вполне во власти Женьки, сопротивляться не будет, ну и не желает. Женька обнял друга за шейку, приник к нему так, что его липовые груди касались по-мальчишески плоской Сашиной груди и, вытянув губки трубочкой, прикоснулся к его губам, издав чмокающий звук. Позже, сев на свое место, улыбнулся и произнес:

— Помаду сотри.

С этого дна Женя всегда встречал друга в виде девченки. Ему доставляло наслаждение созидать, как тот напрасно старается скрыть возбуждение, как дрожат его руки и заходится дыхание. С беспощадностью прирожденной кокетки, сознающей свою власть над мужским полом, Женя откровенно дразнил Сашу игривыми позами, очами, внимательно смотря зрачки в зрачки либо вроде бы ненароком задравшимся подолом платьица, так, что были видны девчачьи трусики. Саша уже не возражал против поцелуев, но сам не проявлял инициативу, и Женю это злило. Ему хотелось самому быть в пассивной роли, чтоб друг его обнял, поцеловал, погладил его ноги в колготках, залез рукою под юбку. Всякий раз Женя предлагал другу последовать его примеру и тоже надеть платьице, и всякий раз тот отрешался:

— Нет… не сейчас… Позже.

И вот в один прекрасный момент, в ответ на еще одно предложение, он помолчал, пожал плечами и произнес:

— …Ну, давай, попробуем.

Женя с энтузиазмом взялся за дело. Повелел другу раздеться до трусов, сам через голову напялил на него свое новое платьице, белоснежное в ярчайших цветочках, водрузил на голову один из 3-х собственных париков, накрасил помадой губки и, как свое время обучила его мать, повелел ряженому Саше:

— Сделай вот так, — и потер губки друг о друга, чтоб помада распределилась ровно. Подкрасив веки и реснички, отошел в сторону, любуясь собственной работой. Произнес, удовлетворенный:

— Ну, вот так приблизительно

В конце марта, на большой перемене в класс вошла Лена Ивановна. Оглядев класс, отыскала очами Женю и сделала ему жест рукою, мол, побеседовать нужно. Женя вышел в коридор, и они встали у окна. Саша тоже вышел и, встав поодаль, следил за ними.

— Мы к концу учебного года ставим спектакль по Гоголю, «Ночь перед рождеством». Не читал, наверное? Либо может кино смотрел, либо мульт? Ну, не принципиально. Очень увлекательная и радостная книга. Там и чудеса, и черти, и чудо. Дамских ролей три. Королеву Екатерину Вторую будет играть Сергей, а для тебя я желаю поручить роль кросотки Оксаны. Она, знаешь, вся такая гордая, спесивая. В нее влюблен кузнец Вакула, он и самой ей нравится, но больше ей нравится его помучить, понаслаждаться собственной властью над ним. Ну, позже, в конце книги, естественно, она его тоже полюбит. Я думаю, для тебя эта роль подойдет.

Женя весь зажегся: да, да, естественно подойдет! Он знал, что к концу учебного года будет поставлен очередной спектакль, и, естественно, возлагал надежды, что снова получит женскую роль, и все задумывался: какую? Перебирал в мечтах различные дамские роли, какие знал, но то, что предложила на данный момент Лена Ивановна, было таковой ролью, что лучше и не придумаешь. Попадание в самое яблочко. Конкретно о таковой роли Женя и грезил бы, если б знал, что она существует. Ух, как он развернется в спектакле, ух, как будет кокетничать и демонстрировать себя!

— Есть там еще роль Солохи, — продолжала Лена Ивановна, — Здесь я еще пока не знаю, кому предложить. Очень увлекательная роль. Солоха – колдунья, и на метле летает, и черт к ней в гости прогуливается. А не считая того, она такая шустрая, в рот палец не клади! К ней местный дьячок похаживает, и сам голова, и кто только еще – и каждого она умеет приветить, так что липнут они к ней, как мухи на мед. Как ты думаешь, кому бы дать эту роль?

— Саше Якимову, — не задумываясь, выпалил Женя.

— Якимову? Это таковой полненький? А, пожалуй, правильно. Он сможет?

Женя на уровне мыслей увидел друга. А вдруг не управится? Он таковой тихоня, скромняга, а играть придется даму бойкую, компанейскую. Почему-либо вдруг вспомнились слова, произнесенные Леной Ивановной на первой репетиции: «Женя у тебя какая-то размазня, такая в крапиву с крыши не прыгнет»

— Сможет! — уверенно произнес он.

— Думаешь? Ну хорошо. Ты тогда с ним сам побеседуй. В субботу к часу приходите на репетицию.

Когда Лена Ивановна ушла, Саша подошел к Супруге:

— Про че вы гласили?

— Новый спектакль будем ставить. Там, кстати, и тебе есть роль

НА ПОЛЬЗУ

Из чего только изготовлены мальчишки?

Из чего только изготовлены мальчишки?

Из улиток, ракушек

И зеленоватых лягушек.

Вот из этого изготовлены мальчишки!

Из чего только изготовлены девченки?

Из чего только изготовлены девченки?

Из конфет и пирожных

И сластей различных.

Вот из этого изготовлены девочки»

С.Я. Маршак

Все началось, когда я обучался в 5-ом классе. Был я тогда достаточно хулиганистым мальчиком и потрясающим шутом, обожал «доводить» учителей, на уроке кривлялся, паршивец, отпускал шутки – достаточно глуповатые, но они, к моему наслаждению, вызывали в классе хвалебный смех. Я не переживал, когда учительница за мои проказы выгоняла меня из класса, а если она добивалась ежедневник, я постоянно гласил, что запамятовал его дома. Но эта хитрость была никчемной – все учителя знали, что в десятом классе обучается моя сестра Таня, и все свои жалобы они гласили ей, а она (у, ябеда!) передавала маме.

В добавок ко всему, был я, как тогда называли в мальчишеской среде, «духарной» либо, выражаясь языком начала XIX века, бретер, другими словами, проще говоря, забияка, драчун, задира. На данный момент сам удивляюсь: росточка я был маленького, тоненький, слабый, а смело лез на юношей старше, выше и здоровее меня. Никого не страшился – напротив, меня страшились. Как я сейчас понимаю, в базе такового поведения лежал «комплекс Наполеона» — форма самоутверждения, компенсация, месть за то, что они выше и посильнее меня. Мне даже никогда не пришлось драться – перед моей наглостью пасовали: «Ай, Моська, знать она сильна!»

