Байки о любви История восьмая

[responsivevoice voice=»Russian Female» buttontext=»Слушать рассказ онлайн»]Байки о любви. История восьмая
Категории:
Традиционно
Потеря девственности
Романтика
Подростки
Фетиш
Фантазии
Странности
Классика
Случай

ИСТОРИЯ ВОСЬМАЯ. Рассказывает Марина:

— Когда это случилось, я снималась в кино. Мне было всего 18 лет, и это был уже второй мой фильм. У меня была одна из «ведущих ролей второго плана», и работать приходилось много. Я была талантливой актрисой, мне все это говорили, даже враги, и сама я знала это, — но кинокарьеру я потом бросила, и в ГИТИС поступать не стала. Почему — станет понятно позже.

В этом фильме у меня была одна развернутая голая сцена. Собственно, кадры, где я целовалась со своим киновозлюбленным (его играл Сергей К., 32-летняя кинозвезда), я отыграла одетой, в халате с приспущенными плечами, которые и попали в объектив, — а короткие моменты, где герои показываются полностью голыми (как же без этого), за нас отыграли дублеры.

Кроме одного: по сценарию сцена кончалась тем, что я, голая, падаю в огромную бочку с зеленой краской, и в ней даже что-то «играю» — кричу, барахтаюсь, изображаю бурю чувств…

Все дублерши наотрез отказалась выполнять этот трюк, и мне внушили, что иного пути нет: придется раздеваться догола и нырять в краску. Конечно, если б я была кинодивой со стажем, мне бы отыскали замену, — а так…

Хоть бочка была широкой и неглубокой, падать было невысоко (метр), а краска, по клятвенным уверениям гримера, прекрасно смывалась (забегая вперед, скажу, что он не наврал: смылась за какой-то час), — я страшно боялась этой сцены. Боялась настолько, что за несколько ночей до съемок меня преследовал кошмар: я тону в краске, и она поглощает, облепляет, всасывает меня…

Пришел день съемок. Перед этим я тренировалась прыгать в бочку (только не с краской, а с водой) под руководством инструктора — чтобы не ушибиться о края. Тренировалась я, к слову сказать, не голой, а в плавках и купальнике. У меня прекрасно получалось, плавала я, как рыба, — но все равно страшно боялась. Настолько, что другой важный факт — первое в моей жизни голое появление перед камерами — как-то не осел в сознании. Вернее, я понимала, что вот, мол, пришел и мой черед сняться «в этом», — но эмоционально я не прочувствовала это: все мои чувства сосредоточились вокруг бочки с густым зеленым месивом.

Момент выхода к бочке я помню, как в тумане. Я разделась в переодевалке догола, одела съемочный халат, меня причесали, напудрили («вот нелепость!», думала я, — «все равно буду зеленой, как лягушка»)… вышла на площадку, меня спросили: «готова?» Я, не помня себя, кивнула, скинула халат по сигналу режиссера… крикнули «мотор» — и я пошла.

Как сейчас помню: никакого шока от того, что я вышла голой перед десятками мужских глаз, не было; просто где-то внутри я сказала себе: ну вот, свершилось… Все мои мысли занимал предстоящий трюк.

Перед падением я должна была отыграть коротенькую сцену потасовки, где герой Сергея случайно толкнет меня в бочку. Даже то, что Сергей (с котором я целовалась по сценарию всю последнюю неделю) впервые видит меня голой — и не только видит, но и щупает меня за все мое — не волновало меня, так я боялась падения. Я играла возмущенную героиню, а внутри у меня гудел какой-то липкий холодок.

Когда Сергей толкнул меня в бочку — я была бесчувственным автоматом, который просто констатировал: «ну вот…» Падая, я даже не успела вспомнить, чему меня учил инструктор, и только чудом не ударилась об край.

