Ваня и Ростик Часть 4-1

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]- Понял, — легко согласился Ростик, по доброте души своей решивший не уточнять, кто именно только что говорил куда больше всяких нехороших слов и у кого, соответственно, больше оснований рассказывать маме — у Вани или у него, у Ростика. Тем более, что Ростик мог Ваню спросить то же самое с помощью совсем не матерных слов; так что… стоило ли по пустякам препираться с Ваней и понапрасну его злить?

— Все. Иди — умывайся, — велел Ваня. — И запомни, что я сказал…

Ха!»Запомни» — сказал Ваня… какой этот Ваня наивный! Предупреждает, чтоб Ростик не забыл… еще бы Ростик забыл, что именно наобещал ему старший брат! Как бы не так…

За завтраком Ростик не утерпел — и, глядя на Ваню невинно и кротко, как мальчик воспитанный и поднадзорно домашний для начала дипломатично спросил, каким-то своим детским чутьем уловив, что старшему брату такая дипломатия понравится:

— Ваня, можно тебя спросить? — вот как спросил маленький Ростик! Ну, то есть, спросил маленький Ростик умышленно дипломатично и даже педагогически выверено, глядя при этом на старшего брата Ваню невинно и кротко.

— Можно, — отозвался Ваня, отхлебывая чай. Не имеющий педагогического опыта, Ваня, словно последний лох, с лёгкостью купился на девственно невинный вид коварного по причине своего любопытства малолетнего Ростика!

— Я не ругательными словами спрошу, — на всякий случай предупредил Ростик, и глаза его, опережая еще не высказанный вслух вопрос, загорелись любознательным малолетним любопытством.

— Естественно, не ругательными, — хмыкнул Ваня.

«Естественно», — подумал послушный Ростик… и — спросил:

— Ваня, а когда… когда ты будешь меня факать? Когда я провинюсь?

Ваня, поперхнувшись, закашлялся, невоздержанно забрызгивая вылетающими изо рта капельками чая ярко-желтые подсолнухи на красивой клеенке.

— Ростик… блин! — с трудом откашлявшись, Ваня посмотрел на малолетнего брата своего с удивлением и даже некоторым неосознанно-легким страхом. Ростик, никак не связывая внезапно охвативший Ваню кашель с содержанием своего вопроса, терпеливо смотрел на Ваню, ожидая на свой вопрос ответ. — Ты что… голубой? — спросил Ваня, непроизвольно понизив голос и даже чуть-чуть округлив глаза, сделав это, опять-таки, непроизвольно, отчего слово «голубой» прозвучало как-то излишне таинственно.

— Почему? — Ростик, по малолетству представлений своих не ожидавший от Вани такой совершенно непонятной для него, для Ростика, реакции на свой более чем невинный вопрос, вдруг подумал, не заплакать ли ему на всякий случай еще раз. — Ваня, почему ты обзываешься? — в обидой, слезами дрожащей в голосе, проговорил Ростик. — Ведь ты сам сказал…

— Что я тебе сказал? — перебивая Ростика, как-то особо и потомку очень отчетливо, но при этом очень тихо проговорил Ваня, пронизывающе глядя маленькому Ростику в глаза.

— Что ты будешь… будешь меня факать. Ты же сам сказал… и я только хотел узнать, за какие проступки ты будешь меня… — Ростик осекся, видя неподвижный и как бы в бесконечную вопросительность упершийся взгляд старшего брата, — меня… — повторил Ростик и, обеспокоенный Ваниным внешним видом, свидетельствующем о невольном внутреннем смятении, охватившим старшего брата, на всякий случай не стал заканчивать свою мысль. — Ваня… — спустя несколько секунд, прошедших в томительном и неопределенном молчании, прошептал Ростик, не отрывая от старшего брата Вани своего по-малолетнему встревоженного взгляда, — ты меня видишь?

— Ты голубой, — проговорил Ваня, и проговорил он это так, как будто Ростика, рядом с ним сидящего, рядом не было, то есть проговорил о Ростике сам для себя.
— Ты специально лег со мной, чтоб поиграть с моим петухом… ты утром спал, меня обнимая… и ты хочешь… ты хочешь, чтоб я тебя трахнул… ты — голубой, — повторил Ваня, по-прежнему продолжая бедного Ростика, сидящего перед ним, в бесконечной задумчивости как бы не видеть и даже не созерцать.