Старшую сестру я не мог терпеть. Не мог терпеть, во-1-х, за то, что она была девчонка, другими словами, существо по определению презренное, во-2-х, за то, что она повсевременно меня «воспитывала», а в третьих, жаловалась маме о моих выходках. Во время маминого отсутствия она была мамиными очами и ушами, и что бы я ни натворил дома либо в школе, сходу становилось известным маме. В отместку я при всяком комфортном случае старался ей напакостить. Когда обучался в четвертом классе, после очередной Танькиной ябеды я, разозлившись, выкрал и упрятал ее девчачью общую тетрадь, куда она записывала престижные песенки, стихи про любовь, декорировала странички своими рисунками, картинами из журналов и фото киноартистов. Она этой тетрадкой очень дорожила и не разрешала к ней даже дотрагиваться, что только еще более подогревало мое любопытство. И вот я ее выкрал и упрятал, а позже клялся-божился, что в глаза не лицезрел никакой тетради, ворчал: «Сама куда-то запихнет, а я повинет!» Но по малости лет, конспиратор сопливый, упрятал плохо, и когда мать отыскала Танькино сокровище в кухонном шкафу, у задней стены, за кастрюлями, она за баловство и вранье постегала меня отцовским офицерским ремнем. Я рыдал и обещал больше так не делать.

В один прекрасный момент в школе (я тогда уже обучался в 5-ом классе) стояли мы с товарищами в коридоре на большой перемене, когда мимо нас прошла Танька, рассекая место впереди себя, как будто корабль острым килем морские волны, собственной достаточно большой грудью. У мальчиков забурлили гормоны, они выпучили глаза и стали преувеличенно бурно высказывать свое изумление: «У — у – у! У твоей сестры «буфера»! «Вот это «бульвары»! Я, хотя презирал и не мог терпеть сестру, но в тайне гордился ею перед «пацанами», как будто в том, что у Таньки «буфера», была моя личная награда. Так я во 2-м классе гордился перед дворовыми друзьями великом, который мне подарил покойный отец и тем, что он был офицер и прогуливался в форме.

— А ты у нее трусы лицезрел? – спросил рыжеватый Сашка Максимов.

— Естественно, лицезрел, — ответил я как можно небрежнее, с тоном приемущества, — мол, для меня это пустяки.

— А какие они? Расскажи, — прошамкал туповатый двоечник Колька (фамилию за давностью лет запамятовал – или Ефимов, или Ефремов).

— А чего говорить? Ну, трусы как трусы.

— А нам можешь показать? – неуверенно спросил рыжеватый Сашка.

— Просто.

На том и уговорились: завтра я принесу в школу Танькины трусы и покажу товарищам. И авторитет посреди «пацанов», и ябеде-Таньке еще одна малая безнаказанная месть.

Тот зимний денек начала декабря 1971 года, навечно изменивший меня и мою жизнь, начался как обычно. Я встал днем, позавтракал и сел за письменный стол готовить уроки. Поточнее, делать вид, что готовлю уроки, а по сути посиживал перед раскрытым учебником истории и задумывался о чем угодно, только не об истории и опостылевшей школе. Этот спектакль я представлял для единственного зрителя – Таньки, которая, как и я, обучалась во вторую смену и следила, чтоб я перед школой не балбесничал, а усердно делал уроки, по другому она скажет маме. Я издавна уже по утрам разламывал эту комедию – она избавляла меня от занудных нотаций сестры и обеспечивала мне алиби — в случае очередной двойки я мог сказать, что я учил, я все знал, просто учительница вредная, придирается ко мне. И сестра всегда могла маме подтвердить: да, он готовился, только он тупой и ничего не соображает.

Сама она была если и не круглой отличницей, то близко к этому, и мне повсевременно ставили ее в пример и мать, и учителя. На оценку сестрой моих интеллектуальных возможностей я не дулся, так как тупым себя не считал и, хотя и огрызался: «Сама ты тупая!», в принципе, меня такое определение устраивало, так как давало мне право плохо обучаться. Доверчивая мать веровала и даже жалела меня: старшая дочь и кросотка, и умница, а вот младшенькому бог не отдал ни красы, ни возможностей.

Итак, я, как обычно, посиживал за письменным столом в малеханькой комнате нашей двухкомнатной «хрущовки», смотрел в книжку и лицезрел фигу, а Танька, сделав уроки с вечера, заботилась по хозяйству – прибиралась в комнате, в какой я посиживал, позже в зале. Позже возвратилась ко мне комнату (я в это время уткнулся в книжку и перевернул страничку, чтоб показать, как я усердно читаю) и стала укладывать в шкаф постиранное и выглаженное белье. Все это время я не мог выполнить собственный опасный план, так как Танька без конца заходила в комнату и выходила. В конце концов ушла на кухню и было слышно, как она гремит посудой. Я юркой мышкой шмыгнул к шкафу и, торопливо пошарив на полке с Танькиным бельем, схватил ее нежно-голубые шелковые трусики с белоснежными узорами по низу, самые прекрасные, и запихнул в собственный школьный портфель. Потом возвратился за стол, перевернул страничку в книжке и опять стал «усердно готовить уроки».

Все бы прошло благополучно, если б злодейка-судьба не воткнула в повозке моей жизни палку меж спицами колеса: Таньке угораздило перед школой принять душ (в отличие от меня она была большая чистюля и нередко умывалась). Она подошла к шкафу, чтоб взять незапятнанное белье – и сходу увидела неладное. Аккуратненько уложенные ею трусики, лифчики, комбинашки очевидно носили следы грубого вторжения. Она подозрительно поглядела на меня:

— Ты для чего в моих вещах рылся?

Уши у меня побагровели и стали теплыми.

— В каких вещах?

— Сам знаешь, в каких. А где мои голубые трусы? Они вот тут лежали.

— Какие голубые трусы? – я ощущал, что роль невинной овечки у меня не выходит – выдают дрожащий глас и весь мой ничтожный, загнанный вид.

— Шелковые. Ты взял? Гласи. Не считая тебя некоторому. Снова за старенькое взялся? Вот я маме скажу – она для тебя всыплет.

