Ваня и Ростик Часть 10

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]А впрочем… впрочем, поднадзорные бобики и прочие наголо стриженые юные интеллектуалы могут под неусыпным присмотром невидимых бобиковедов резвиться на свежем бесплатном воздухе как угодно долго, выкрикивая свои бесконечно толерантные лозунги и тем самым поднадзорно и даже продуктивно отвлекая внимание почтенных обывателей от всякой европейской и прочей отечественной недвижимости, но — жизнь есть жизнь, и она, эта жизнь, идёт своим чередом, не взирая на всяких бобиков и прочих ликообразных деятелей и даже полководцев на фронте отечественной гомофобии…

Может быть, мой читатель, и не стоило обо всём это говорить — о Петре и Платоне, о Зевсе и Лукиане, о Цезаре и о Гитлере, но — пока мальчики спали — я оглянулся на миг назад, чтобы увидеть еще раз залитую солнцем праотчизну — и, оглянувшись назад, невольно зацепил глазом прочие времена-эпохи, безвозвратно прошелестевшие на ветру нашей общей истории… только и всего! Сказка мешается с былью, и иногда… иногда не сразу понимаешь сам, что в этой жизни сказочное, а что — под вечно голубыми небесами — исправимо реальное…

Ваня, студент первого курса технического колледжа, проснулся первым… радио, выполнявшее в «детской» роль будильника, еще молчало, накапливая в своём затаившимся безмолвии самые разнообразные новости о событиях и происшествиях, что случились за прошедшую ночь, и Ваня, едва открыв глаза и сразу всё вспомнив, покосился на Ростика, — маленький Ростик, не торопящийся просыпаться, лежал на боку, прижимаясь животом к Ване, одна его нога была бесхозно заброшена на ногу Ванину, одна его рука лежала на Ванином животе… и вот таким самым что ни на есть безнадзорным и потому совершенно бесхитростным образом к Ване прижимаясь, маленький и беззащитный Ростик бесшумно и даже безмятежно посапывал, нисколько не торопясь узнать, что случилось в мире за прошедшую ночь… А что, собственно, случилось? В конце концов, маленький Ростик самым настойчивым образом хотел всего этого сам… и потом: всё, что случается, чаще всего случается в голове, а у Вани, надо отметить, голова была вполне здоровой, то есть без всяких въевшихся в душу комплексов и прочих отечественных фобий… да, именно так: маленький Ростик никуда не делся и как был младшим и даже любимым братом, так им и останется, и Ваня, если кто-то его, то есть Ростика — младшего брата, обидит, без всяких апелляций и даже ни на миг не задумываясь порвёт обидчику пасть, а всё остальное… всё остальное — ветер, с места на место гоняющий в слабых головах словесную шелуху… и — осторожно, чтоб маленького Ростика не разбудить, Ваня безнадзорно скользнул рукой вниз, — попка у маленького Ростика, с самого вечера ничем не прикрытая, была, как показалось Ване исключительно на ощупь, еще соблазнительнее, чем накануне: скользнув чуткой обтекающей ладонью по двум упруго-мягким и нежно-теплым булочкам, едва прикасающимся, трепетно вздрагивающим пальцем проведя по сказочной ложбинке, Ваня свою обтекающую ладонь на одной их булочек вполне осознанно остановил, и ладонь, его, трепетно замершая в лучах радостно весеннего солнца, в тот же миг упоительно наполнилась…

Надо ли говорить, мой встрепенувшийся читатель, что Ванин петушок, давно уже живший по собственному и даже не всегда ему, то есть Ване, удобному расписанию, проснулся еще раньше Вани! И в тот момент, когда Ваня только-только открыл глаза, его петушок, не раз и не два уже поднимавшийся, чтобы проверить, не проснулся ли Ваня, не то чтобы бодрствовал, но и не спал, пребывая, как в засаде, в некой выжидательной полудрёме… и вот, едва только Ваня, студент первого курса технического колледжа, наполнил свою ладонь, как его петушок бдительно вздрогнул и, ни секунды не раздумывая и ни мгновения не сомневаясь в необходимости своего бодрого присутствия на весеннем празднике Ваниной любознательности, тут же, стремительно и даже упруго подскочив во всю свою петушиную прыть, одномоментно принял боевую стойку.
.. и, прижимая ничего не подозревающего и потому крепкого спящего маленького Ростика ладонью одной руки к себе, лежащий на спине голый шестнадцатилетний Ваня ладонью руки другой не без некоторого удовольствия потрепал-погладил затвердевшего петушка… но уже в следующий момент им обоим показалось такого не шибко пылкого утреннего приветствия мало — пальцы Ваниной ладони непроизвольно обняли-стиснули жаром пышущего петушка, и петушок… петушок в тот же миг оказался зажатым и даже сжатым в привычном кулаке шестнадцатилетнего Вани, студента первого курса технического колледжа…