И неизвестно, в какую сторону повернулись бы описываемые нами события и по какому пути потекла бы дальше жизнь и Вани, и Ростика, если бы… да-да, проницательный мой читатель, если бы не маленький Ростик, уже успевший вдохнуть тот же самый воздух, каким дышали дефективные дети пыльных городских окраин, но еще не успевший надышаться этим воздухом — не успевший им отравиться. Маленький Ростик, не с Сатурна прилетевший в город N, прекрасно знал, что слово «голубой» хотя и не содержит того убийственного заряда, какой таился в свое время в слове «пидарас», но тоже это слово — слово «голубой» — как бы не совсем похвальное, и в их классе даже была такая присказка-скороговорка: «Голубой, голубой, не хочу играть с тобой!» — все это Ростик знал, успев вдохнуть пыльный воздух городских окраин, долетающий до улиц центральных. Но, не успев этим воздухом надышаться и отравиться, малолетний Ростик на жизнь смотрел не в соответствии с непонятно откуда берущимися нормами так называемого «правильного поведения пацана», которые предписывали, что есть «хорошо» и что есть «плохо», а смотрел с невысокой колокольни своего растущего организма, любознательно пытаясь понять, что с ним, то есть с его организмом, происходит. Ну, посмотрел он у Вани пипиську… да разве он полез бы во второй раз к Ване в трусы, если б у него, у Ростика, была бы своя собственная такая большая и такая интересная пиписька? И разве теперь неинтересно посмотреть, как эта большая Ванина пиписька факается? И разве Ростик — поднадзорный Ростик — позволил бы себе трогать пипиську у чужого и взрослого парня? Ведь Ваня… он же брат! Ну, что… что, блин, такого бесконечно преступного сделал Ростик, проявив интерес к большой пипиське своего старшего брата? — да разве он, Ростик, заслужил, чтобы Ваня обзывал его «голубым»? В какой-то момент, пока Ваня, глядя в свою бесконечную вопросительность, сокрушался, что Ростик трогал его петушка, и, по причине сокрушательства потеряв из поля зрения малолетнего брата, выстраивал вслух цепочку неоспоримых улик, положительно и даже неоспоримо положительно подтверждающих, что его младший брат «голубой», Ростик странным и удивительно-непостижимым образом почувствовал — вопреки очевидности и приказанию мамы — что не Ваня, студент первого курса технического колледжа, старше и умнее его, а он, маленький Ростик, неизмеримо умнее Вани, сидящего за столом в неизбывном забвении своей мысли. Он, Ростик, умнее… да-да, именно так подумал маленький Ростик, еще не умеющий смотреть по причине своего малолетства в бесконечную вопросительность; так вот, неизвестно, в какую сторону повернулись бы описываемые нами события и по какому пути потекла бы дальше жизнь и Вани, и Ростика, если бы…

— Ваня, ты дурак? — спросил Ростик, глядя на старшего брата.

Ах, Ростик! Если бы маленький Ростик этот свой во всех отношениях замечательный и даже не лишенный некоторого философского изящества вопрос задал бы как вопрос риторический, когда ответ на него не требуется и не ожидается по причине своей заведомой отрицательности и когда такой вопрос и вопросы, подобные такому, задаются не с целью выяснения истинного положения дел, а исключительно с целью уязвления и даже уничижения одного участника диспута другим, то возможно, что Ваня, уловив в вопросе Ростика эту самую оскорбительную для себя риторичность, тут же отреагировал бы адекватно заданному вопросу, а именно — перенаправил бы этот вопрос самому Ростику, придав вопросу такой же, но теперь уже для Ростика оскорбительно-риторический смысл, и их утренняя беседа, утратив конструктивность, могла бы запросто зайти в экспрессивный тупик, где много эмоций и мало или вообще нет намека на какую-либо осмысленность и даже необходимость самого процесса общения.
Но Ростик задал свой вопрос с такой неподдельной искренностью, и в самом вопросе настолько не чувствовалось никаких оскорбительных обертонов, что заподозрить Ростика в желании уязвить было никак нельзя, — в вопросе Ростика содержался именно вопрос, только вопрос, и ничего более, и эта вопросительность вопроса была настолько очевидна и непосредственна, что Ваня на заданный ему вопрос машинально дал короткий и вместе с тем правдиво исчерпывающий ответ:

— Нет…

— Тогда почему ты меня обижаешь? — спросил маленький Ростик, и в его голосе — в этом коротком беззащитном вопросе — прозвучало столько вдруг неизвестно откуда взявшегося детского горя и недетского недоумения, столько бездонного и бесконечного, неутешимого отчаяния, что у старшего брата Вани на мгновение сжалось сердце.

— Почему я тебя обижаю? — спросил Ваня, глядя на маленького и беззащитного, бесконечно одинокого Ростика.

— Что я тебе сделал плохого? — не слушая Ваню, прошептал Ростик голосом, зазвеневшим готовыми пролиться слезами. — Почему ты меня не любишь? Потому что я трогал твою пипиську, да? За это ты не любишь меня? — слезы были уже на подходе.

— Это у тебя пиписька. А у меня петушок, — поправил младшего брата Ваня, сделав, впрочем, это скорее машинально, чем осознанно и осмысленно.

— Ну, хорошо, пусть петушок, — не стал спорить с Ваней маленький Ростик. — Ты за это… за это меня ненавидишь? За то, что я трогал… я трогал твою… твоего петушка? — в глазах Ростика уже стояли, готовые сорваться и покатиться по щекам, две огромные безутешные слезинки.

