Уездные розги Глава вторая Уроки

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]

Как просто все на этом свете. Даже слишком просто. Просто и погано-c! Трагическая тайна появления Эжени стала для меня ясна как день. Она, конечно же, была внебрачной дочерью кокотки, дамы полусвета, иначе говоря, дорогой, хорошо обученной шлюхи. В детстве Эжени, наверняка, исполняла танец с шалью, развлекая подвыпившую компанию, пока мамаша уступала какому-нибудь особенно нетерпеливому обожателю в кулуаре. Потом прекрасная камелия сдохла, как полагается, от чахотки, или, что гораздо более вероятно, от сифилиса, оставив после себя кучу долгов, шелков и маленькую развратную дочку. Все имущество пошло с молотка, а об Эжени позаботилась старая знакомая, Амалия Ивановна… И теперь эта тварь — недаром она с молоком матери всосала в себя ремесло актрисы — водит меня за нос, разыгрывая из себя оскорбленную невинность. Конечно, спору нет, девочка талантливая — даже я попался как олух, хотя в свое время переимел с десяток таких барынь. Или все дело в юности? Так или иначе — пора положить этому конец!

На кухне при свете лампадки тускло блестела поротая никиткина задница. Он намазал ее деревянным маслом и спал, ничем не прикрывшись. Я легонько пнул его.
Вставай, мой милый. Просыпайся. Пойдем делить любовь печальной нашей крали.
Куда? — Изо всех сил пытался проморгаться Никитка.
К барышне пойдем. В постельку.
Никитка дико взглянул на меня:
Побойтесь Бога, Евгений Александрович, на что я вам там дался? Срам-то какой!
Я нехотя ударил его по глупой роже с выпученными глазами и лениво произнес:
Выгоню. Обоих. Сдам в бордель.
Никитка пристально посмотрел на меня и потянулся за портками.
Оставь. И так красивый.

В сопровождении шлепающего босыми ногами Никитки я не без торжественности проследовал в барышнину спальню. Эжени в испуге села на кровати, натянув на себя простыню. Я иронически поклонился:
Извольте видеть, сударыня, не осмеливаюсь входить к вам без вашего фаворита. Надеюсь, теперь вы примете меня благосклонно?
Эжени вскрикнула, попыталась убежать, но я успел перехватить ее и силком уложил обратно.
Я вижу, сударыня, вы несколько удивлены, но не извольте беспокоиться — он свое дело знает. Получите полное удовольствие… Никитка, что ты там копаешься?
Он не мог справиться с ногами — Эжени сильно брыкалась, но молчала от гордости. Я взглянул ей в лицо — губку закусила до крови, из глаз текут злые слезы. Я почувствовал, как внутри меня что-то содрогнулось от ненависти. Так не пойдет. Еще побью, неровен час.
Полноте, Эжени! Будьте же благоразумны! К чему сей трагический вид? Вам это не идет! Фи! Совсем не comme il faut.

Звук собственного голоса несколько ободрил меня. Я, наконец, смог испытать к бедной барышне некое подобие человеческого сочувствия. Ведь без этого игра не стоит свеч! Только сострадание может придать утонченную прелесть любовным издевательствам. Либертинаж возник в эпоху гуманизма, причем у его наиболее просвещенных представителей. Он был бы немыслим, скажем, у китайцев, которые относятся к женщине буквально как к подстилке. Для того, чтобы получить настоящее удовольствие от унижения другого человека, нужно, черт возьми, искренне верить в либерте, эгалите, фратерните!

Я сунул руку вниз, туда, где сливались три пары влажных губ, и ущипнул Никитку за язык. Девица лежала холодная, как ветчина. Ну что прикажете с ней делать?
Никита, держи-ка руки барышне крепче. Толку от тебя никакого!
Не стерпит она, богом княнусь, не стерпит! Вона какая маленькая — аж сжалась вся. Повремените, батюшка, голубчик! Лучше я вам сам как-нибудь услужу!
Выискался заступник! Делай, что велят! Ноги сперва привяжи.
Барышня, милая, простите великодушно! Не видать вам от него пощады! Но может оно и лучше так, а? Может, оно и к лучшему все обернется?
Не переставая причитать, Никитка привязал Эжени за лодыжки к спинке кровати и подсунул ей под бедра подушку.
От боли-то она вниз подастся: несподручно вам будет, — пояснил он и, обняв меня обеими руками, принялся делать то единственное, что умел.