Ну и, мой читатель, представь себе эту самую картину — древнегреческую идиллию: утро, весна, комната уже залита радостным солнечным светом, будильник еще молчит — еще не выплёвывает, торопясь и захлёбываясь, последние новости с мировых и прочих рынков движимости и недвижимости… голый Ваня, уже по-мужски оформленный, но еще по-мальчишески миловидный, еще элегантно гибкий в своих ничем не прикрытых на данный момент очертаниях, лежит на спине, вытянув ноги, сбоку к нему, уткнувшись в бедро горячим и даже чуть твёрдым петушком, мирно и сладко посапывая, прижимается маленький, бесконечно любимый Ростик — и этот самый Ваня, ладонью одной руки нежно и ненавязчиво ощущая тугую горячую булочку беззаботно спящего Ростика, кулаком руки другой с утренним наслаждением ласкает своего неугомонно прыткого петушка… может быть, спрошу я тебя, мой впечатлённый читатель, эта почти что идиллия на шуршащем ветру пролетающих мигов и есть та самая — внезапно, но узнаваемо проступившая своими весенними контурами — утраченная некогда безмятежно счастливая праотчизна? Да, конечно: дважды в одну реку истории войти нельзя, и как отдельно взятый человек никогда уже не может вернуться в своё босоного счастливое детство, где мир был таинственно безграничен, а небо выше, так точно и человечество никогда не вернётся в пору своей детской наивности и даже счастливой дикости, не замутнённой и не загаженной пролетевшими на шуршащем ветру созидательными столетиями… но, быть может, спрошу я тебя, мой читатель, эту самую праотчизну можно открыть и увидеть в отдельно взятом и даже конкретно частном случае? И тогда все ликообразные бобики, все пыльные мачо со всех городских и прочих душевных окраин, все скопом взятые и потому безупречно нравственные их кукловоды… словом, вся эта — прости меня, мой читатель! — назойливо лезущая в нашу неповторимую личную жизнь лукавая пиздабратия покажется такой не заслуживающей внимания эфемерностью, что… собственно, нечего даже сказать… в том смысле, что не о чем говорить. И потом, у нас ведь, читатель, у нас — сказочная история, а все эти местные сталины-гитлеры, все эти бобики с неоднозначным прошлым и прочие лысообразные тины, от своей единичной ущербности группирующиеся в стаи и только в таком — стоеобразном — виде обретающие в своих глазах видимость полноценности… ну и к лешему, всех этих леших! У нас, мой читатель, сказка, и сказка эта про жизнь личную и даже частную, от которой отгонять всяких бобиков и прочих полководцев нужно, не задумываясь…

Ну, и вот… шестнадцатилетний Ваня, на какой-то миг совершенно увлёкшийся личной и даже частной жизнью, а именно: ладонью одной руки едва уловимыми поглаживаниями лаская попку спящего Ростика, а кулаком руки другой, сдерживая дыхание, уже более энергично и даже целенаправленно лаская петушка, — сам не заметил, как подкатили первые, но явно неоспоримые симптомы извержения вулкана… да и Ване ли, студенту первого курса технического колледжа, было со всей достоверностью не разбираться в этих симптомах! Мигом выпустив петушка из кулака, Ваня, стремительно переключаясь на что-либо более интересное, посмотрел на дисплей будильника, который — будильник, а не дисплей — должен был рано или поздно заговорить вполне человеческим голосом.
.. посмотрел, значит, Ваня на дисплей будильника, и… ни хрена себе — рано или поздно! До всеобщей побудки оставалась буквально минута… даже меньше… меньше… и Ваня, действуя интуитивно и даже непредсказуемо, в один миг осторожно, но в то же время торопливо и даже стремительно откатился от сладко спящего на ветру своей беззаботности маленького Ростика и, не потревожив этот самый сон, бесшумно и мягко, как рысь, приподнялся с кровати, — легким взмахом руки, стремясь упредить объективно утекающее время, Ваня в одно мгновение до груди прикрыл целомудренно оставленного Ростика простыней и, рассекая утренний свет своим вздыбленно торчащим залупившимся петухом, попутно захватывая трусы и шорты, как ракета устремился из «детской», бесшумно прикрывая за собой дверь, в туалет… и — в самый раз! — будильник, выполняя свою главную функцию, громким человеческим голосом, весело захлёбываясь, заговорил…