Танька стала шарить везде – резко, зло, шумно. Вдруг она тормознула, задумалась, а потом решительно взяла мой портфель, щелкнула замком – и, как фокусник достает из шапки за уши зайчика, вынула из ранца, держа за кончик 2-мя пальцами, огромным и указательным, нежно-голубую шелковую улику и торжественно поднесла к моему лицу. Лгать, что это не я их положил в портфель, что мне их кто-то туда подсунул, было никчемно и тупо, и я выбрал другую стратегию: «Ну да, взял. А что здесь такового? Пошутить желал. Нельзя, что ли?»

Сестра была в гневе – таковой я ее еще никогда не лицезрел.

— Ну, все, сейчас для тебя будет! Все маме расскажу.

Я не на шуточку ужаснулся. Папа меня никогда не драл, я и без того его страшился – только поглядит строго, произнесет сурово – у меня и душа съежится в комок. После его погибели я, по словам сестры, «совсем разболтался». Мать под жаркую руку на меня орала, но лупила только дважды: впервой отшлепала в конце второго класса, когда выяснила, что я ездил с мальчишками купаться на пляж, и во 2-ой раз – когда упрятал Танину священную тетрадочку. Другими словами, казни проводила по особенным случаям. На данный момент был конкретно таковой случай, тем паче, что я слезно обещал так не делать. Зря я умолял сестру не гласить маме, обещал исправиться, во всем ее слушаться. Она была неумолима и не веровала моим обещаниям. И не миновать бы мне отцовского кожаного ремня, если б не вмешалось одно событие, повернувшее сюжет в другую сторону.

Дело в том, что Танька поведала о нашем инциденте собственной школьной подруге Ленке Чебураевой, а та ей растолковала, типо для чего я желал выкрасть ее трусики. Кого-либо из ее родственников, мальчугана, предки заставали в одежке сестры, и она решила, что и я из той же породы любителей переодеваться в женское. Таньке это показалось смешным, и она, придя вечерком из школы, востребовала, чтоб я надел те же злосчастные трусики, пообещав взамен, что не произнесет маме. Мне пришлось выбирать из 2-ух зол, и я решил, что трусы будут наименьшим злом. Красноватый от стыда, дрожа, как в ознобе, я разделся до гола и натянул их на себя и, невзирая на стыд и волнение, не мог не ощутить приятную шелковистую ткань на собственном теле. Трусики были мне значительны, мои худые мальчишечьи попка и животик утопли в их, но, вприбавок к моему позору, мое мальчишеское «достоинство» вдруг возросло и стало прямым и жестким, как карандашик, и я ощутил в нем приятное зудение.

— Ну, можно, что ли? – спросила Танька из примыкающей комнаты и, не дождавшись ответа, вошла и прыснула от хохота.

— А это что у тебя? – коварно спросила она, демонстрируя пальцем на «карандашик», вероломно торчавший под шелковой тканью.

Я выполнил Танькино условие и попросил разрешения переодеться, но ей пришла в голову новенькая фантазия. Встав на стул, она достала со шкафа чемодан, в каком лежали ее одежды, из которых она выросла, раскрыла его и, порывшись, вытащила свое подростковое летнее платьице, красноватое, в белоснежный горошек и приложила к моему телу. Поглядела, немного наклонив голову, и решительно произнесла:

— Одевай!

Сестра поступила не честно, мы так не уславливались. Я стал артачиться, но, внезапно себе, согласился. Старательно изображая, как мне это тошно, я натянул на себя платьице, Танька завязала сзади поясок и повязала мою голову полупрозрачной летней шелковой косынкой.

— Ну, все, что ли, можно снимать? – буркнул я недовольно.

— Подожди, резвый какой! Походи так малость.

Мне бы протестовать, спорить, но я снова почему-либо согласился. Почему? Ведь не из ужаса же, что маме произнесет.

Матери в тот вечер не было дома. Трижды в неделю, по вторникам, четвергам и субботам, она, не считая дневных лекций в институте подрабатывали в вечерней школе (после погибели отца средств не хватало). Была как раз суббота, и я мог не бояться, что она увидит меня в таком виде – хватит мне позора перед сестрой. Но снова вмешалось событие, изменившее сюжет – что-то в тот денек в школе сорвалось, уроки отменились, мать возвратилась ранее времени и, естественно, застукала меня. Она вошла в комнату внезапно – вот так же внезапно и ненужно в школе вызывают к доске именно в этот момент, когда я ничего не знаю, так как не готовил домашнее задание, уверенный, что сейчас меня не спросят. Лицезрев меня, мать ахнула от неожиданности:

— Это что еще за маскарад?! Ты чего вырядился, срамник? С разума, что ли сошел?

Если б я что другое нашкодил, скажем, стекло разбил, двойку получил, на уроке хулиганил, я бы отыскал что соврать, такие ситуации были привычны, но теперешнее мое положение было так нестандартным, что я был просто в тупике. Не валить же все на Таньку, мол, это она меня принудила.

— Ну-ка, немедля переодевайся. Ишь чего придумал! – заорала мать тоном, близким к истерике, так, что, образно говоря, грачи с перепугу, каркая, поднялись с ветвей деревьев и заметались по небу. Все, не миновать мне папиного офицерского ремня! Но здесь вмешалась Танька: растолковала, что это мне в наказание – и, забывшись, поведала, за что.

— Ты же обещала! – кликнул я, готовый разразиться слезами.

— Ой, — спохватилась сестра. Было видно, что она сожалеет, что проболталась. – Мам, ты уж не бей его, пожалуйста.

По выражению маминого лица было видно, что гнев у нее прошел, грачи, перестав метаться и успокоившись, возвратились на свои ветки. Кажется, она уже находила ситуацию смешной. Посмотрев на меня забавно и коварно, вдруг произнесла благожелательным тоном:

— А знаешь, для тебя идет этот наряд. Эх, нужно бы, естественно, для тебя хорошо всыпать, да уж хорошо. Мальчику я бы всыпала, а девченок лупить не положено. Вот и будешь ходить девченкой нынешний вечер и завтра весь денек. Это и будет для тебя заместо наказания.