Ах, если бы Ростик стал спорить или возражать… или хотя бы маленький Ростик стал оправдываться… но Ростик, совершенно не придуряясь, смотрел так пронзительно кротко, и столько неизъяснимого одиночества было в его широко распахнутых, на старшего брата устремленных глазах, что Ваня, старший брат, невольно растерялся, одновременно почувствовав всю бесконечную глубину своего несправедливого отношения к брату младшему…

— Ростик… — растерянно прошептал Ваня, чувствуя безграничную жалость и вместе с тем горячую, вдруг подкатившуюся к горлу неистребимо нежную любовь к маленькому и такому беззащитному в своем одиноком горе Ростику. — Что ты выдумываешь, Ростик… кто тебе сказал, что я тебя не люблю? Ты чего… чего ты? Ростик… слышишь? Я люблю тебя… — Бедный Ваня, едва ли не впервые в жизни столкнувшийся с самым настоящим горем, растерянно захлопал глазами, не зная, как утешают людей в их безысходном и самом настоящем горе. — Ростик… — прошептал Ваня, чувствуя, как горе Ростика, словно инфекция, передается ему, и у него, у Вани — студента первого курса технического колледжа, уже тоже начинает предательски пощипывать в глазах. — Ростик… — жалобно прошептал Ваня, — я люблю тебя… слышишь? Люблю!

Ах, как это важно — вовремя сказать человеку, что его любят! Ваня, конечно, не знал эту простую и в веках неоспоримую истину, но, имея доброе сердце, еще не успевшее очерстветь от безысходности жизни, Ваня, сам того не подозревая, безнадзорно и даже спонтанно сказал три, всего три волшебных слова: «Я ЛЮБЛЮ ТЕБЯ», — и Ростик… маленький Ростик, еще не веря в возвращающееся счастье, робко улыбнулся, глядя сквозь так и не сорвавшиеся с глаз слезинки:

— Правда? Ванечка, это правда?

— Правда, — прошептал Ваня, опуская глаза от защипавшего в них слова «Ванечка»…

Мир возвращался — утреннее весеннее солнце снова светило Ростику… да-да, мой читатель, солнце светило именно Ростику — весеннее утреннее солнце щедро светило в окно, и было оно такое ласковое и такое теплое.
.. впрочем, мой многоопытный или, наоборот, неискушенный читатель, может быть, ты даже знаешь сам, как тепло становится в этом бесконечно индифферентном мире, когда тебя любят! И Ваня… Ваня любил Ростика, любил по-прежнему и даже, быть может, еще крепче… и разве Ваня, который его, Ростика, любит и который об этом сам только что Ростику сказал, теперь сможет ему, маленькому Ростику, отказать хотя бы одним глазком еще раз взглянуть на свою большую пипиську… петушка, — мысленно поправил себя Ростик. И если Ростик провинится, то почему Ваня не должен его, Ростика, наказывать? Очень даже должен, если Ростик провинится… просто нужно узнать у Вани, что можно делать, а что делать нельзя — за какие проступки Ваня будет его, Ростика, наказывать… и тогда, если он, Ростик, провинится…

— Я тоже… тоже тебя люблю! — прошептал, улыбаясь, маленький Ростик.

— Ну, и всё, — неизвестно к чему проговорил Ваня, и проговорил это даже чуть грубовато, но напускная эта грубость уже не могла обмануть чуткое сердце маленького Ростика: Ванечка, старший брат, его, Ростика, любил, и он, маленький Ростик… он был счастлив.

— Ваня, я пошел одеваться. Спасибо, — уже легко и почти беззаботно проговорил Ростик, выскакивая из-за стола. «Спасибо» маленький Ростик говорил всегда, когда вставал из-за стола после еды, — так его научила мама.

И Ваня тоже всегда говорил, из-за стола после еды вставая, «спасибо» — маме или в гостях. Но сейчас Ваня сам был за старшего, и потому говорить «спасибо» было некому. Ваня прошел вслед за Ростиком в детскую, — уже сняв домашние шорты и футболку, маленький Ростик в белых трусиках-плавках стоял к Ване спиной, наклонившись над своим ранцем… Маленький Ростик, конечно, был еще маленький… и в то же время уже совсем не маленький — белые трусики врезались в ложбинку, образовавшуюся при наклоне между чуть раздвинувшимися под трусиками круглыми булочками, и Ваня, невольно это отметив и даже непроизвольно задержав на обтянутой трусиками попке взгляд, вдруг почувствовал, как у него шевельнулся… нет-нет, нетерпеливо ждущий чего-то этакого мой многоопытный или, наоборот, неискушенный читатель, уже, наверное, успевший подумать, что вот сейчас-то и начнется здесь вакханалия и даже оргия между братом старшим и братом младшим, — ничего такого-этакого сей же час не началось, да и у Вани шевельнулся не готовый поклевать Ростика в попку петушок, а шевельнулся актуальным педагогизмом овеянный и вполне имеющий право быть вопрос: может ли он, Ваня, Ростика наказывать? Ну, то есть, серьезно наказывать — в смысле: ремнем… или, к примеру, ладонью — ладонью по попе… да, в этом смысле — в смысле буквального наказания… если Ростик когда-нибудь провинится… и за что его, Ростика, можно наказывать? — подумал немножко растерянно Ваня, еще сознательно не вкладывая в слово «наказание» тот самый смысл, о котором мы говорили выше, но уже где-то на периферии своего шестнадцатилетнего сознания смутно чувствуя, глядя на обтянутую белыми трусиками аккуратную попку Ростика, какой неоднозначный смысл одновременно со смыслом педагогическим несет это многофункциональное коварное слово «наказывать»… ладонью — по попе, трусики для пущей убедительности приспустив… может он, Ваня, так делать? или — нет: не может? Можно, конечно, и через трусики… через трусики ладонью отхлопать — наказать… но лучше… лучше, конечно, без трусиков… да, без трусиков — ладонью по попе… да по попе — именно по попе, по голой попе! — может он, Ваня, Ростика отхлопать? Или — не может? Стоя сзади наклонившегося Ростика — глядя на попку наклонившегося Ростика, Ваня мучительно думал… и вот, пока Ваня немного растерянно все эти думы думал, безнадзорно глядя на попку не такого уж и маленького Ростика, в этот самый момент…