Смотри, Никит, не перестарайся. Хочешь, чтоб барышне меньше досталось? На второй раз больше будет.
Никитка снова метнулся к Эжени.
Высохла вся! Как есть высохла! — с отчаянием проговорил он.
Хватит! Держи.
Эжени закричала. Лицо Никитки все сморщилось от жалости. Он шептал ей что-то утешительное, сам то и дело всхлипывая. Я увидел, что она плюнула ему в глаза.
Эта нелепая в своем безобразии сцена как-то болезненно подействовала мне на нервы. Я стал терять самообладание. Пришлось оставить барышню и снова призвать на помощь Никитку. Он справился

Эжени лежала как мертвая с привязанными ногами. Никитка вытирал со своих губ ее кровь. Не в силах более выносить это зрелище, я встал. Никитка поспешил накинуть мне на плечи халат. Я дал ему знак следовать за собой.
Вот что, миленький, оставляю барышню на твое попечение. Ты уж позаботься, дружок, чтоб она по-всякому угождать научилась: и руками, и губами и прочими частями. Даю тебе неделю. Делай, что хочешь, но! Если ты, смерд, ненароком мне ее обрюхатишь! Ублюдка утоплю, а тебя собственными руками кастрирую!
Да на кой ляд она мне, ваша краля? Сами с ней возжайтесь, коли надо! А меня приплетать нечего. Я и так сегодня душу из-за вас преступил.
Ты еще смеешь мне перечить? Ты?! После всего, что было?! Мало я, видно, тебя порол. Еще раз хоть слово поперек скажешь — живого места не оставлю! И денег от меня больше не получишь!
Последняя угроза подействовала. Никитка тяжело вздохнул.
Будь по-вашему, барин. Только нехорошее дело вы затеяли. Добром не кончится.

На следующий день мне передали приглашение: дядя просил пожаловать к обеду. Меня охватила паника — неужели до него дошли какие-то слухи? Вчерашняя сцена никак не шла из головы: не то, чтобы я чувствовал себя виноватым, напротив, выражаясь языком юридическим, я был стороною потерпевшей… Конечно, это нужно было сделать… Но огромные страдающие глаза Никитки и бессильно раскинутые ноги Эжени в течении всего дня неотступно преследовали меня.
Дядя мой, Петр Алексеевич Родолюбов, крупный николаевский вельможа, теперь по состоянию здоровья и по причине моральной непригодности полностью отошел от дел. Он был непримиримый консерватор, убежденный сторонник сильной руки и палочной дисциплины. Мои детские воспоминания — он частенько навещал мою матушку — сохранили образ высокого статного красавца с надменным взглядом и презрительной складкой возле четко очерченных губ. Теперь это был старый, грузный, страдающий отдышкой человек, с обезображенными подагрой конечностями, который почти не выходил из дома. Тем не менее он не потерял былой властности, и сейчас, поднимаясь по парадной лестнице его огромного особняка, я снова чувствовал себя нашкодившим мальчишкой, которого будут пороть.

У дяди сидел гость — предводитель местного дворянства, Резняк Иван Николаевич. Когда я вошел, он как раз рассказывал какую-то историю, судя по его замаслившимся глазкам, весьма аппетитного свойства.
Здравствуй, mon cher, садись. Сейчас кофий принесут. — Дядя приветливо кивнул.
У меня отлегло от сердца. Не знает!
Здравствуйте, дядюшка! Как ваше здоровье?
Ничего, мой друг. Как говорится — не дождетесь.
Резняк визгливо засмеялся.
Евгений Александрович! Дорогой! Рад вас видеть! Только почему же вы у нас никогда не бываете? Дамы все в трауре: где галантный кавалер? Право, голубчик, приезжайте! Отведайте наших пейзанских радостей! Марья Степановна такую сливяночку заготовила — пальчики оближешь! У нас, конечно, деревня, скучно, но тоже случаи бывают — обхохочешься! Вот, как раз начал рассказывать Петру Алексеевичу:

… как только мне доложили, сейчас же беру с собой Антипку и Евсея и иду на место преступления. И правда: два паренька яблоньку в саду обирают. Один забрался с ведром на дерево, рвет, стервец, яблочки и на веревке вниз спускает, а другой,
значит, принимает. Уже два мешка таким манером увязали.
Нижнему мы белы ручки-то скрутили, а верхнего за ногу с дерева сдернули. Тот малость на травке полежал, отдохнул, потом очухался и говорит: «Ильюшка не причем, меня одного секите». «Как же не причем? — говорю, — Вместе ведь воровали?» Но тот уперся: «Не причем, и все тут! Я, — говорит, — его заставлял!» Вижу, дело серьезное — любовь. Нижний-то мальчик прехорошенький! Кожа нежная, румяная, сам как яблочко, сидит тихонько, из васильковых глаз слезки жемчужные роняет. «Ну, говорю, раз ты его жалеешь, сам и накажи. По-братски». Мы с Ильюши портки стащили, положили его аккуратненько на травку, красотой вверх, а второму мальчику, Игнатке, кнутик в руки дали. Он стоит, в задумчивости, да на красоту смотрит. «Давай, говорю, приступай, а не то мои ребята возьмутся — хуже будет». Игнатка вздрогнул, глаза зажмурил, и хлесь! — Ильюшу по ногам. Тот запищал, завыл тоненько, по-бабски. Игнатка с перепугу открыл глаза и опять красоту-то увидел. И стал он хлестать по той красоте, сначала легонько, а потом во вкус вошел, бьет от плеча, с размаху. Ильюша уже и выть перестал, только хрипит, а потом и вовсе замолчал — дурнота с ним сделалась. Игнатка вроде как опомнился, стоит, рот разиня, и не поймет, что тут такое приключилось. А Ильюшечка на траве в беспамятстве лежит, весь в крови. Ну, Игнатка, как уразумел, что содеял, аж об землю забился, родимый. Хорошо, ребятки мои его успокоили — шкуру всю нагайкой содрали, и спереди, и сзади, и яблочками наливными на славу угостили. Штук пять влезло, да только не в рот.

Не дожидаясь слушателей, Резняк громко захохотал. Дядя криво усмехнулся и посмотрел на меня:
Да, скотства у нас везде хватает. И сверху, и снизу. Особенно в нынешнее время. Господам мужиков пороть запретили, — он покосился на Резняка, — так они сами теперь друг друга лупят, да с каким азартом-с! В Заварзино на прошлой неделе всем миром насмерть засекли молодого детину. Он у них был сторожем при огородах. Бабы к нему повадились. Уж не знаю, чем он их таким привлекал! Баб, кажется, он не особенно любил, так разве что, из жалости, и всем бабам предпочитал общество молодого Карамзинова. Когда тот приезжал, они все время вместе проводили — и рыбачили, и охотились
Доложили, что обед готов. Дядя, опираясь на мою руку, с трудом поднялся, и мы проследовали в столовую. Закуска была в дядюшкином стиле — а ля рюс — грибочки, огурчики, икра. Потом отнюдь не страсбургский пирог нетленный, а жирная домашняя кулебяка с начинкой в пять слоев. За сим последовали лещи в сметане, а на на жаркое — жаренная баранья нога.

Сразу после обеда Резняк откланялся, сославшись на дела, и мы с дядей остались вдвоем.
Я хотел поговорить с тобой, — как обычно, напрямую начал он, — сколько ты получаешь жалованья?
Около четырех тысяч в год.
Гм. Немного. И тебе хватает?
Нет, не хватает, — честно признался я.
И как же ты живешь? Полагаю, довольно-таки убого: домишко почти на окраине, деревенская баба-кухарка, выезда нет, принять никого не можешь… Я понимаю, что ты терпишь по заслугам, но мне мочи нет стыдно за тебя перед знакомыми.
Дядя, поверьте, мне совершенно все равно, что об мне подумают!
Ты можешь сколько угодно считать себя светским львом и смотреть на провинициальное общество как на стадо баранов, и утешаться этим, поскольку ничего другого тебе не остается. Но ты лукавишь перед собой. Тебе не все равно, просто у тебя
Дядюшка, вы совершенно правы! Только, ради бога, увольте меня от ваших нравоучений!
Не перебивай меня! Я не собираюсь читать тебе нравоучения. Меня больше интересует практическая сторона дела. Ты никогда не думал о женитьбе?