— Ну, мам, — попробовал я жалобно протестовать, но она решительно произнесла:

— Не «ну»! Желал похохотать над девченкой – вот сейчас узнаешь, каково это – быть девченкой. Это пойдет для тебя на пользу, — окончила она и пошла на кухню, по дороге не удержалась и фыркнула от хохота.

Знала бы она тогда, как она была права в собственной последней фразе! Как в воду глядела.

Позже мы сели ужинать. Я понемногу успокоился, мы посиживали за кухонным столом и ели, и все было как обычно, если не считать того, что я был в платьице. Новым было чувство платьица и трусиков на собственном теле и косынки на голове. Косынка была завязана узлом на подбородке, концы ее свисали на грудь, и помню, как, поднося ложку с супом ко рту, я старался их не закапать. Необыкновенным было и то, что мать никогда за всегда ужина не сделала мне собственных обычных замечаний: «Не крутись!», «Не чавкай!», «Не горбаться, сиди прямо», «Не стучи ложкой». Может, так как посчитала, что, как «девочку» нельзя пороть, так же нельзя делать «девочке» замечания. А, может, мне и не за что было делать замечания – я сам безотчетно вел себя как следует? Вроде бы там ни было, из-за стола я вышел с неплохим чувством. Естественно, я считал неизменные замечания и нотации в порядке вещей, привык к ним, как привыкают ко вшам и комарам, но, как комфортнее без вшей и комаров, так комфортабельно было без этого неизменного взрослого занудства.

На другое утро обе дамы – мама и сестра – принялись одевать меня. Сейчас мой наряд готовился более кропотливо. Делалось это без тени издевки, серьезно и деловито, как будто совершалось необходимое дело. Я уже не сопротивлялся, как юный объезженный конь, который, подчинившись воле наездника, не брыкается и покорливо дает надеть на себя седло и уздечку. На меня надели старенький застиранный Танин лифчик, который она носила, кажется, в седьмом классе. За три года ее груди, как два плода, совсем созрели, налились женской силой и уже не вмещались в мелкие чехольчики девчачьего лифчика, эта «тара» для пары зрелых плодов была очень мала. А мне оказалась в самый раз. Таня застегнула сзади пуговки, вложила в «чехольчики» два моих носка, и моя грудь украсилась 2-мя неблагопристойными, стыдными конусами. В моем членике опять появилось волнующее зудение, он опять отвердел и заторчал ввысь, как нос Буратино. Утаить его в трусах было нереально, как шило в мешке, но мать и сестра, казалось, не замечали «шила» и продолжали колдовать нужно мной. В Танином чемодане нашлись и девчоночьи трусики моего размера, тоже застиранные и с бледно-бежевой полосой на интимном месте от выделений Танинного тела. Они плотно, как 2-ая кожа, охватывали мое тело, прижав вероломное «шило» к животику. Меня лупил озноб так, что стучали зубы.

— Для тебя холодно? – участливо спросила мать.

— Да, — выдохнул я, весь дрожа.

— На данный момент, потерпи незначительно.

Уже во взрослом возрасте я вычитал, не помню, где, что таковой озноб бывает при очень сильном волнении. Кто знает, какие бури-ураганы неистовствуют в это время в организме!

Колготки в те годы еще только начинали заходить в употребление, были редкостью, и дамы по старинке продолжали носить чулки, пристегивая их к поясу. На меня надели пояс и чулки, пристегнув их к резинкам пояса. Все это я мог бы и сам надеть, но дамы предпочитали сами одевать – видимо, им доставляло наслаждение наряжать меня. Я посиживал на стуле, а они, присев передо мной на корточки, натягивали на мои ноги капроновые чулки бледно-бежевого цвета: одна на правую ногу, другая на левую. Мне было неудобно, постыдно, что меня одевают как малеханького, и в то же время приятно. Гамаш в то время тоже в продаже не было, девченки и дамы в прохладную погоду носили трикотажные штаны, голубые, желтоватые, оранжевые, которые почему-либо назывались ритузами, и у девченок нередко под платьицем при неосмотрительных движениях либо позах мерцало это запрещенное, стыдное, возбуждая у мальчиков больные ухмылочки и сожаление, что увидено очень не много – только аппетит разгорелся. Но юбка либо подол платьица были как «железный занавес», «Берлинская стена», которые не преодолеешь, и оставалось только вздыхать о тех красотах и соблазнах, что прятались за ними. Мать, видимо, чтоб мне не было «холодно», одела на меня голубенькие, нежные на ощупь ритузики практически до колен с резиночками по низу, и озноб неприметно утих, заместо него тело вдруг стало теплым, температура поднялась.

Дамы длительно выбирали мне верхнюю одежку, принудили перемерить все платьица, юбки и кофты, обсуждали, советовались, спросили меня, что мне самому больше нравится – я попросил старенькую Танину школьную форму.

— Хорошо, будешь у нас школьницей, — согласилась мать.

От лежания в чемодане форма была измята, мать погладила коричневое платьице и белоснежный фартучек, а я в это время посиживал и ожидал в лифчике и ритузиках. Вдруг в прихожей раздался звонок, и мать пошла открывать, не забыв закрыть дверь в коридоре, чтоб меня не было видно из прихожей. Я весь натужился. Через дверь было слышно, как мать гласила с кем-то, но о чем – не разобрать. Хлопнула входная дверь, мать возвратилась в комнату и произнесла, что приходил мой дружок Вовка Волостнов – спрашивал, выйду ли я во двор.

— Я произнесла, что ты уехал к бабушке, — ответила она на мой немой вопрос и опять принялась утюжить форму. В конце концов все было готово, и я облачился в этот наряд. Неувязка с прической тоже отважилась просто. Парика, естественно, не было, но мать достала собственный старенькый девичий шиньон (во времена ее юности шиньоны одно время были в моде). Это была русая коса из натуральных волос, мать вплела в нее большой белоснежный капроновый бант, на голову мне надела круглую резинку и сзади прикрепила к резинке конец косы. Зачесанный на правую сторону чубчик от прически «полубокс», которой стригли тогда мальчишек в средних классах, мать опустила на лоб, превратив его в девчоночью челку, голову повязала косынкой. Естественно, косынка со школьным платьицем была, что именуется, не по форме, и коса-девичья красота отличалась по цвету от моих собственных волос, но при тех критериях это был единственный выход. Зато мне напудрили и нарумянили мордашку, густым черным контуром, по моде тех пор, подвели глаза и накрасили маминой помадой губки, о чем мои сверстницы с реальными косами не могли и грезить.