Краска оказалась обжигающе холодной. Они даже не догадались подогреть ее… Был июль, на дворе стояла жара, и контраст температур был просто убийственным. Упав в краску, я сразу погрузилась глубоко, коснувшись попой дна, и немного ушибла ногу; в шоке от холода и от того, что мне залепило уши и ноздри, я човгала какое-то время ногами по скользкому дну и вынырнула не сразу, а спустя некоторое время.

Вынырнув, я сразу глотнула ртом воздух и принялась отчаянно прочищать глаза и нос. Я начисто забыла о том, что мне нужно играть, и хотела только одного: увидеть дневной свет и нормально дышать носом. Краска была густая, как мазут, она облепила меня всю, и я немного запаниковала…

Когда я все прочистила и открыла глаза, — обнаружила, что на меня смотрят камеры, а режиссер кричит: «ну, что ж такое? Марин! Забыла?»

Правда, возмущение в его голосе было напускным, и на меня все смотрели очень сочувственно, особенно Сергей. Я посмотрела на густо-зеленую муть, в которой стояла (краска доходила мне до ключиц), представила, какой у меня вид, — и мне вдруг стало смешно. Я представила: из густой жижи вдруг выныривает скользкий зеленый чудик, отряхивается, фыркает… Весь страх вдруг куда-то ушел, и осталось чувство какого-то невозможного, отчаянного хулиганства. Я хрюкнула от смеха…

Режиссер кричал мне: «Ну что такое? Маринчик, не теряйся, прошу тебя! Ты ведь второй раз туда не прыгнешь, правда?» Я мотнула головой, подняв фонтан зеленых брызг. «Ну, тогда давай ныряй еще раз, выныривай, и — все по сценарию. Готова? Поехали! Мотор!..»

Пришлось отснять три дубля этой сцены, — три раза я, стоя в бочке, с головой окуналась в краску и три раза выныривала, отплевываясь и ругая Сергея (вернее, его героя) на чем свет стоит. Режиссеру все казалось, что я неестественно выныриваю и вяло отплевываюсь. Только когда я подняла настоящую зеленую бурю и забрызгала вокруг все, что смогла — тогда он сказал: «Ладно, вроде годится. Маринчик, спасибо тебе, — прости нас, ради Бога, и иди мойся. Перекур!»

Я даже вошла во вкус купания в краске (во всяком случае, это оказалось совсем не страшно, не противно и очень весело) — и совсем позабыла, что я — совершенно голая, на мне нет ни тряпочки… Я вспомнила об этом только тогда, когда мне прямо в бочку спустили лестницу, я вылезла по ней на площадку, и ветерок стал холодить мне кожу.

Вот когда во мне закипело… не знаю даже, как и назвать! К тому же Сергей встретил меня со странной улыбкой, полустыдливой, полусочувственной, — и она же читалась на лицах всех, кто смотрел на меня. Меня распирали панические мысли: я голая, вся в краске, похожа Бог знает на кого, все видят мои «красоты», Сергей смотрит на меня, я показываю себя в таком вот виде… Я не выдержала — и истерически засмеялась.

Сергей заулыбался шире и сказал, что я выгляжу эффектно, как никогда. Он старался смотреть мне в лицо, но я видела, как его взгляд тянется к моей письке, как к магниту. Я ответила ему что-то, комически взбив липкое месиво у себя на голове, еще недавно бывшее моей прической; он сказал мне, что у меня слишком крикливый макияж, — и мы отошли от злополучной бочки.

Краска лилась с меня ручьями. Я замерла в полнейшей растерянности, не зная, что делать: халат на выкрашенное тело не оденешь, к душу идти тоже нельзя — я была липкой и мазучей, как свежевыкрашенная скамейка. К букету эмоций по поводу наготы и «эффектного вида» добавился еще и страх запачкать собой все на свете. Я была молоденькой девчушкой и, несмотря на статус восходящей звезды (которая так и не взошла, хи-хи), была объектом всеобщих придирок, как всегда бывает с молодыми; особенно старались технички. Я была совсем неконфликтной, и старалась избегать всяких выяснений…

Режиссер куда-то делся, и мной никто не занимался. Меня бросили! Все только глазели, улыбались, хихикали, шушукались — но никто не сказал мне, что делать. А спросить я стеснялась. Я и сейчас стеснительная, а тогда… я представила, как пристаю ко всем подряд — голая, с ног до головы в краске, — стараюсь никого не запачкать… нет, это было совершенно невозможно!