Так и хочется сказать.
.. нет, даже хочется воскликнуть: произошло чудо! Ну, то есть, лёд тронулся, и тронулся в нужном направлении: «непроизвольно глядя на попку не так такого уж и маленького Ростика», шестнадцатилетний Ваня… и — дальше! дальше! — шестнадцатилетний Ваня вдруг почувствовал, как член его стал стремительно подниматься… ах, разве это не чудо! Не знаю, читатель, как ты, а я уже вообразил и даже представил: наклонившийся, словно готовый на всякие вольности, Ростик… его чуть разошедшиеся, гостеприимно раздвинувшиеся под трусиками булочки… сзади него, призывно наклонившегося, стоит Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, и — никого нет дома… как там Ростик у него, у Вани, спрашивал? Когда он, то есть Ваня — любимый старший брат, будет его, маленького миловидного Ростика, факать? Ну, так в чём же дело? Как говорится, хуля ждать? Время многотомных сюжетов и прочих многодневных эпопей безвозвратно ушло… а если так, то — без всяких задержек и прочих малоприятных остановок — вперёд, вперёд и только вперёд… ну, то есть, в зад: «непроизвольно глядя на попку не так такого уж и маленького Ростика», шестнадцатилетний Ваня… ах, какие упоительные картины могли бы последовать дальше! Весеннее утро, Ваня и Ростик, дома — никого… разве ж это не чудо? — спрошу я тебя, мой читатель. — И разве не должны здесь последовать всякие упоительные сцены? Должны, еще как должны! И ты, мой читатель, уже ждёшь — уже, я думаю, предвкушаешь… но! — я не склонен, мой бесконечно доверчивый читатель, наводить разную мистику и разводить, по инструкции в нужных пропорциях дозируя, прочее приворотное зелье, каким не без успеха в нашем сказочном городе N торгуют оба магазина «Интим» — один для бедных, а другой для богатых; и уж тем более, мой многократно обманутый и все равно неизменно доверчивый читатель, я не склонен уповать на всякое чудо еще и потому, что мы оба прекрасно знаем, что можно, конечно, высокодуховно размахивать кадилом перед самыми принципиальными представителями ума, чести и совести лагерной эпохи, нашедшими в себе духовные силы быть перманентно у стола с икоркой и прочими незамысловатыми яствами всю сознательную и даже пьяно бессознательную жизнь, но ведь мы знаем и то, что при всех этих высокодуховных размахиваниях неугасимой лампадой тайные осведомители Особо Внутренних Органов не уходят в отставку со своих вечно боевых постов, каких бы высоких и даже духовных санов они не достигали в своей многотрудной жизни, и потому… потому, мой читатель, я не верю в чудо так же, как ты не веришь во всякую прочую мистику, распространяемую в магазинах «Интим» всем без разбора — и бедным, и богатым, куда, скажем уж к слову, в поисках высокохудожественной духовности нередко заходят дефективные дети, предварительно — для пущей духовной уверенности — собираясь в лысые стаи на своих пыльных городских окраинах… да, заходят: рассматривая разнокалиберные резиновые фаллосы и прочие незамысловатые вагины, заботливо и даже композиционно разложенные на витрине, обеспокоенные дефективные дети поглубже засовывают в карманы брюк запотевающие ладони и, напряженно одухотворяясь, грезят о несбыточном и даже чуть-чуть фантастическом, любя и одновременно ненавидя эти счастливые фаллосы, вольготно расположившиеся под стеклом витрины в окружении недоступных вагин, а также других, не менее прекрасных имитаторов мужского хозяйства, — и не в этой ли потной любви-зависти, порождающей горячую ненависть к счастливчикам, рождаются первые потные потуги махровой гомофобии? Право, здесь есть над чем подумать, но я сейчас не об этом — мы, мой читатель, говорили о чуде, а точнее — о возможности чуда: «непроизвольно глядя на попку не такого уж и маленького Ростика», шестнадцатилетний Ваня… так вот, мой читатель: история наша, конечно же, глубоко сказочная, но, право, не до такой же степени она сказочная, чтобы верить в чудо и на него, на чудо это, уповать… да и кто, скажи мне на милость, сегодня верит в чудо бесплатно и бескорыстно? За всякое чудо надо платить, а мама хотя и оставила Ване деньги, но оставила она их для Вани и маленького Ростика на их более неотложные нужды, а не на всякую дребедень.
.. нет, мы не верим, как ни крути, в разнообразные сверхнадземные силы, и потому… потому — никакие безнадзорные сцены и прочие весенние оргии в «детской» комнате в то утро не начались и даже не случились! Как ни пресно это воспринимать, но никакого «вперёд!», то есть в зад, на потребу нашему разыгравшемуся воображению в это утро не произошло… и, тем не менее, случилось нечто, похожее на чудо, но поскольку своё отношение к чудесам я уже высказал, то спишем все на простое невинное совпадение — из числа тех совпадений, что порой случаются даже в сказках… Ты спрашиваешь, нетерпеливый мой читатель, что с чем совпало? А вот: в тот самый момент, когда Ваня без всякого позитивного результата подумал, за какие такие прегрешения он, Ваня, может Ростика наказать, при этом еще даже не вкладывая в слово «наказание» потаённый смысл банального совокупления, в этот самый момент Ваниного безрезультативного думанья маленький Ростик разогнулся и, бесхитростно повернувшись к Ване — вместо попки явив уже очень даже обтекаемый белыми трусиками бугорок, чуть застенчиво произнес, с безоглядной доверчивостью глядя в безнадзорно задумавшиеся Ванины глаза:

— А наказывать меня нужно…

О, мой читатель! вот оно, то самое, что можно было б назвать подлинным чудом, если б мы, мой читатель, верили в чудеса! Конечно, «непроизвольно глядя на попку не такого уж и маленького Ростика», шестнадцатилетний Ваня тут же, не откладывая на «потом», подошел к призывно наклонившемуся Ростику и, скользнув ладонью по попке, потянул податливо готового Ростика в сторону постели… это тоже было бы чудо! Внезапное осознание, вмиг возникшее желание… дальше — сладострастные стоны, жаркое дыхание и прочие сопутствующие таким вечно весенним сценам атрибуты безнадзорной сексуальности: Ваня вошел своим большим членом Ростику в попу, и маленький Ростик, почувствовав большой Ванин член в своей попе, тут же задрожал от чувства наслаждения… право, мой читатель, это было бы тоже чудо, но это чудо было бы во всех отношениях документальное, и хотя для всякого прикладного употребления такой чудесный поворот сюжета был бы, я думаю, более пригоден, тем не менее… тем не менее, мой читатель, я должен со всей ответственностью констатировать, что произошло нечто другое, пусть напрочь лишенное зрительно видимой сексуальности, но, пожалуй, более сказочное, то есть более чудесное… да, случилось более чудесное, а именно: маленький Ростик каким-то непостижимым образом почувствовал Ванино полное незнание, за что его, маленького Ростика, можно наказать, и — пришел старшему брату Ване на помощь:

— А наказывать меня нужно, если я, скажем, получу «двойку». Чтоб я боялся… потому что если я перестану бояться, то я перестану учить, а если учить я перестану, то учебу я запущу, и потом будет трудно догонять. Вот… а если, скажем, я получу «двойку» и меня сразу за нее наказать, то я буду бояться наказания и стараться, чтоб больше «двоек» не было. Правильно? — Логика, с точки зрения Ростика, была железная. — Ваня, я правильно говорю?

— Ну… в общем, правильно, — осторожно отозвался Ваня, старательно взвешивая каждое слово и при этом невольно и даже безвольно то и дело глядя на Ростиков бугорок.

— Не в общем, а именно так! — Глаза у Ростика засияли, и засияли они потому, что маленький Ростик, пока рылся в своём рюкзаке, уже успел продумать, как он сегодня обязательно получит «двойку»… ну, и что тогда Ваня станет делать? То-то и оно!