Трудно сказать, почему Ваня сделал так… может быть, не без некоторого основания предполагая, что маленький Ростик, заслышав влетевший извне в его сон голос, привычно проснётся, он, то есть Ваня, хотел деликатно оставить маленького Ростика, накануне не без успеха углублявшего своё знакомство с его, Ваниным, петушком, в банальном, если так выразиться, одиночестве — хотел, спонтанно и потому мгновенно осознав это, оставить его, маленького Ростика, наедине со своей утолённой любознательностью? Я, честно говоря, не знаю… да и невозможно знать всё! В туалете, первым делом отлив, голый Ваня уже хотел натягивать трусы и даже шорты, чтобы выйти из туалета не каким-то диким греком, а вполне цивилизованным городским человеком — студентом первого курса технического колледжа, но… разогретый и даже разгоряченный Ванин петушок смотрел на это несколько иначе, а если сказать более определённо, то — колом стоящий петушок требовал однозначного продолжения и даже… даже, не побоимся этого предположить, окончания-завершения утренней рукопашной игры и прочей не менее целомудренной манипуляции… что касается «прочей не менее целомудренной манипуляции», то это было на данный момент вне досягаемости его, петушиных, помыслов и даже от него, от петушка, вообще не зависело, а вот что касается завершения-окончания в рукопашном, так сказать, варианте, то Ваня, студент первого курса технического колледжа, был, что называется, под рукой — здесь разгоряченный петушок не только мог требовать, но и все на то неоспоримые основания имел, — и Ваня, беспринципно и одновременно с некоторой целеустремленностью повесив трусы и шорты на крючок, тут же сжал петушка в горячей ладони… ну, картина, мой читатель, не бог весть какая экзотическая, а даже банальная и широко, то есть повсеместно, распространённая: голый Ваня, судорожно вздрагивая ягодицами, конвульсивно и даже непроизвольно их сжимая-стискивая, стоял в туалете и, ладонь одной руки сунув-вставив себе между ног, указательным пальцем для более острого восприятия летящего мига нажимая-надавливая на промежность чуть ниже непорочно и даже девственно стиснутой дырочки ануса, кулаком другой руки сладострастно упивался рукопашной схваткой на весеннем ветру своей юной и даже конкретно неповторимой данности… ну и, спрошу я тебя, мой читатель, кто в здравом и вообще в непохмельном уме его, шестнадцатилетнего Ваню, за это осудит? Да и много ли найдётся на белом свете парней, мальчиков и мужчин, кто, вступая в пору своей неповторимой весны, не делал или не делает точно так же? Летом и зимой, весной и осенью, стоя, сидя и лежа в самых разных и разнообразных местах все парни мира занимаются этим, и только совсем праведный и бесконечно знающий жизнь святой человек рискнёт отрицать существование этого пронизывающего столетия никому и нигде не подконтрольного и потому совершенно никем никогда не управляемого бесконечного потока сознания… впрочем, у них, у людей праведных, бесконечно знающих жизнь, взгляды, как известно, непредвзятые; а если.
.. если, мой читатель, мы посмотрим на всё это юное и даже приятное дело взглядом предвзятым? — думаю я… думаю, что, посмотрев предвзято, мы обязательно и безусловно увидим этот нескончаемо бушующий поток сознания и вместе с ним — нескончаемо фонтанирующий поток мальчишеской спермы, ибо в тот самый момент, когда где-нибудь в Европе — в Париже или в Берлине — один мальчишка кончает, другой мальчишка — совсем на другом континенте и вообще на какой-нибудь земле австралийской или бразильской, а то и вовсе африканской — эстафету подхватывая, только-только приступает… и так — круглосуточно и даже ежесекундно, если взглянуть на этот процесс в масштабе всеобщем и даже всемирном… вот и выходит, что из секунды в секунду, изо дня в день, из века в век нескончаемым потоком льётся-течет мальчишеская сперма, и получается… правильно! — получается неиссякаемое рукотворное море… впрочем, что ходить далеко, если я могу вспомнить совершенно близкое: в пору моей собственной шумящей юности у меня, тогда еще необузданного, был закадычный друг и даже недолгое время страстный любовник, который, проживая в самом что ни на есть известном и знаменитом курортном городе тогда еще нашего общего, то есть имперского, побережья, в неполных шестнадцать лет полюбил заниматься этим самым в море: заходя на пляже, центральном и многолюдном, по шею в воду, он, колыхаясь в изумрудной воде — рассматривая загорелые торсы молодых парней и хрупкие торсы юных дам, не без помощи невесомо двигающейся руки доводил себя, уже не маленького, до странно невесомого, но от этого не менее, а может и более сладкого оргазма — и юное семя его, извергаясь из невесомого петушка, медленно уплывало, растворялось в необъятной морской пучине, — да и он ли один на том популярном пляже-побережье, заходя в воду, рукопашно любил себя и всех-всех других людей таким экзотическим образом? . . Дёрнувшись, голый Ваня невольно приоткрыл в немом завершающем всхлипе рот — и в тот же мгновение петушок, запрыгав в его ослабевшей руке, упруго и даже победно выстрелил в привычный ему, петушку, белоснежный унитаз утренней порцией весеннего самовыражения…

Будильник, отстрелявшись новостями, уже вовсю наяривал порядком поднадоевшую, но хорошо оплаченную и потому безумно популярную песню, а маленький и даже ответственный Ростик беззаботно спал в лучах щедрого весеннего солнца, никак не реагируя на все эти хотя и ненавязчивые, но достаточно громкие проявления внешней жизни… у Вани даже мелькнула мысль, что маленький хитрый Ростик и не спит вовсе, а коварно придуряется их каких-то своих любознательных побуждений, но, присмотревшись внимательно и даже пристально, Ваня тут же отбросил всю эту свою вдруг вспыхнувшую чекистскую подозрительность за борт корабля истории, — маленький Ростик не притворялся, а по-весеннему сладко и даже беспечно спал в самую что ни на есть натуральную величину своего беззаботно счастливого детства…

— Ростик! — севший на корточки Ваня потрепал маленького Ростика за плечо. — Росточка…

— М-м-м… — тут же, не открывая глаза, пропел-промычал маленький Ростик свою хоть и бесплатную, но не менее популярную у него, у Ростика, песню.

— Вставай… — сказал Ваня.

— М-м-м… — сказал Ростик… и хотя он, Ростик, пошевелился, но глаза всё равно не открыл.