Я стояла в ступоре, Сергей стоял со мной рядом и пытался меня развлечь. Меня раздирали противоречия: с одной стороны я видела, что он не хочет бросать меня неловком положении, и была благодарна ему; с другой — ведь я была голая… Я стояла прямо перед ним во всей красе. Тело у меня было зрелое, с большой грудью, широкими бедрами и очень волосатым Этим… Я смотрела на свое тело, в котором не было ничего человеческого — блестящее, как …латекс, густо-зеленое, ровного резинового оттенка, — видела свои голые соски, бедра…

И вот тогда меня начало томить особое чувство наготы. Оно забурлило и вскипело во мне, оно прямо выливалось из меня!.. Это чувство было знакомо мне и раньше, но совсем немного (публично я никогда не раздевалась), — а сейчас оно просто затопило меня, как жижа, в которую я ныряла. Краска на коже не ослабляла, а усиливала это чувство: ветерок холодил ее, и каждой клеточкой я вдвойне и втройне чувствовала, что я ГОЛАЯ…

А самое ужасное — я почувствовала возбуждение! И оно возрастало с каждой секундой… Хоть я была тогда еще девушкой, — но сладкие волны в теле мне были ой как знакомы! Они мучили, они просто распирали меня — и мне хотелось… не знаю, чего мне хотелось! Хотелось, чтобы меня просверлили взглядами, чтобы схватили грубо, как тряпку, как вещь, окунули в краску, вывозили в грязи, облапали бы мне всю срамоту, застыдили бы меня до смерти…

Я даже не догадалась зайти за заслонку, и стояла у всех на виду. Слой краски, покрывавший меня, был очень густым, и я начала снимать краску руками с тела и с волос. Но она уже сильно загустела, и я только размазывала ее по себе, как клейкий гель.

Мы с Сергеем стояли там, наверно, полчаса. За это время съемочная группа ушла, и мы остались почти что одни. Несколько человек спрашивали меня, почему я не иду мыться, и я отвечала, что еще не обсохла и боюсь запачкать все на свете. Каждый раз, когда со мной, голой, кто-то заговаривал, я обливалась внутри стыдной волной. Никогда не думала, что собственное голое тело может так волновать! Впрочем, я просто забыла, как когда-то, года три назад, раздевалась догола, становилась перед зеркалом, обсматривала себя, любовалась — и мастурбировала до звона в ушах…

Сергей развлекал меня. Он был очень мил; ему удалось вывести меня из ступора, и я даже расшалилась — мазнула ему рукой нос и щеки. Прошло минут сорок, и я почувствовала, что меня будто затянули в полиэтилен, как колбасу, а волосы превратились в колючую арматуру: краска высохла. Меня это и смешило, и пугало; я сделала попытку пройтись — и обнаружила, что краска тянет кожу так, что даже трудно ходить. Я ойкала и визжала, возбуждая в Сергее сочувствие… И тут он сказал:

— Марин, а давай ко мне? На машине? Небось душ закрыли уже…

Я страшно удивилась.

— Вы что, Сергей Анатольич? Я же вам запачкаю все на свете… Будет вам в машине креативный дизайн…

— Ну чего ты запачкаешь? Ты подсохла уже, и мы тебе халатик твой подстелим. Сядешь на него — и все… А дома у меня вымоешься как следует.

В киношном душе были вечные проблемы с горячей водой, и я заколебалась.

— А… а…

— Бэ, — передразнил меня Сергей. — Столько целовались, а она еще акает!