Я опешил от неожиданности.
Признаться, нет.
А зря. У нас в уезде полно богатых невест. Торговля, понимаешь, золотишко. Но я ни в коем случае не предлагаю тебе жениться на купчихе. У Резняка три дочери, и за каждой он дает по двести тысяч. Есть и другие варианты. С твоей внешностью мы можем выбирать, — он оценивающе обмерил меня взглядом, — хотя, по-моему, ты уже начал опускаться.
Не смей, слышишь!
Я благодарю вас за вашу заботу, дядя, но в ближайшее время я совсем не собираюсь жениться.
Вздор! Я понимаю, что тебе одному это будет не под силу: визиты, выезды, расходы… Денег я тебе не дам принципиально — и ты знаешь почему. Но на следующей неделе приедет Александра — она все уладит. Уж она за тебя возьмется!

Господи, неужели Сашенька приезжает! Я ведь сто лет ее не видел!
Сашенька, единственная дочь Петра Алексеевича и моя двоюродная сестра, все время жила за границей. Я не видел ее… да, позвольте, я не видел ее лет пятнадцать! С самого отрочества! Возвращаясь вечером от дяди, я погрузился в воспоминания.
Все свое детство я провел в нашем родовом имении. Запущенный парк, постепенно превращающийся в лес, озеро, потянутое ряской, меланхолическая беседка на берегу… Вечер, уже стемнело, о нас, детях, все забыли, мы сидим в беседке, прижавшись друг к другу, и смотрим на ярко освещенные окна барского дома. Издалека, приглушенно доносятся смех, голоса, звуки фортепьяно, а вокруг нас шумят сосны, кричит ночная птица и, временами, большая рыба всплеснет в пруду. Начинает накрапывать дождь. И грустно, и страшно, и хорошо! Говорим друг с другом шепотом, а больше молчим.

Ах, что за прелесть была моя Сашенька! Она обожала резвиться. «Как мальчишка!» — ругалась гувенантка. Дыхание ее всегда было быстрым и прерывистым от возбуждения, непослушные локоны вечно выбивались из прически, на верхней губке блестели маленькие капельки пота. Однажды, когда мы играли в салочки, я поймал ее и быстро слизнул эти соленые росинки. Мне так давно хотелось! Сашенька остановилась от неожиданности: «Фу, дурак!», — выдохнула она и побежала — не за мной, а от меня.

Я проснулся на рассвете и долго не мог заснуть. В этом пограничном состоянии меня вдруг посетило одно странное воспоминание. Самое странное в нем было то, что до этого момента я никогда не вспоминал его. Как-то раз поздним вечером, улизнув из-под присмотра, мы, по своему обыкновению, хотели пробраться в нашу беседку, но, подойдя к ней, обнаружили, что там уже кто-то есть. Спрятавшись в зарослях сирени, мы стали прислушиваться к голосам.
О Боже! Петр! Нет! Не здесь! Не сейчас! — испуганно шептала женщина.
Тяжелое дыхание, звук рвущейся ткани. Тихий повелительный голос мужчины:
Да. Здесь. Сейчас.
Я не могу! Это такой грех! Петр! Мы с тобой страшные грешники!
Держись за перила… Так! И нагнись еще немного.
Ох! Нет!
Ну же, не жмись! Впусти меня глубже!
Мне больно!
Это потому, что ты отвыкла. Я давно не был у тебя. Хорошо, я буду осторожнее… Ну вот, уже не так больно, правда, милая?
Поцелуй меня!… Ммм… Ты меня любишь?
Я любил тебя, люблю и буду любить!
Да! Не убирай руку! Так сладко!
Умница моя, хорошая, ну, держись покрепче!