Вот ведь… противный! В любой другой день Ваня, нетерпеливый шестнадцатилетний студент первого курса технического колледжа, без всяких церемоний и антимоний дернул бы маленького Ростика за плечо, обозвал бы его «бычарой» или даже «маленькой коровой», присовокупив к этому «хватит выпендриваться!» — и маленький Ростик, заслышав эти слова и даже определения, подскочил бы как миленький… мама, конечно, всегда огорчалась, слыша, какими словами взрослый Ваня будит младшего брата — маленького Ростика, и даже потом всегда выговаривала Ване и Ваню таким образом воспитывала, но великовозрастному балбесу Ване всё было ни по чём: он, выслушав маму, в очередное утро снова называл маленького Ростика «бычарой» и прочими малопривлекательными для слуха словами.
.. однако теперь Ваня, знающий наверняка, что никто его не услышит и никто ему, шестнадцатилетнему, замечание не сделает, почему-то даже не подумал применить свою излюбленную тактику!

— Ростик… ну, вставай! — Ваня, наклонившись к маленькому и уже просыпающемуся Ростику, безответственно дунул ему, маленькому Ростику, в нос… и — и результат столь неоднозначной тактики не заставил себя ждать: тут же, смешно сморщив нос и одновременно потягиваясь, Ростик проснулся — открыл глаза.

— Ванечка… — непроизвольно и потому совершенно бесхитростно пропел-проговорил маленький Ростик, сладко растягивая в утренней улыбке чуть припухшие со сна губы.

— Вставай, — сказал Ваня.

— Ага… встаю, — маленький Ростик, еще раз потянувшись под простыней, решительно откинул простыню в сторону, и… вдруг обнаружив, что он, не такой уж и маленький Ростик, находится в самом что ни на есть естественном и даже диком виде, тут же непроизвольно прикрыл ладонью своего полуторчащего симпатичного петушка… но Ваня, уже деликатно и даже как бы совершенно непреднамеренно и бессознательно отвернувшийся, выходил из комнаты, чтоб успеть разогреть-приготовить себе и младшему брату, Ростику, какой-нибудь не особо затейливый мужской завтрак…

И вот ведь что удивительно! Ни маленький Ростик, ни взрослый Ваня ни словом, ни даже взглядом или каким-либо другим непреднамеренно преднамеренным жестом не напомнили друг другу о том, что было в их детской комнате накануне — вечером перед сном… А потом Ростик, позавтракав, ускакал в школу — за своими «пятерками», а Ваня, как более ответственный и потому решивший пропустить первую лекцию, помыл посуду, заправил кровать, и — куда ж деваться? — тоже помёлся в свой технический колледж… Начинался новый день, и этот новый день, не в пример дню вчерашнему, обещал быть по-настоящему весенним — с голубым бездонным небом, с радостно льющимся с высоты своего покровительства бесконечно тёплым и даже припекающим солнцем… Да, мой читатель, так и хочется сказать: начинался новый день, и вместе с этим новым днём начиналась новая и даже совершенно новая жизнь… но я, мой читатель, так не скажу, и вот почему: в принципе, каждый новый день, даже если мы никуда не летим и не едем в погоне за новыми впечатлениями на вечно шумящем ветру своей безграничной любознательности, а вынуждены и даже должны продолжать какое-нибудь вчерашнее поднадоевшее занятие, всё равно всегда обещает что-нибудь новое… да, именно так: каждый новый день, начинающийся с восходом солнца, неизменно таит в себе начало новой жизни — каждый новый день обязательно обещает что-нибудь новенькое… случайный взгляд или жест, мимолетную встречу глазами или малосущественное письмо из какой-нибудь очередной конторы-офиса, а то и вовсе нежданно-негаданно возникающие на привычном фоне монотонности всевозможные рифы — и вот оно-то, это самое новенькое, и есть каждый раз, то есть с каждым новым днём, новая обновляющаяся жизнь… и было ли что накануне вечером или вообще ничего не было — это, конечно, важно и даже в иные моменты жизни существенно, но в любом случае, даже если ничего накануне не было, новый день — всегда новая жизнь, и потому сейчас сказать-выразиться, что именно в этот весенний день жизнь для Вани, студента первого курса технического колледжа, или для маленького любознательного Ростика началась как-то по-новому, было бы несправедливо, — жизнь, мой читатель, разнообразная и в каждый улетающий миг бесконечно неповторимая, нова всегда, и новизна эта зависит не от жизни как таковой, а от нашего к ней бесконечно разнообразного отношения… собственно, в этом и только в этом смысле можно сказать, что новый день для Вани и Ростика ознаменовался новой жизнью. Конечно, накануне что-то произошло, и это «что-то» внесло свои коррективы.
Но в общем…

День пролетел, как обычно… маленький Ростик, вернувшись из школы с «пятёркой» за безупречно рассказанное наизусть стихотворение под совершенно нестрашным прицелом спокойного и даже поощрительного взгляда бесконечно мудрой Натальи Ивановны, самостоятельно пообедал, выучил уроки и, сказав пришедшему Ване, что он погуляет, отправился на улицу — к Ромке и Серёге, уже поджидавших его, Ростика, у подъезда… А вечно деловой Ваня, тоже пообедав и, таким образом, материально насытившись, кому-то названивал, с кем-то о чем-то договаривался и даже куда-то ненадолго ездил… словом, весенняя жизнь шла, мой читатель, и даже катилась-бурлила своим незатейливым чередом… А когда наступил вечер и подошла пора ложиться спать, маленький доброжелательный Ростик, пользуясь тем, что старший брат Ваня по уже въевшейся в душу привычке пошел освежить перед сном свое юное тело под кратковременным душем, без всяких своих малолетних сомнений прытко, сноровисто и деловито разобрал-застелил, ко сну готовясь, не свою, а Ванину кровать-постель и, самым естественным образом сбросив трусы — сверкнув никому не видимой в этот весенний миг своей белоснежно круглой попкой, нырнул, словно рыба, под простыню… так и хочется воскликнуть: «Ай да Ростик — растущий хвостик!» — лёжа под простынёй в самом что ни на есть голом и даже древнегреческом виде, маленький Ростик терпеливо ждал… и когда Ваня в «детской» возник-появился, он, то есть маленький и даже коварный Ростик, встретил его, Ванино, появление девственно хитрым и даже, не побоимся этого слова, вопрошающе радостным взглядом…