В конце концов мое преображение было закончено. Меня в последний раз критически произвели осмотр, принудили пройтись по комнате, покружиться и остались довольны.

— А в платьице ты еще привлекательнее, — произнесла мать, и в голосе и в очах чувствовалась грусть.

— Мам, пусть он завтра так в школу пойдет — схватила Таня.

— А что, это мысль. Отрастим ему волосы, и будет он очередной моей дочкой. Я всегда желала девченку.

Этот наряд принудил меня прожить денек очень особенно. Не будь его, я бы, как обычно, торопливо проглотив завтрак, умчался бы поскорей на улицу и дотемна носился, как угорелый, на катке, гонял с «пацанами», в хоккей и все было бы отлично. На данный момент же об этом нечего было и грезить. Меж мною и «пацанами» на сей день встала непролазная стенка. Даже если б я вправду уехал к бабушке, как мать солгала Вовке, этой стенки не было бы, так как, хотя я и не сумел играть с ними в хоккей, я все равно бы принадлежал к миру «пацанов». Сейчас же я уже не был обыденным «пацаном», не был тем, кем был еще вчера. Естественно, я не стал девченкой, но кем же я стал? Я бы так определил это на данный момент: я стал больше, чем просто мальчишка: мальчишка плюс что-то еще.

Что ни гласи, а одежка оказывает влияние на мироощущение человека. Помню, как, прибыв в армию, я в первый раз надел солдатскую форму. Позже, естественно, акклиматизировался в ней, не стал ее замечать, но на первых порах повсевременно ее на для себя ощущал и себя уже ощущал как-то по-иному. Естественно, я тогда еще не был бойцом, а был «салагой», маменькиным сынком, переодетым в бойца. А вот когда я вправду стал бойцом, и тогда солдатскую форму на для себя не ощущал, она стала частью меня, а я – частью ее. Этот закон подсознательно дамы знают с рождения. Любая желает быть кросоткой и знает, что для этого нужно быть прекрасно и стильно одетой, причесанной и накрашенной. Но одежка не просто декорирует наружность дамы, она меняет ее чувство самой себя, дает возможность ощущать себя кросоткой. Когда чувствуещь на для себя прекрасное, но чужое для твоего тела платьице, ты еще не кросотка, а вот когда перестанешь его замечать, когда платьице станет тобой, а ты – платьицем, именно тогда ты вправду внутренне станешь кросоткой.

Итак, благодаря девчоночьей одежке, я стал непонятно кто, мальчишка плюс еще что-то. Естественно, это я на данный момент, осмысливая тот давнешний собственный опыт, так формулирую. Тогда же просто ощущал на для себя непривычную для тела одежку, сразу дискомфортную и удивительно приятную, и из-за этой одежки не знал, куда себя девать. Включил телек — и выключил, там не демонстрировали ничего детского. Сестра, сидя в кресле около письменного стола, читала толстую книжку. Послонявшись из угла в угол, я от нечего делать тоже взял книгу и сел за письменный стол. Таня поглядела на меня удивленно, но ничего не произнесла. Я стал читать «Записки школьницы», затрепанную Танину книгу, которую она не раз перечитывала, когда была в моем возрасте, и мне внезапно стала увлекательной жизнь моей сверстницы – девченки Гали:

«Сейчас я учусь в 5-ом классе и скоро перейду в 6-ой. А в шестом никто вообщем не может быть очень глуповатым. Хотя, естественно, посреди мальчиков встречаются достаточно неразвитые. Вовка Волнухин, к примеру, дёргает повсевременно девченок за косички. Ну а разве можно именовать умным либо развитым мальчишку, который устраивает глуповатые утехи с чужими косичками?»

Но читать длительно у меня не было привычки, я скоро стал уставать и 20 минут не выдержал. Я оторвался от книжки и стал глядеть в окно. «Пацаны» во дворе игрались на катке в хоккей, слышны были их голоса, шуршание коньков об лед и стук шайбы по доскам хоккейной коробки. Кажется, тогда, смотря на «пацанов» на улице, я в первый раз ощутил, что они – это одно, а я – уже что-то другое. Я повернул голову от окна и изловил на для себя Танин взор. Она смотрела на меня внимательно и любознательно, как будто желала разгадать какую-то загадку.

— Слушай, — произнесла она серьезно, — А для тебя ведь нравится быть девченкой.

— И ничё не нравится, — я желал по старинке сказать сестре какую ни будь грубость, но что-то мешало мне это сделать. Оскорбительные, досадные слова не шли на язык.

— Нравится, — произнесла сестра уверенно, — я ведь вижу. Ну, не буду, не буду, — примирительно добавила она, видя, как я смутился.

Вообще-то, она была права. Сколько ни притворяйся, сколько ни прячься от самого себя, а мое новое состояние все в большей и большей степени мне нравилось. Никогда еще в собственной жизни я не испытывал такового наслаждения и не подозревал, что такое вообщем в жизни бывает. Женская интуиция Таню не подводила.

— Подожди-ка, — она, отложив книжку, подошла ко мне, приподняла мое лицо за подбородок и пальцем поправила что-то около глаз. – Да подожди ты, не крутись. Вот тут размазалось.

Отстранилась, поглядела, чуток наклонив голову на лево, на мое лицо, улыбнулась – не грустно, а мило, любовно:

— А для тебя идет мейкап. У тебя глаза прекрасные. Я и не замечала, что они прекрасные.

— И ничё не прекрасные, — буркнул я, весь покраснев от ушей до пяток.

— Хорошо, не сердись, — в тоне ее голоса слышалось: «Ну чего ты смущаешься, дурачок!» — А все-же жаль, что мужикам нельзя краситься.