Деревянные перила ходили ходуном, тряслись даже сиреневые кусты, наше убежище. Женские стоны, вначале приглушенные, становились все громче… Когда все закончилось, я обнаружил, что держу в обьятиях Сашеньку и прижимаюсь щекой к ее голому плечику. Ее косынка сбилась куда-то набок. Я с трудом перевел дыхание и нехотя разжал руки.
Я приду к тебе ночью, — сказал мужчина, выходя из беседки. — Отпусти сегодня горничную.
Это был мой дядя. Неторопливой, небрежной походкой он направился к дому. Немного погодя, вышла и женщина. Она закрывала лицо и старалась держаться в тени. Сейчас я понимаю, что это могла быть только сашенькина гувернантка, но тогда я почему-то решил, что это матушка

Чтобы отвлечься от навязчивого наваждения, я кликнул к себе Никитку.
Ну, как у тебя обстоят дела с барышней? Рассказывай. Да с чувством, с толком, с расстановкой!
Ежели по-порядку говорить, то спервоначалу барышня на меня оченно даже обижались.
Разумеется.
Слушать ничего …

не хотели, бились, руками дрались и всякими жалкими словами обзывались: и холоп я, и вор, и предатель.
Это верно. И как же ты ее умаслил?
Принес хересу из шкапа, початую бутылку.
Они и успокоились.
Что?! Так ты мой херес выжрал, разбойник?
Они-с. Выкушать до донышка изволили. Потом долго рыдали, но уже у меня на руках-с. А я, как вы велели, барышню увещевал, уговаривал, уму-разуму научал. Барину, говорю, нужно угождать, и тогда барин будет ласков. А ежели ерепениться начнешь, то прибьет как муху, или, того хуже, из дому прогонит. Барышня меня послушали

— Так и послушала? Да ты что-то недоговариваешь! Ладно, продолжай, знаю я ваши секреты!
И пообещал я ее всяческому обхождению научить, как, стало быть, ласку вам оказывать.
И что? Научил?
Не совсем еще. Ротиком ничего делать не умеют. Уж мы с ней мучились-мучились! Сначала морковку из кухни принесли для наглядности, потом на живом — на мне то бишь — пробовать стали.
Барышня на тебе пробовать не побрезговала?!
Так мы с ней сколько мыли его одеколонами да духами всяким! До сих пор зудит. И ландышами воняет. — В подтверждение своих слов Никитка стал с готовностью развязывать портки. Я замахал на него руками.
Обойдусь как-нибудь без твоих ландышей! Ты мне лучше ваши экзерсисы покажи. Любопытно посмотреть, как это ты барышню уму научаешь?

— Так это запросто! Вы завтра сделайте вид, что уходите, а сами за ширмочками схоронитесь. Все и увидете-с! А я потом барышню в садик уведу или на кухню, а вы уйдете тихими стопами. Только раньше времени себя не кажите, а то все дело испортите!
Посмотрим, какие у вас там дела
И еще пожалуйте десять рублей на винцо. Дешевенького-то они пить не станут.
Опять винцо?! Ты смотри, не спои мне барышню!
Без этого никак невозможно-с. Очень уж они трепетные.
Ладно, возьми. Сам, главное, не спейся.
Я, барин, спиртного в рот не беру, вы же знаете. Сыздетства на бытьку насмотрелся, как он пьяный домой приходил… Мамке горячие щи в лицо плескал, а нас с сестрицей к кровати вожжами привязывал и бил смертным боем. С тех пор вино мне вроде как поганым кажется.

Никиткин план удался. Вечером следующего дня я собрался в клуб, а потом отпустил извозчика пустым. За ширмами я обнаружил стул, расчетливо поставленный как раз напротив щели между двумя рамами, через которую открывался великолепный вид. Они не заставили себя ждать. Судя по громкому смеху и красным пятнам на щеках Эжени, Никитка уже успел подпоить ее. Придерживая барышню под локоток, он провел ее прямиком к кровати, усадил на краешек, и, стоя перед ней, быстро разоблачился. Эжени захохотала и спрятала лицо в подушки. Но Никитка был вполне серьезен.
Барышня! Вы не отвлекайтесь! Помните, что я вам вчера говорил?
Пом… ню, — стонала Эжени. Она откинулась на кровать и умирала в приступе смеха, цепляясь руками за что попало.