Ну, а дальше всё было, как накануне, только еще увлекательнее и бесконечно познавательнее… голый Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, то подминал маленького Ростика под себя и, горячо и жадно вдавливаясь в живот и даже в твёрдо торчащий петушок безотказно податливого Ростика петухом своим, самозабвенно и даже, скажем так, не без упоения скользил этим самым своим петухом по животу и даже по петушку младшего брата… то, наоборот, укладывал Ростика на живот, то есть вроде как навзничь, и пока безупречно послушный Ростик вдыхал запах подушки, не менее страстно и еще более самозабвенно шестнадцатилетний Ваня скользил своим сладко залупающимся петухом вдоль жаркой и нежной ложбинки, образованной тугими круглыми булочками… то — Ростик ложился на Ваню, и Ваня, страстно и горячо сжимая-тиская неугомонными ладонями упруго-мягкие и бесконечно сладкие булочки, раскачивал маленького Ростика на себе, отчего петушки их, то есть не очень большой петушок Ростика и здоровенный петух Вани, снова по-дружески и даже по-братски тёрлись друг о друга… и при всём этом маленький Ростик выгадывал время-момент, чтоб поиграть с Ваниным петушком врукопашную… и даже… даже — углубляя свои познания в смысле буквальном и переносном, любознательный Ростик то и дело находил повод, чтобы целомудренно и непредвзято поласкать здоровенного Ваниного петушка губами и вообще всем ртом… словом, они кувыркались и так и этак, сопящий Ваня то и дело осыпал Ростика мимолетными щекотливыми поцелуями, и кровать под ними ходила ходуном — до полного Ваниного изнеможения и даже до бесконечно сладкого Ваниного освобождения от груза накопившегося за день семени…

И всё это, мой читатель, продолжалось-длилось, без малого, девять счастливых дней! Днём они, Ваня и Ростик, об этом не говорили и даже не заговаривали, словно ничего, совершенно ничего в этом не было интересного и даже как будто вообще всего этого не было и быть не могло, но лишь наступал вечер — лишь подходило время официального сна… словно из заповедной дали сквозь толщу веков-столетий, прошелестевших, как один миг, на космическом ветру истории, в «детской» вдруг сказочным образом материализовывалась, приобретая в лунном весеннем мареве вполне очевидные очертания, залитая бесконечно счастливым солнцем далёкая праотчизна… о, какие только вопросы не задавал Ване, старшему брату, маленький любознательный Ростик! Он хотел знать и это, и то — и Ваня, студент первого курса технического колледжа, если ответить мог, то честно и даже обстоятельно отвечал-объяснял неугомонному Ростику, а если ответа не знал сам, то честно и объективно в этом признавался, но ни разу — ни одним словом! — Ваня не ввел Ростика в заблуждение и ничего ему не наврал… в конце концов, вконец распоясывавшийся шестнадцатилетний Ваня, потерявший всякий контроль над своим самовыражением, дошел до того, что, лаская бесконечно любимого Ростика, стал щипать-целовать упруго-мягкие половинки-булочки, тем самым не только ладонями, но и жаром пышущими губами наслаждаясь их белоснежной бархатистой нежностью… и, подбираясь губами всё ближе и ближе, в один из дней Ваня, студент первого курса технического колледжа, широко разведя половинки Ростика в стороны, непреднамеренно и даже непроизвольно коснулся кончиком языка всё еще девственной и по этой причине туго и непорочно сжатой дырочки, и даже… даже — не просто коснулся, а, играя, заскользил языком по кругу, отчего маленький Ростик невольно рассмеялся, прошептав совершенно по-малолетнему: «Щекотно… »