А Ваня смотрел на Ростика так, словно он, Ваня, по причине своей предшествующей близорукости Ростика раньше никогда не видел. То есть, это был, без всяких сомнений, тот же самый Ростик, которого Ваня знал как облупленного и с которым время от времени он, Ваня, вступал в различные содержательные беседы-диспуты, по причине своей безнадежной содержательности неизменно заканчивающиеся всякими бесхитростными утверждениями типа «ты дурак!» и «ты сам дурак!», а также коронной фишкой под занавес диспута — как правило, со стороны Ростика: «я маме расскажу!»… это был тот самый Ростик, у которого два года назад прыщавый переросток, типичное деформированное дитя с городской окраины, лишь по случайности оказавшееся проживающим в центре города, отобрало во дворе фонарик, и когда Ростик заявился домой, весь в соплях и слезах, Ваня, старший брат, тут же спустился вниз и, накостыляв глупому и по этой причине крутому Кукишу по шее, а именно так погоняли прыщавое дитя во дворе, проговорил страшную фразу: «Если ты, гаденыш, — сказал Ваня Кукишу, — еще раз… ещё хотя бы раз тронешь моего брата или даже приблизишься к нему, убью!», и все малолетние Ростиковы друзья, присутствующие при этом, по-черному завидовали Ростику, что у него, у Ростика, есть такой замечательный старший брат, и Ростик ходил несколько дней бесконечно гордый за себя и за Ванечку… это был тот самый Ростик, который зимой заболел гриппом — и Ваня бегал в аптеку за разными медикаментами и сидел у постели Ростика два дня, развлекая обессиленного болезнью, но уже выздоравливающего маленького Ростика всякими страшными рассказами и даже… даже читал ему, Ростику, книжку! — это был тот самый Ростик, которого Ваня знал как облупленного… и в то же самое время Ваня с удивлением открывал, что перед ним стоял совершенно другой Ростик, и этот другой Ростик был уже не очень маленьким и даже как бы малознакомым: у него, у этого другого Ростика, была вполне сформированная фигурка, и была аккуратная, застенчиво оттопыренная попка сзади, и был уже выпукло обтекаемый плавками-трусиками вполне приличный бугорок спереди, — Ваня вспомнил, как утром заглянул Ростику в плавки и обнаружил там не какой-нибудь карандашик или краник, а хороший и даже очень хороший огурчик, твердо вздернутый, крепенький, вокруг которого — у самого-самого основания — росли пусть еще редкие, но уже достаточно длинные черные волоски… и еще вспомнил Ваня, как тепло прижимался к нему Ростик в своём бессознательном сне и как приятно было ему, Ване, утром эту сладкую теплоту ощущать своим телом… блин! Ваня почувствовал, как петушок его чуть шевельнулся… и Ваня, глядя на одевающегося Ростика, вдруг представил, как он будет Ростика наказывать: Ростик ляжет на живот… например, на его, Ванину, постель… он стянет с Ростика брюки и трусики… и ладонью… ладонью отхлопает Ростика по теплым, под ладонью упруго колыхающимся белоснежным нежным булочкам… Ваня вдруг подумал о Серегиной попе, и петушок у Вани стал бодро приподниматься… блин!

— У тебя сегодня сколько уроков? — спросил Ваня, поскольку он был главным, и Ростик должен был постоянно чувствовать свою поднадзорность с Ваниной стороны, а не просто жить как трава, не знающая, зачем растет.

— Пять. Я в час буду дома! А ты, Ваня? — Ростик посмотрел на старшего брата с надеждой.

— Я тоже… тоже к часу буду, — неожиданно для себя самого решил Ваня, хотя у него, у Вани, студента первого курса технического колледжа, было четыре пары и потом ещё консультация, и к часу он поспеть домой никак не мог… но он, весь пронизанный неизвестностью, вдруг подумал, что с последней пары без всякого ощутимого для науки и человечества он уйдет, потому что Ростик не должен, как безымянная трава, быть предоставлен сам себе, а кроме того… кроме того, если Ростик принесет «двойку», его нужно будет примерно наказать… конечно, — подумал Ваня, взглядом провожая уже вполне сформировавшуюся для всяких наказаний попку Ростика, — его надо будет хорошенько наказать, чтобы впредь получать «двойки» было неповадно.

Счастливый Ростик хлопнул дверью, и Ваня услышал, как где-то внизу, в шахте, раздался тяжелый утробный звук — это Ростик вызвал лифт…

Итак, маленький Ростик всё продумал, но — страшно ли было маленькому Ростику делать это в первый раз? Скажем прямо, а потому однозначно и коротко: да, страшно, и даже очень страшно. Более того, Ростик даже ощущал некоторую душевную дрожь, которая невольно возникает при любых начинаниях… Ты удивлен, мой догадливый читатель? Ты не веришь, что Ростик боялся? А ты вспомни, как это было в первый раз у тебя, — неужели ты, когда это впервые случилось с тобой, не почувствовал в своей душе даже самого маленького страха? Хотя, я же не знаю… возможно, ты, мой бесконечно уважаемый читатель, в тот момент, когда это впервые случилось-произошло с тобой, был еще в совершенно бессознательном возрасте своего солнечного детства и потому для тебя это прошло и незаметно, и удивительно легко… а когда ты пришел в осознание себя по причине неизбежного взросления, то это было для тебя уже так привычно и так обыденно, что какую-то иную ситуацию ты уже не представлял, да и представить уже не мог… и ты был по-своему прав, мой безоговорочно уважаемый читатель, ибо как сказал не менее уважаемый нами один мудрый человек, «во многом знании много печали, и кто умножает познание, тот умножает скорбь», — кто решится бросить камень в жаждущего легкой и беспечальной жизни? Но равно в таком случае мы не можем бросить камень и в маленького Ростика, преумножающего свои познания на пути жизненного разнообразия, — так вот: маленькому Ростику делать это в первый раз было страшно… страшно и даже очень страшно было маленькому Ростику получать «двойку», и прежде всего потому страшно, что умный и прилежный Ростик «двойки» эти отродясь не получал. Но ведь всё когда-нибудь бывает впервые…

В этот день у Ростика было пять уроков, но из этих пяти уроков четыре можно было сразу отбросить — в смысле получения «двойки» ловить, как говорится, там было нечего, и потому вся надежда у Ростика была на урок литературы, а точнее, на Наталью Ивановну: им было заранее задано выучить наизусть стихотворение, и хотя прилежный Ростик стихотворение выучил еще на прошлой неделе, тем не менее он решил, что, когда Наталья Ивановна вызовет его к доске отвечать, он скажет, что он не выучил — и «двойка» ему будет обеспечена… он придет домой и покажет Ване дневник… и пусть, пусть тогда за эту «двойку» Ваня его, Ростика, дома хорошенько накажет!