В это время мать для чего-то с кухни позвала Таню, и она вышла из комнаты. Оставшись один, я подошел к шкафу, открыл его и поглядел на свое лицо в зеркало на оборотной стороне дверцы. Таня была права, с косметикой лицо и взаправду стало привлекательнее. Никогда ранее я не интересовался собственной наружностью, в зеркало смотрел изредка, даже причесывался на ощупь, а на фото для себя не нравился. В первый раз в жизни я смотрел на свое лицо, обрамленное наряженной косынкой, с наслаждением, любовался очами, губками, русой косой, лежащей на груди с 2-мя холмами, рельефно проступающими под школьным фартучком. В первый раз я не просто смотрел на себя в зеркало, а по-девчоночьи «вертелся» перед ним, поворачивался и так, и так, сделал книксен, как лицезрел в кино — раздвинул в стороны подол платьица, скрестил ноги и немного присел, наклонив голову вниз. Позже выпрямился – и ахнул: в зеркальном отражении я увидел Таню, стоящую вслед за моей спиной. Я так увлекся, что не увидел, как она вошла. Какой кошмар! Как ой позор! Что все-таки на данный момент будет?!

Появилась пауза, немая сцена. Вдруг Таня нежно обняла меня сзади за плечи, приблизило свое лицо к моему (я ощутил ее легкое дыханье) и своими мягенькими мокроватыми губками поцеловала меня в щеку. Позже, так же молча, тихо вышла, оставив меня потрясенным.

Когда на последующий денек в школе товарищи спросили меня про Танины трусики, я произнес, что не было способности их взять, и потому не сумел их принести. Но я соврал, по сути я их принес, только не в ранце. По сути они были… на мне, под мальчишечьими штанами. Так как в пн мое наказание кончилось, я опять был днем до школы в собственной одежке, но, когда собирался в школу, у меня появилось желание надеть их. Никто меня не заставлял, не заставлял под опасностью ремня, и все таки я их надел. Я и ранее совершал что-то не положенное, нелегальное, но то было мальчишеским баловством, и было грустно, когда попадался, но уж никак не постыдно, напротив, я ощущал себя героем, «крутым», как на данный момент гласит молодежь. Но этот мой поступок не был «крутым», он был стыдным, таким перед парнями не похвастаешься. И все таки я надел их, и от того весь школьный денек не был томительным и нудным, как обычно. Под оболочкой школьной рутины сладко и волнующе сиял небольшой огонек не знакомой ранее радости. Я посиживал на уроке и, как гурман услаждается смачным блюдом, смаковал чувство трусиков на собственном теле.

Я был в их и вечерком дома, в их же лег спать. Лежа в кровати, я гладил свое тело в плотно облегающих трусиках, животик, мальчишечью «колбаску», яйца, вспоминал вчерашние чувства девичьей одежки на собственном теле и собственный одевиченный вид в зеркале, и «колбаска» опять стала жесткой и в ней проснулось приятное зудение. А позже стало происходить невиданное: зудение стало нарастать, я заметался в кровати, не понимая, что со мной. Волнение становилось больше, все посильнее, беспокойнее и слаще.

Так бывает перед грозой, когда вдруг посреди ясной, размеренной погоды вдруг возникнут тучи, томные, как коровье вымя, полное молока, и на сердечко станет и тревожно, и отрадно от ожидания разрядки накопившейся энергии, и заноет в груди от нетерпения: «Ну, когда, ну когда же? Сейчас, вот… ну же! – Нет, еще рано…». И вдруг озарятся небо и земля на мгновение ослепительным белоснежным светом, расколется место от взрыва сконцентрированной до максимума энергии и хлынет из вымени-тучи вырвавшаяся на свободу влага. Так и из моего набухшего до максимума члена под сверкание молнии и выстрел грома вдруг что-то полилось, полилось… Ой, что это со мной?! – И вдруг все успокоилось, стало просто и захотелось полежать, отдохнуть… Член утратил твердость, стал вялым и мягеньким, обыденного размера, как будто воздушный шарик-«колбаска», из которого выпустили воздух.

То был 1-ый мой оргазм. Естественно, у меня уже бывали утренние поллюции во сне, и я пробуждался в влажных трусах, но это было во сне, а во сне не много ли что может присниться. На данный момент же я испытал его в полном сознании, и это переживание было самым сильным и самым приятным переживанием в моей подростковой жизни. С той ночи я стал часто мастурбировать

Война с сестрой, длившаяся не один год внезапно завершилась перемирием, которое переросло в дружбу. Вдруг оказалось, что мне с ней любопытно, и все почаще мы длительно говорили, и мне в этих дискуссиях, как пушкинской Татьяне, «открылся мир иной». Она делилась со мной своими девичьими секретами, идеями и переживаниями. Я, к примеру, с удивлением вызнал, что она влюблена в собственного одноклассника. Дамский мир был для меня terra incognita, который я не только лишь не знал и не желал знать, да и презирал. Но вот сестра доверительно открыла дверь в этот мир и пригласила: войди – и я вошел и вызнал и полюбил его. Все в большей и большей степени меня тянуло на дискуссии с сестрой, и дискуссии эти от раза к разу становились все доверительнее, все откровеннее.

Я не мог запамятовать тот момент, когда Таня обняла меня и поцеловала около зеркала. Мне хотелось спросить ее, почему она это сделала, но я смущался. В один прекрасный момент за разговором, в порыве откровенности, она призналась, что ей всегда хотелось, чтоб у нее была младшая сестренка, а приходилось мириться с тем, что у нее младший брат, да еще таковой шалопай.

— Я бы обожала сестренку, хлопотала о ней, — вздохнула она. А ты был таковой вредный, таковой чужой. Совершенно не таковой, как сейчас… А на данный момент ты мне все равно, что сестра, — и она опять вздохнула. И здесь я отважился:

— Таня, — произнес я, — а вот тогда… помнишь… перед зеркалом

Я осекся, не решаясь окончить начатую фразу. Но она сообразила, о чем я желал ее спросить.

— Ну да! – произнесла она с чувством. Да! Ты в платьице был таковой хорошенький, совершенно как девченка. И мне показалось, что ты и взаправду моя сестренка.

Мы оба замолчали, переполненные эмоциями. Таня сама оборвала молчание:

— Пожалуйста, одень опять платьице, — попросила она практически жалобно.

Позже она призналась мне, что страшилась, что я ей откажу. Но как я мог отказать? Ведь я обожал ее. Ну и не только лишь в этом дело – ничего другого в жизни я не желал так очень, как этого. И опять началось чудо перевоплощения. И опять меня поначалу трясло в лихорадке, а позже стало горячо, в голове было легкое приятное головокружение, все тело сделалось томным и вязким, как будто из мягенькой ваты, пропитанной теплой водой. А позже мы с Таней посиживали, счастливые, на диванчике, обнявшись, как две сестры, и гласили, гласили, и лаского целовали друг дружке щеки. Таня даже всплакнула, расчувствовавшись.