Впрочем, нельзя сказать, что дневные отношения Вани и Ростика совсем уж никак не изменились… взять хотя бы такой немаловажный для Вани факт: когда однажды у маленького Ростика никак не решалась задача и он обратился за помощью к Ване, старшему своему брату, то Ваня, всегда говоривший в таких случаях «твои проблемы!» или даже «отстань!», на этот раз не только не отфутболил маленького Ростика, а, сев рядом с ним, попытался помочь, и когда оказалось, что эта долбаная задача точно так же не решается и у него, у Вани, то Ваня, сам лично не очень блиставший в школе прилежанием, снова не отфутболил маленького Ростика, а стал звонить своей однокурснице, и Ростик, счастливый, что Ваня так близко принимает к сердцу его проблемы, с полчаса наблюдал, как Ваня то уточнял условие задачи, то что-то переспрашивал, то, покорно и внимательно слушая, даже что-то записывал… да, это были настоящие телефонные консультации, после которых Ваня не только решил задачу, но даже, предварительно прочитав в учебнике Ростика два параграфа, путь к решению этой самой задачи довольно внятно объяснил и растолковал… ну, и как было после всего этого маленькому Ростику, наглядно увидевшему Ванино самое неподкупное участие в его судьбе, не любить еще крепче и без того любимого старшего брата! И вообще… если до этого Ваня мог хоть и беззлобно, но всё равно обидно обозвать Ростика «бычарой», а то и вовсе — в знак своего братски насмешливого внимания — походя отпустить маленькому Ростику пусть даже вовсе не сильный и вообще шутливый, но всё равно обидный подзатыльник, тем самым наглядно показывая и даже нагло демонстрируя, что он, шестнадцатилетний студент технического колледжа, не считает маленького Ростика за полноценно взрослого человека, то теперь всё кардинально, если можно так выразиться, в их дневных отношениях изменилось и поменялось: Ваня, и без того любимый старший брат, стал для Ростика и вовсе обожаемым эталоном, и Ростик готов был в любой момент беспрекословно выполнить любое Ванино требование или даже банальную просьбу, не вступая в пререкания и не задавая дополнительных вопросов типа «а почему я?», а сам Ваня словно увидел-рассмотрел в Ростике вполне взрослого и даже самостоятельного человека… нет, конечно, Ваня был старшим, и эта данность и даже очевидность никуда не делась, но в том-то и заключался весь фокус-покус, что Ваня этой объективной данностью совершенно и никаким образом не только не злоупотреблял во вред маленькому Ростику, но даже её, эту самую очевидность, никак не подчеркивал… ну, например: если раньше Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, мог запросто сказать маленькому Ростику «марш за хлебом!» или, к примеру, «убери в комнате», то теперь вся эта категоричность и прочая немного обидная для Ростика неуместность была просто немыслима… то есть, если суммировать и сложить посредством других арифметических действий дневные отношения Вани и Ростика, то можно со всей очевидностью смело сказать, что маленький Ростик стал для Вани как бы уже и не таким беспросветно и вечно маленьким, каким был еще совсем недавно…

А на десятый день, точнее, на десятый вечер случилось то, что могло не случиться вообще никогда, а могло случиться рано или поздно: Ванин петушок, все предыдущие вечера не без некоторого на то фундаментального основания бодро поглядывавший в сторону туго и даже девственно сжатой норки маленького Ростика, в этой самой норке побывал и даже поприсутствовал, оставив там обильные следы своего присутствия и даже пребывания… Да, мой читатель: теперь все было не так скороспело или спонтанно, как в первый неудавшийся раз! В этот повторный раз всё было по-другому… во-первых, Ваня приобрел вазелин — средство хотя морально и устаревшее в иных продвинутых кругах и прочих рядах и шеренгах состоятельных и даже малообеспеченных сограждан, перманентно практикующих платный или бесплатный анальный секс, но, тем не менее, хорошо известное таким молодым специалистам, как Ваня, причем, известное исключительно по многочисленным крылатым выражением и прочему безымянному фольклору, который он, Ваня, неоднократно слышал, но на который до поры до времени не обращал своего прикладного внимания… во-вторых, действуя чисто интуитивно, Ваня приготовил полотенце — вытереть пыльцы или мало ли еще для чего… и вот, лишь заручившись всеми этими сподручными средствами, лишь на десятый день своих бесконечно сладостных кувырканий маленький Ростик и взрослый Ваня приступили к осуществлению взаимно желаемого…

Лёжа на спине с разведёнными в стороны ногами, прижимая колени согнутых ног к груди, маленький любознательный Ростик не без некоторого любопытства следил, как Ваня, на коленях стоя перед ним, на спине лежащим маленьким Ростиком, тщательно и даже как бы неторопливо указательным пальцем втирает в головку своего нетерпеливо вздрагивающего петушка бесцветно лоснящийся вазелин — хотя и устаревшее, но заслуженно легендарное и по-прежнему востребованное средство в подобных сказочных случаях… затем, также неторопливо и обстоятельно, всё тем же самым указательным пальцем Ваня стал втирать вазелин в туго стиснутый и даже девственно-сжатый светло-коричневый кружочек доступно лежащего маленького Ростика, — невольно морщась, маленький Ростик тихо рассмеялся.

— Ты чего? — посмотрел на него Ваня, на миг оторвавшись от сопутствующих случаю приготовлений.

— Щекотко, — поделился Ростик своими еще совершенно малолетними впечатлениями.

— Ха, щекотно ему… зато вкачу сейчас, как по маслу… да? — улыбнулся хотя и взрослый, но не менее малолетний в этом новом для них обоих способе времяпрепровождения Ваня.

— Да, — согласился без всяких на то оснований маленький легкомысленный Ростик.

Ага, по маслу… как бы не так! Это в бесконечно правдивых историях вкатывается по маслу с самого что ни на есть первого раза — и оба партнёра тут же бьются и стонут от неземного наслаждения… А в сказках, мой читатель, всё происходит шиворот-навыворот, то есть не так, как у нормальных людей, а вовсе даже наоборот… Словом, когда Ваня, наклонившись над Ростиком и одной рукой упираясь в постель, рукой другой, затаив дыхание, направил-приставил своего по такому сказочному случаю необыкновенно твёрдого петушка к заповедному входу, а приставив — тут же нетерпеливо надавил, маленький Ростик не то чтобы рванулся, но, сделав непроизвольное движение в сторону, в одно мгновение малодушно увильнул от встречи и прочего знакомства-ознакомления с петушком в таком самом что ни на есть классическом варианте.