— Ну, так то ж в кино, понарошку! — протянула я — и вдруг поняла, что мне ужасно хочется поехать к нему. Вот так вот: голой и в краске. Экстрим!.. У меня аж нервы все искрами взвились… в душе-то я была отпетой хулиганкой, хоть и стеснялась это показывать.

Такого приключения у меня еще не было… Когда мы отъезжали, меня вдруг как ударило:

— Одежда! Моя одежда! И вещи… Я все забыла в гримерке!!!

— Ну, ну… возвращаться — плохая примета, сказал Сергей, хитро поглядывая на меня в зеркало.

— Ну Сергей Анатольич, ну вы что! Как же я буду… вот такая… (я стеснялась сказать «голая»)… вот ТАКАЯ — посреди города? А как я от вас пойду?

— А зачем тебе от меня идти? Останешься жить у меня. Наложницей…

— Э нет. Лучше уж вы моим наложником будете — подхватила я, растворяясь внутри от сладкой жути: что же будет? Приключение, в которое я влипла, волновало меня до дрожи. О Сергее, как и обо всех актерах, шла стыдливая молва, — но для меня, малолетней пацанки, это только добавляло шарма…

Кода мы приехали, уже стемнело. Я вылезла на асфальт, в ужасе оглянулась, нет ли зрителей, — и скорее натянула халат, который, к моему удивлению, даже не прилип к попе. Тело было шершавым, как цемент… Входя в лифт, я смертельно перепугала какого-то пьяного, который заорал благим матом, увидев меня; я тоже перепугалась и завизжала — мы напугали друг друга, как мультяшные звери.

— Ничего, теперь будет меньше пить, — сказал Сергей. — Упился так, что зеленые чертяки мерещатся…

— Вот спасибо! Это я, по-вашему, зеленая чертяка? — возмутилась я, скрестив зеленые руки на груди.

— С точки зрения пьяного, конечно, — уточнил Сергей, — и мы до самой его квартиры бесились и хохотали: я корчила дикие рожи, изображая «чертяку», а Сергей отвечал мне.

Входя к нему, я ощутила холодок внутри; к тому же взгляд мой натолкнулся на то, отчего я снова вскрикнула.

Это было зеркало, обыкновенное стенное зеркало напротив двери. И в нем — темно-зеленый, как лягушка, монстр с колючей травой вместо волос, босой, в перепачканном халате нараспашку… Я, поколебавшись секунду, сняла халат (хоть я и провела голой в обществе Сергея целый час, но раздевание требовало мужества) — уж очень любопытно было посмотреть на себя…

Да-а-а… Тогда уже краска высохла, и я вся была, как пластилиновая или пластмассовая — а я еще представила себя сразу после трюка: мокрая, блестящая, как из болота… Я снова истерически расхохоталась; к тому же я вдруг почувствовала, что возбуждение, копившееся во мне, никуда не делось… Увидев себя голой, и рядом с собой — Сергея, я вдруг как-то очень ясно осознала, ощутила, что я рядом с Сергеем — голая, доступная…

Я развернулась к нему, все еще продолжая смеяться… А он вдруг говорит мне — голосом, от которого у меня побежали мурашки:

— Марин! А что я предложу тебе… Ты игрунья? Любишь игры?

— П-п-пожалуй… — Я еще не понимала, но внутри все замерло.

— Вот и я так думал. А давай сыграем в игру?

— В какую? «Покрась партнера»? Мы уже сыграли в нее…

— Нет, — в интеллектуальную!.. В «самую стохастическую из всех игр», как писали Стругацкие: в орлянку. В орел и решку то бишь.

Я смотрела на него во все глаза. А он продолжал:

— Смотри: вот монетка. Два рубля. Выпадет орел — девочка Марина попытается угадать, чего мне сейчас очень хочется. Больше всего на свете.

— А если решка?

— А если решка — тогда я попробую угадать, чего очень хочется девочке Марине. Ну? Идет?