Ах, что-то во всем этом есть английское… кажется, там довольно богатые и, скажем так, неоднозначные традиции по части наказания — с приспущенными для этой цели трусиками, с наклонённым вперёд корпусом… со всяким последующим продолжением, — так и хочется добавить мне сейчас, но я не буду этого добавлять, потому что в Британии я никогда не был по причине отсутствия там хоть какой-то недвижимости… И хотя наш во многих аспектах замечательный город N имел к Британии примерно такое же отношение, какое имеет, скажем, полноценный гражданин города N и одновременно владелец недвижимости в Британии либо в какой другой забугорной державе к патриотизму в городе N, тем не менее… да-да, мой уже догадавшийся читатель! Чем больше Ваня думал о наказании Ростика, тем больше и больше эта мысль — наказать Ростика — овладевала Ваней… и по мере того, как эта мысль Ваней овладевала, она казалась ему все более и более привлекательной; конечно, наказывать Ростика нужно было лишь в том случае, если он наказания заслужит, — это Ваня понимал, — но уж если Ростик наказания заслужит… Ваня представлял, как он спустит с Ростика штаны… потом стянет с него трусики… и под ладонью мягко и вместе с тем упруго колыхнутся Ростиковы нежные булочки… Ростик будет лежать на животе с приспущенными трусиками, и от Ваниных несильных шлепков попка будет нежно розоветь, и при каждом шлепке она будет невольно сжиматься, играя симпатичными ямочками… как у Сереги, когда он натягивал беспробудно уставшую от новогоднего торжества Раису, — то и дело думал Ваня, и сердце его сладко замирало: пусть, пусть только Ростик принесет домой «двойку»!