— Больно! — непроизвольно выдыхая, то ли прокомментировал, то ли просто проконстатировал вслух Ростик. И, уже обращаясь непосредственно к Ване, пояснил немного растерянным голосом: — Ванечка, больно…

— Ну, правильно, — не растерялся шестнадцатилетний Ваня, студент первого курса технического колледжа — Так и должно быть вначале… давай… еще раз…

Как будто он, Ваня, знал, как бывает вначале… Тем не менее, маленький Ростик вновь подтянул колени к плечам, подставляя под жаром пышущего Ваниного петушка свою хоть вазелином и смазанную, но всё равно туго сжатую непорочную норку, — маленькому Ростику испытать-попробовать это вечно юное услаждение хотелось ничуть не меньше, чем во всех отношениях большому Ване, голому студенту первого курса технического колледжа… Но и второй раз не увенчался успехом… и третий блин вышел, как говорится, комом… да, ничего у них, у Вани и Ростика, не получалось, — каждый раз маленький Ростик, едва только Ваня начинал давить, уворачивался и даже увиливал от твёрдой поступи безответственно рвущегося вперёд и вглубь Ваниного петушка, повторяя одно и тоже бесплатное слово «больно»… и трудно сказать, чем бы вся эта катавасия, однозначно имеющая несомненный сексуальный подтекст, закончилась в этот лунный весенний вечер, если б во время четвёртой попытки Ванин петух, которому малость осточертело бесплодно крутиться вокруг да около, не пошел, что называется, ва-банк, то есть, попросту говоря, напролом, как пьяный матрос на штурм Царского дворца-замка, — Ваня, в четвёртый раз не сдержавшись, двинул бёдрами резче прежнего, то есть сильнее и энергичнее, и его твердый горячий член, залупившейся головкой разжимая, растягивая мышцы сфинктера, одномоментно вскользнул вовнутрь — Ростик, на миг онемевший от нестерпимой боли, судорожно рванулся, но Ваня, в этот самый миг уже успевший почувствовать обжигающе сладкую тугую норку Ростикова зада, двинул скользящим членом дальше, вглубь… и хорошо, что всё это длилось совсем недолго, — содрогнувшись от небывалого, необыкновенно сладкого оргазма — бушующей неостановимой лавой излившись любимому Ростику в зад, Ваня рывком вытащил член… и только тут в голубовато лунном, но ярком свете Ваня увидел, что лоб маленького Ростика покрывает бисером пот, а в глазах, переполненных немой болью, стоят слёза…

— Росточка… — растерявшись, виновато прошептал бесконечно счастливый Ваня. — Ты чего?

Не отвечая, маленький Ростик стремительно и не столько осознанно, сколько бессознательно скользнул рукой себе между ног, словно желая запоздало защитить свою только что дефлорированную и по этой причине огнём горящую норку…

— Больно… зачем ты так? — прошептал Ростик, и из глаз его в тот же миг брызнули слезы.

— Ростик… Росточка… — потерянно отозвался Ваня. — Я ж не хотел… я не думал… Ростик… ну, хочешь… хочешь, я стану перед тобой на колени? Ростик… — Ваня, склонившись над маленьким плачущим Ростиком, стал торопливо целовать его залитое слезами лицо. — Ростик… ну, что ты… что ты хочешь? Скажи, что ты хочешь… я всё, всё сделаю! Росточка…

И это была правда… нет, Ваня не испугался сделанного, но вид беззащитно плачущего и в этой своей беззащитности бесконечно одинокого маленького Ростика был невыносим, и Ваня, ругая себя самыми последними словами за свою несдержанность, за торопливость, за то, что он, «пидар гнусный», заставил Ростика страдать, всё повторял и повторял:

— Росточка… ну, скажи… скажи… я всё сделаю… Ростик, скажи…

Конечно, Ваня был виноват… и хотя понятно, что первый раз всегда происходит болезненно и что, встав на путь неутомимого познания или даже банального любопытства, эту самую первую боль нужно, сцепив зубы, перетерпеть, но — всё равно… всё равно такого не должно было быть — чтоб Ванино неизъяснимое блаженство было достигнуто за счет страданий пусть бесконечно любознательного и даже пытливого, но в любом случае не обязанного страдать маленького и бесконечно любимого Ростика…

Утром, за завтраком, глядя на свою любимую кружку, Ростик неожиданно проговорил:

— Больше так делать не будем…

— Не будем, — словно эхо, послушно отозвался Ваня, который всё ещё испытывал угрызения совести и даже некоторую душевную неуютность. И эта Ванина вовсе не показушная виноватость делала его, шестнадцатилетнего студента первого курса технического колледжа, и не студентом вовсе и даже не шестнадцатилетним, а самым что ни на есть нашкодившим пацаном-мальчишкой.

Они помолчали. Радио, что было на кухне и которое никогда не выключалось, резво рассказывало о событиях, произошедших в мире за истёкшую ночь… но всё это было так несущественно и даже смешно, что глупо было не то что слушать, а даже прислушиваться… .