С этого вечера я стал преображаться в сестренку каждый раз, когда мы оставались одни, другими словами по утрам перед школой в будни и вечерами, когда мать была в вечерней школе. Мои метаморфозы стали нашей с Таней священной потаенной.

Но… как говориться, потаенна, которую знает дама, уже не секрет. Таня не могла удержаться и поведала (очевидно, под ужасным секретом!) собственной наилучшей подруге Елене Чебураевой. Та загорелась, ей страстно захотелось узреть меня девченкой. Таня уговаривала меня мягко, деликатно, убеждала, что Елена не будет смеяться и никому-никому не скажет. Я, не сходу, но уступил уговорам, так как, не глядя на ужас и стыдливость, сам желал этого.

И вот наступил денек, поточнее, утро, когда должна была придти Елена. Я посиживал в голубом выходном Танином платьице, и в груди у меня все замирало от волнения. Но вот раздался звонок – Елена за входной дверью как будто ткнула пальцем не в кнопку звонка, а мне в душу. Волнение в груди вспыхнуло и обхватило все мое тело как костер, в который бросили охапку хвороста. Я с страхом пожалел, что согласился, Хотелось убежать, спрятаться, но убежать было некуда.

Таня открыла дверь, и в прихожей раздался гулкий и энергичный Ленин голосок. Она заговорила, как обычно торопливо, как будто опасаясь не успеть, о собственных каких-либо новостях, в конце концов, выболтавшись, спросила:

— Ну и где же твоя сестренка? Демонстрируй мне ее.

Она вошла в квартиру. Я стоял в зале весь красноватый и улыбался тупо и жаль, опустив голову и чувствуя устремленный на меня изучающий и оценивающий взор.

— Так это и есть твоя сестренка? Ничего, хорошая.

Она не была разочарована, я ощущал, что я ей вправду приглянулся, и это меня успокоило. Елену я знал и ранее, она время от времени приходила к нам, они с Таней уходили в небольшую комнату и секретничали. Став «сестренкой», я вызнал по Таниным рассказам почти все о личной жизни ее подруги, ну и Елене, как выяснилось позже, сестра много порассказала обо мне личного, так что повстречались мы сейчас уже не потому что ранее, когда были, в общем-то, чужими, я для нее всего только братишка подруги, не заслуживающий внимания. Мне же, небольшому мужчине, она откровенно нравилась, хотя я не признавался для себя в этом. Я был зачарован ее голосом, лицом и весь ее вид вызывал в моей душе чувство праздничка. Я робел перед ней, меня стращали ее краса, ее возраст, ее обычная веселость, легкость в разговоре на грани развязности. Со мной она обращалась иронически, чуток саркастически, я же прятал застенчивость за угрюмостью на грани грубости. Мои переодевания в корне изменили наши дела.

Если ранее я нужен был Елене не больше, чем проехавшая мимо машина, камешек на дороге либо севшая на ветку птичка: поглядела – и забыла, то сейчас, я это ощущал, она нуждалась во мне. Она стала нередко приходить в наш дом, и приходить ради меня, ко мне, и только во вторую очередь к Тане. И сейчас они уже не секретничали в малеханькой комнате, как ранее, а обсуждали свои сердечные дела при мне. Были случаи, когда они даже раздевались при мне до белья, примеряя наряды.

Очевидно, наше сближение вышло не от того, что Елена вдруг увидела в малолетке мужчину. Поклонников и воздыхателей у нее было довольно и посреди сверстников, и посреди юношей постарше, и я им был не соперник. А вот таких как я посреди ее знакомых не было. Я таковой был один, и этим был ей увлекателен. Елена была женщина энергичная, деятельная, и она сразу вошла в наш интимный мирок и преобразила его, вдохнув в него новейшую струю. Содержимое чемодана с Таниными вещами издавна уже перебежало в мое использование. Да и у Елены осталось с подростковых времен много не доношенных вещей, которые она не знала, куда деть, и охотно дала их мне. Уверен, что мой девичий гардероб был на много богаче, чем у хоть какой девченки в моем классе, и неважно какая из их мне бы позавидовала. Главное же – она раздобыла кое-где то, чего нам больше всего не хватало – дамский парик. Это на данный момент в магазинах и на рынках много париков, выбирай хоть какой, а тогда этого не было. Одно время у дам пошла мода на парики, но стремительно сошла на нет. Вот таковой вышедший из моды парик Елена и принесла. Парик был пепельно-серого цвета до плеч, и каких только причесок не придумывали мои подружки! То сделают два хвостика по краям, подвязав их большенными бантами, то повяжут бант на маковке, то сзади конским хвостиком.

Конкретно Елена с самого начала решила, что у меня должно быть женское имя.

— Какое для тебя нравится? – спросила она.

Я задумался: Света? Катя? Наташа? Вспомнилась девченка из книги «Записки школьницы», которую я к тому времени уже прочел (первой прочитанной мною книжки).

— Галя, — ответил я, краснея.

— Вот и отлично, будешь у нас Галочка. Галочка-скакалочка.

И с этого денька она меня по другому, как Галочкой, не именовала. Я поначалу стеснялся, но позже привык и отзывался расслабленно, как будто это было мое истинное имя. А следом и Таня стала именовать меня Галей.

Из-за Лениной болтливости моя 2-ая, потаенная жизнь стала известна ученицам 10-го «Б», в каком они обучались с Таней. И некие девченки захотели со мной познакомиться – очевидно, как с Галей. Я сначала был недоволен, а позже смирился и даже стал получать наслаждение от того внимания, каким меня окружили взрослые девицы. Со мной обращались как с возлюбленной куколкой, наряжали, делали подарки — кто бусики, кто клипсы, кто духи, даже коллективно с восьмым марта меня поздравили открыткой. В мае, когда уже на улице было тепло, три девицы пригласили меня погулять в парк – при условии, чтоб я был в платьице. Я отказался – в платьице на улице было уже очень.