Простыня почти сползла, подушка упала на пол. Никитка, укоризненно качая головой, поднял подушку и бросил ее барышне на живот. А она, лежа, слабыми от смеха руками снова попыталась кинуть ее в Никитку.
Одни шалости на уме! — Он отнял подушку и отложил в сторону. — Вы мне, Женечка, сегодня урок сдаете. На время.
Он поставил рядом с кроватью песочные часы.
Пять минут у вас, барышня. Должны успеть.
Он лег на постель и заложил руки за голову. Эжени нагнулась было к нему… и снова залилась безудержным смехом. Никитка вздохнул.
Вроде совсем как взрослая барышня, а все хихоньки да хаханьки! Эдак вы никогда ничему не научитесь!
Прошло еще минут пять, прежде чем Эжени наконец успокоилась. Никитка перевернул часы. Эжени откинула локоны, склонилась над ним
Рукой себе не помогай! — сторого поправил тот.

Эжени послушно убрала руку.
Смотри, сколько слюны на живот натекло! Ну кто так делает?
Никитка несколько раз перевернул часы.
Верите — нет, барышня, а я сейчас усну. Скучища смертная.
Эжени возмущенно выпрямилась.
А что не так? Я стараюсь как могу!
Стараться-то ты стараешься, а чувства в тебе никакого. Без всякого удовольствия делаешь.
Так я тебе еще и с удовольствием должна?!
Это, барышня, обязательно.
Без удовольствия не стоит и браться. Дай, покажу, как надо.

И Никитка показал! Он привлек к себе барышню и поцеловал ее в губы с такой страстной, долго сдерживаемой нежностью, что Эжени вся обмякла под ним, как под порывом горячего летнего ветра. А следующий поцелуй пришелся в центр розового цветка, окруженного ворохом кружевных юбок.
Возьми и ты, — быстро прошептал Никитка и прижался к ее личику.
Они уложились в пять минут. Да, следует признать, что юнец опять обставил меня. И с какой неслыханной дерзостью! Я с замиранием сердца досмотрел сцену до конца, потом Никитка под каким-то предлогом вывел разомлевшую барышню, и я ушел в кабинет — размышлять об увиденном.

Вскоре появился Никитка. Он уже уложил спать свою барышню. Я обнял его:
Опасную игру ведешь, мой мальчик. Не боишься? Сам-то хоть понимаешь, что делаешь?
Он не ответил. Я поцеловал его в красивые губы. (Эротические рассказы) Никитка покраснел до корней волос:
Барышню бы вам, барин, — смущенно пробормотал он.
А я гладил его прекрасное тело, нежную кожу, шелковые кудри. Никогда раньше я так не ласкал его. Он получал только те прицельные, сугубо утилитарные ласки, которые даются не ради самого человека, но ради доставляемого им удовольствия. А Никитка достался мне просто и дешево. Достаточно было сунуть ему в руку два рубля и поманить к себе на диван
Скажи мне, милый мой иудушка… Нет, прежде поцелуй, а потом скажи: любишь ли ты меня? И [i]как [/i]ты меня любишь?

— Не знаю, барин, что вы под этим словом «любовь» понимаете. Меня за всю мою жизнь только мамка любила да сестрица. И я раньше только их и любил. Когда я к вам служить пошел, то, можно сказать, барина впервые увидел. И ходите вы по-особому, чинно, не как мужики сиволапые, и смотрите приветливо. Говорите складно, по-благородному, даже если со мной дурачитесь. Одеты нарядно, ручки маленькие да нежные. Не деретесь, зло на людях почем зря не срываете. Никогда я от вас слова обидного не слышал. А то, что баловаться любите, так на то вы и барин. Вы бы мне заместо отца родного были, да только я вам не родня. Я для вас — хуже приблудной собаченки. Сегодня брюшко почешете, завтра — пинком за дверь.
Прав ты, Никита. Режет глаза… А барышню ты как любишь?
А барышню мне жалко до ужаса. Одна она, бедная. Нет у нее заступника. Только я, вор, холоп, предатель, дурак и Ванька для битья.

Автор: angelwarm (http://sexytales.org)

[/responsivevoice]

Category: По принуждению