— А вообще — будем? — тихо спросил Ваня, вопросительно глядя на Ростика. И спросил он вовсе не потому, что вдруг испугался заблаговременно, что он может лишиться в пору своей цветущей весны вдруг внезапно открывшихся, распахнувшихся горизонтов, а спросил он так потому, что в ответе Ростика — «будем» или «не будем» — заключалось нечто совсем и даже вовсе другое: простил его маленький и бесконечно любимый Ростик или… или — нет. — Вообще… — не очень уверенно повторил-уточнил Ваня.

— Посмотрим, — чуть помедлив, хитро ответил бесхитростный Ростик и, не удержавшись, тут же лукаво улыбнулся… конечно, Ваня ему, Ростику, сделал больно, и даже очень больно… но ведь это Ваня! И разве можно его, Ванечку, не простить?

И вечером снова… снова Ваня, шестнадцатилетний студент технического колледжа, любил маленького неугомонного Ростика — они снова неутомимо кувыркались на Ваниной постели и снова позволяли себе всё-всё, кроме «самого-самого настоящего»… впрочем, ни Ваня, ни даже его нашкодивший петушок, который, впрочем, был маленьким Ростиком уже давно прощен, нисколько не претендовали на «самое-самое настоящее»… да и кто, мой читатель, со всей достоверностью знает, что для кого и когда самое-самое настоящее? Есть, конечно, смелые люди, которые думают и даже полагают, что они и только они знают наверняка, что для всех и для каждого есть самое-самое настоящее… но разве, если задуматься да подумать самостоятельно, может быть так, чтобы кто-то один-единственный знал за всех? Разве это нормально, если в многоцветной палитре жизни вытравить все остальные цвета как ничтожные и несущественные и заменить их цветом одним — цветом коричневым… или красным… да хоть любым другим! — разве это не превратит жизнь в убогую и малопривлекательную одноцветную пустыню? То-то и оно… а что касается Вани, то ему, Ване, казалось, что он любит маленького Ростика еще сильнее и еще крепче — и он, то есть Ваня, снова прижимал любознательного Ростика к себе, снова целовал его, тихо смеющегося и даже вырывающегося, маленького и уже не маленького, бесконечно любимого на весеннем ветру их сказочного счастья…

Вот, собственно, мой читатель, и вся история, случившаяся в городе N… а может быть, даже совсем наоборот — история только-только началась в этом самом что ни на есть сказочном городе, — кто знает, мой уставший читатель, со всей неоспоримой и прочей достоверностью, что ждет нас всех, то есть каждого по отдельности и всех вместе, через год или даже, допустим, через два на ветру пролетающих мигов-столетий? . . На тринадцатый день позвонила мама и, сказав, что они, то есть мама и папа, уже возвращаются, попросила Ваню их встретить. Ваня и Ростик, благо весна уже бушевала вовсю, а поезд прибывал вечером и вовсе даже не поздно, на железнодорожный вокзал поехали вместе. И когда уже шли от троллейбусной остановки к сверкающему огнями в сгущающихся весенних сумерках зданию железнодорожного вокзала, маленький Ростик, незаметно для окружающих дёрнув Ваню за руку, неожиданно проговорил:

— Ваня, я что хочу тебе сказать…

— Что? — отозвался Ваня, шутливо дёрнув за руку Ростика в ответ.

— Ты при маме или при папе меня Росточкой не называй… понял?

— Почему? — удивился Ваня.

— Ну, не знаю… Росточка — это словно девчонка… ну, то есть, «она» — Росточка. А я не девчонка… и вообще… ты же раньше меня так никогда не называл, и мама, услышав, может удивиться, — рассудительно пояснил бестолковому старшему брату Ване младший брат Ростик.

— Ну, и ты меня… ты меня тоже Ванечкой не называй, — еле сдерживая улыбку, проговорил, подыгрывая Ростику, Ваня.

— Ладно. Но когда мы одни… ну, то есть, когда мы будем совсем одни, то я тебя буду называть…

— Вот и я тебя буду называть, когда никого не будет…

Ростик, вполне удовлетворённый, кивнул. А Ваня, не удержавшись, шутливо взъерошил ему на затылке волосы… и, чтоб маленький Ростик вспомнил, как раньше он, Ваня, к нему относился, тут же, на подходе к вокзалу, дал Ростику совершенно несильный и, что самое странное, нисколько не обидный для Ростика подзатыльник, — чтобы маленький Ростик при маме и папе не забывался и им, взрослым Ваней, при маме и папе не командовал…

Ну вот, мой читатель, и всё… можно, не беспокоясь за Ваню и Ростика, ставить точку. В жизни… ну, то есть, в сказочной жизни, жизнь их, конечно же, будет продолжаться, и точка, о которой я только что сказал, — лишь завершающий знак в конце совсем не большого жизненного этапа, и не более того… Ты хочешь знать, мой читатель, точно ли это сказка? Хм, многие уважаемые читатели почему-то всегда и даже в первую очередь интересуются, была ли та или иная история на самом деле, то есть в самом что ни на есть подлинном реале, или ничего такого, в натуре, не было, а всё, правдиво рассказанное — лишь плод авторского воображения… так вот, мой читатель… если, конечно, ты, мой читатель, начинавший когда-то читать, до конца до этого дочитал, отвечаю со всей своей безответственной определенностью: это наша история — сказка. Весенняя сказка-быль…

Pavel Beloglinsky: ВАНЯ И РОСТИК — Final edition, 2006-08-15

[/responsivevoice]

Category: Подростки