Мать достаточно длительно не знала о моей потаенной жизни, но деятельная Елена решила, что хватит таиться и пора все поведать. Они с Таней побеседовали с матерью, она поначалу была смущена – уж очень необыкновенная была ситуация. Были сомнения: не вредоносно ли это? Не отразится ли это негативом в моей будущей жизни? Позже вспомнила, как ее знакомая одевала до 5 лет отпрыска девченкой. Сейчас он вырос, женился, имеет малышей, и ничего отвратительного с ним не случилось. После длительных колебаний она, в конце концов, отважилась и в один прекрасный момент вечерком произнесла мне:

— Ну, так где там у тебя платьице? Надень, я желаю поглядеть.

ЭПИЛОГ

Может быть, кто-то из читателей не поверит мне, произнесет: так не бывает. Каждый вправе веровать либо не веровать, я никого не собираюсь убеждать. Но не могу же я не веровать себе. Как гласили древнейшие римляне, бывшее не может быть не бывшим. Скажу больше – мой опыт не таковой уж уникальный, благодаря вебу я знаю много историй, рассказанных трансами о для себя, из которых можно прийти к выводу о том, что у дам есть потребность в феминизации парней. Согласен – не у всех дам, как не у всех парней есть потребность переодеваться в женское. У кого-либо из дам эта потребность не развита, как бывает не развита сексуальность (что, кстати, не такая уж уникальность), кто-то загнала эту потребность в подсознание, кому-то необходимы наружные происшествия, чтоб потребность проявилась, — а кто-то и без воздействия снаружи знает, что ей этого охото, как охото, к примеру, орального либо заднепроходного секса.

Сестра переодевала меня так как желала о сестренке, мать – так как желала дочку. А Елена, а девицы из 10-го «Б»? Пару лет вспять я повстречал Елену в автобусе. Постарела, утратила былую красоту и бойкость, глаза вялые, печальные. Спрашиваю: как супруг? Махнула рукою, мол, «Ох, не спрашивай». А позже поглядела на меня вдруг помолодевшими очами, такими же лучистыми, озорными, как и тогда, произнесла: «А помнишь Галю? Галочку-скакалочку…» — и лицо ее осветилось ухмылкой.

Вроде бы сложилась моя жизнь, если б я остался хулиганистым мальчиком, и не появилось мое 2-ое «я» — Галочка? Кто на данный момент это обусловит? Двоечник Колька Ефремов (либо Ефимов?), я слышал, за что-то посиживал в кутузке, Сашка Максимов в стычке получил удар по голове, длительно болел и через пару лет погиб. Наверное, со мной бы подобного не случилось, я бы с годами остепенился, как многие хулиганистые мальчишки – а, может, и нет. Сестра, как королевич Елисей Спящую кросотку, разбудила во мне спящую аниму, и эта анима стала для меня как Мальвина для Буратино – занялась моим воспитанием и сделала то, что не удавалось сестре Тане.

Нет, я не стал женоподобным, я как и раньше обожал шуршать коньками об лед и стучать шайбой о борта хоккейной коробки зимой и пинать футбольный мяч летом. Я отлично плавал, нырял, мог за себя постоять, но плюс к этому пристрастился к чтению и на всю следующую жизнь стал конкретным читателем, что в наши деньки встречается не так нередко. Став Галей, я сообразил то, чего не замечал ранее: после погибели отца маме тяжело выращивать нас двоих, потому приходится подрабатывать, она утомляется, не много лицезреет радостей в жизни, а здесь еще я повсевременно огорчаю ее своими двойками и шалопайством. Поначалу мне стало постыдно, а позже я стал помогать Тане по хозяйству, и на данный момент могу дать фору хоть какой даме: и квартиру приберу, и постираю, и обед сготовлю. С матерью дела выровнялись, я закончил ее разочаровывать, мы с ней стали поближе. Она была просто потрясена, когда на родительском собрании в конце 5-ого класса классная управляющая меня похвалила и произнесла, что я способный мальчишка. В дневнике была всего одна тройка – по арифметике, но четкие науки мне всю жизнь плохо давались. Зато было целых две пятерки, не считая пятерки по физической культуре – по литературе и по истории!

Как я сейчас понимаю, я хулиганил, обижал девченок, вел войну с сестрой так как в тайне завидовал им – их красе, их нарядам, прическам и мстил за это: раз мне не подфартило родиться девченкой, буду супермальчиком. Так бездарность мстит таланту за то, что бог не отдал ему таланта. Сестра, сама того не подозревая, открыла металлическую дверь подвала, где томилась моя анима и высвободила ее. Во времена моей юности нередко предки хулиганистого парня возлагали надежды: вот пойдет в армию, там его приучат к порядку. У меня в одиннадцать лет была своя «армия», которой я признателен.

Может быть, кто-то произнесет: «Зато стал трансвеститом». Ну и что? Кому я мешаю, кому приношу зло либо хотя бы неудобство? Вы вот, очень утомившись либо понервничав, сигарету в зубы либо бежите в магазин за водкой, а я открываю священный шкаф, где висят мои платьица и юбки – я знаю, моя Галя всегда мне поможет, успокоит, приведет мое духовное состояние в норму, даст удовлетворенность, которая для вас не доступна. Я, по-вашему, извращенец? А почему? Так как мое поведение не укладывается в ваши представления о правильном, нарушает обычаи и публичные нормы? А кто обосновал, что они единственно правильные? В двадцатом веке дамы сломали все представления о правильном и обычном, стали носить мужские штаны, мужские рубахи, пиджаки, галстуки, кепи, кратко стричься, курить, освоили, мужские манеры – и что, мир перевернулся? Либо, может быть, дамы утратили способность рождать малышей? Я подозреваю, что, как двадцатый век был веком маскулинизации дам, так 20 1-ый будет веком феминизации парней, и, по моим наблюдениям, этот процесс уже начался и больше набирает обороты. Лично я это только приветствую. Может быть, тогда, в конце концов, в мире пропадут войны и люди не станут убивать друг дружку.

В заключение добавлю: моя супруга знает о моих переодеваниях и помогает мне в этом. Длительно я не решался ей открыться, пока в один прекрасный момент мне не посодействовал случай… Вобщем, как гласит Каневский в конце каждой передачи «Следствие вели», «Это уже совершенно другая история».

Создатель рассказа: Артем Брусницкий

[/responsivevoice]

Category: Трансы