Урок литературы был последним — пятым. Ростика Наталья Ивановна вызвала к доске в самом конце урока — за несколько минут до звонка, и все сорок минут, предшествующие этому вызову, бедный Ростик не находил себе места. Ах, какой это был мучительный урок! Ростик и хотел, чтобы его вызвали к доске, и вместе с тем боялся, до неприятной дрожи в груди боялся впервые получать «двойку». И когда, наконец, он услышал свою фамилию… да, когда, услышав свою фамилию, бедный Ростик встал и, посмотрев на Наталью Ивановну, чуть слышно произнес: «Я не готов… не выучил… » — ему показалось, что сейчас обрушится потолок… да что потолок! — ему показалось, что рушится мир… «Я не готов… » — сказал Ростик… но разве это была правда?»Не выучил… » — сказал Ростик, и это было настолько неожиданно для всех в классе, что все тут же, как по команде, посмотрели на него с удивлением и даже изумлением — никто никогда не слышал таких бесшабашно вольнолюбивых слов от прилежного и всегда готового отвечать Ростика! Даже всегда невозмутимая Наталья Ивановна дрогнула и, приподняв очки, устремила на Ростика чуть озадаченный взгляд. «Ты не выучил стихотворение? Я правильно тебя поняла?» — уточнила на всякий случай Наталья Ивановна, не сводя с Ростика внимательного взгляда. «Правильно… » — прошептал Ростик, и это был полный и даже полнейший абзац… никогда еще Ростик не поступал так плохо! Во-первых, получалось, что он не выполнил домашнее задание, что само по себе уже было плохо, а во-вторых, это было вранье, и получалось, что он, Ростик, врал самым наглым образом… бедный Ростик стоял, опустив голову, боясь посмотреть Наталье Ивановне в глаза; класс, мысленно ахнув, затаил дыхание. Что-то подсказывало мудрой Наталье Ивановне, что в этом «я не готов» что-то не так… ну, не мог, не мог Ростик не выучить стихотворение! Может быть, он с кем-то поспорил? Глупо… хотя в этом начинающемся переходном возрасте от них, этих сказочных детей, можно ждать чего угодно, — привычно подумала Наталья Ивановна, решая, как ей быть. «У тебя есть причина?» — Наталья Ивановна обычно не задавала ученикам такие вопросы, только подталкивающие к выдумыванию самых фантастических причин, но случай с Ростиком требовал исключения и даже временного отступления от этого правила, и она, секунду поколебавшись, спросила Ростика о причине столь неординарного для него поступка. «У тебя есть причина?» — спросила Наталья Ивановна. О да, это был очень коварный вопрос! Ведь этот вопрос, такой педагогичный с виду и даже не лишенный некоторого гуманизма, на самом деле приучал бесконечно устремленных к свету знаний мальчиков и девочек уже с детства находить внешние причины, встающие на их тернистом пути вперед и выше. Но Ростик… Наталья Ивановна, задавая свой коварный вопрос, очень внимательно смотрела на Ростика, и бедный Ростик, даже не поднимая опущенной головы, чувствовал устремленный на него взгляд старой мудрой Кобры. Есть ли у него причина… да разве без причины он решился бы на такое?! И вместе с тем… вместе с тем — разве мог он сказать о подлинной причине своего со всех сторон неординарного безрассудства?! Конечно же, нет! Можно было бы что-нибудь соврать, и Наталья Ивановна скорее всего ему, Ростику, поверила бы, но… врать еще раз?! Маленький Ростик не умел врать… он еще мог слукавить или даже схитрить, но нагло врать… нет, на это Ростик был неспособен! И потом, ему ведь нужна была «двойка», и всякая уважительная причина могла только помешать маленькому Ростику в достижении своей цели… «Нет, у меня нет причины… » — не поднимая взгляда, чуть слышно прошептал Ростик. Класс затаил дыхание. Класс знал, что у Кобры железное правило — ставить «двойки» за невыполнение домашнего задания всем ученикам без исключения, между тем как другие учителя нередко делали исключения тем рано уставшим в пути к знаниям учащимся, чьи родители являлись уважаемыми или даже обеспеченными и по этой причине тоже уважаемыми людьми в городе. Теперь Кобра должна была поставить «двойку» Ростику… и вот здесь-то и было все непросто и даже совсем не просто; нет-нет, Ростик не относился к числу детей известных в городе родителей, но: с одной стороны, Ростик первый раз оказался не готов к уроку, и все понимали, что на первый раз сам бог велел прощать, — и все, понимая это, искренне переживали за Ростика… а с другой стороны, если Кобра сейчас не поставит «двойку», значит, получится, что правило ее не такое уж и железное, и тем самым будет создан опасный прецедент, — классу показалось, что Кобра в ловушке. И даже не показалось, а именно так все в классе как-то дружно, не сговариваясь, решили… Ах, наивные! Никто не заметил, как Наталья Ивановна мимолётно посмотрела на часы и мысленно про себя отметила, что до звонка осталось ровно полторы минуты… о, это был красивый ход, ибо у Натальи Ивановны было еще одно железное правило. «Значит, у тебя нет причины? Это уже интересно. Хотя и похвально, что в качестве причины ты не стал ничего выдумывать и таким образом не стал врать, что само по себе уже не может не вызывать уважения, но вместе с тем не может служить и оправданием… » — Наталья Ивановна говорила медленно и даже назидательно, и класс, слушая, затаил дыхание: будет сейчас создан прецедент или нет? В классе как-то забыли о втором не менее железном правиле Натальи Ивановны — не ставить оценки после звонка, завершающего урок. И Ростик забыл про это правило — он стоял, опустив голову, чувствуя бесконечный стыд, но вместе с тем и некоторое облегчение, ибо самое главное уже было сказано, и «двойка» у него была уже в кармане. «Ну, что ж… если ты не готов… — закончить фразу Наталье Ивановне помешал внезапно раздавшийся в оглушительной тишине звонок с урока. — Жаль, что звонок помешал тебе получить достойную оценку. Я спрошу тебя на следующем уроке… — невозмутимо проговорила Кобра, вставая. — Урок окончен». Ах, бляха-муха… Ростик даже не сразу понял, как ловко и даже коварно Наталья Ивановна с ним поступила, и только в следующую секунду до него дошло, что он остался без «двойки». Еще не веря в такое несчастье, Ростик рванулся с дневником к преподавательскому столу в надежде, что, может быть, Наталья Ивановна поставит ему «двойку» в дневник в воспитательных целях, но и здесь его ждал полный абзац. «Ты же знаешь, — сказала Кобра, — что я не ставлю в дневник «двойки» для устрашения или в качестве воспитательного средства. Но, если ты не возражаешь, я могу тебе дать совет: больше так никогда не делай. Никогда. Ты умный мальчик, и то, что ты сделал… это не самый разумный и не самый экономичный способ кому-то что-то доказать… » — проницательная Кобра почему-то была уверена — и, добавим от себя, справедливо уверена! — что Ростик стихотворение знает, и это давало ей основание не переводить Ростика в многочисленную категорию не уважаемых ею учащихся, перманентно спотыкающихся на тернистом пути в солнечную страну знаний. Но ведь Ростику-то было от этого не легче! Ростику нужна была «двойка», нормальная человеческая «двойка», а ее, этой желаемой «двойки», не было… ну, и за что теперь Ваня, старший брат, должен был его, Ростика, факать, — в смысле: наказывать? Право, было от чего прийти в расстройство, и Ростик… маленький Ростик, понурив голову, в этот весенний день брёл домой без всякой своей обычной целеустремленности — просто брёл, и не более того…

[/responsivevoice]

Category: Подростки