Отчаянный калейдоскоп завертелся во мне; все это манило меня такой запретной и сладкой жутью, что я сказала:

— Идет. Бросайте.

Сергей взял монетку, артистично повертел ею передо мной, сказал «вуаля» — и бросил…

Решка!

— Что ж, угадывайте, — сказала я, изогнувшись в позе, которую не следовало принимать…

Сергей на цыпочках подошел ко мне, изображая таинственную походку… и вдруг — ухватил меня одной рукой за попу, другой за лобок — и проник пальцами ТУДА…

Меня пронзил такой сладкий ток, что я вскрикнула, дернулась, и… в общем — не отпрянула, не убежала — а раздвинула непроизвольно ноги, дав его пальцам проникнуть глубже…

А там — все хлюпало так, что по ногам текли липкие струйки. Сергей щупал, теребил меня там, где все просто кричало, требовало его прикосновений… И я лишилась воли. Его пальцы свели меня с ума, они проникали в самые сладкие, самые запретные мои уголки — и во мне расцветали сказочные цветы и радуги, одна за другой… Я только шептала «вы что… вы что… Сергей Анатольич…», извиваясь от наслаждения в его руках, зажавших мой таз с двух сторон.

Он смотрел мне прямо в глаза. Вначале мы молчали, потом он сказал:

— Какая мокрая девочка… Мокрая, липкая, зеленая… Лягушонок. Ну, угадал? Угадал желание?..

Я молчала; мне было стыдно признаться, что — да, угадал, угадал лучше меня самой; кроме того, удовольствие было таким мучительным, что я не могла говорить. Я только думала: сейчас наверняка будет ЭТО… и еще думала: но ведь я вся в краске… я зеленая, смешная,… противная, — как же так?

А впрочем, вру: ничего я тогда не думала — так было приятно. Наслаждение вышибло из меня все мысли… Сергей вытащил из моей письки руку, перепачканную зеленым, и мазнул мне нос мокрым гелем:

— Ну-с, все ясно. И давно это с вами? Нужны радикальные меры, — и повел меня к дивану, придерживая за попу. Я упиралась только первый миг — а потом ноги сами пошли, и я легла, не думая ни о чем… Сергей присел рядом, положил руку мне на лобок…

— Ну? Сим-сим, откройся, — и я раздвинула ноги, подставляя ему то, что горело и полыхало… Ооо, какое наслаждение! как стыдно, и как хорошо! Стыд был мучительным, но я ничего не могла с собой поделать, и откровенно подставлялась Сергею, как отпетая шлюха.

Вдруг Сергей залез на диван, навис надо мной, рывком спустил трусы — и я увидела ЕГО. Впервые в жизни. ОН было красный, почти багровый, — и огромный, как бивень; ОН стоял колом… Внутри мелькнуло: «ну, вот…»

Я знала, что нужно протестовать, отбиваться — но только зажмурилась, разлепив веки, слипшиеся от краски… а Сергей вдруг ухватил мои соски — и стал мучить их сквозь шершавый слой краски, стал мять мне грудь… ууууу, это было невыносимо!!! Он приговаривал: «ага, вот какие у нас желания… это угадать не трудно… Вот тебе, и вот, — И ВОТ…»

На этих словах он вдруг навалился на меня — и я почувствовала, как в меня тычется, входит, проникает большое, твердое, сминающее меня в лепешку…

Этого хотелось, хотелось страшно, — моей измученной письке хотелось полноты, хотелось, чтоб ее расперли, наполнили доверху… Было очень приятно и очень страшно. Потом, когда твердое внедрялось в меня глубже, глубже, тверже, настойчивей — появилась боль; она нарастала по мере того, как ОН буравил меня, — и вот я уже кричу, вою от невыносимой боли: ОН рвет, терзает меня, шматует в клочья…

Я металась, орала, обезумев от боли и страха, — и вдруг ощутила, что боль стихает, и я заполнена доверху, до конца; твердое и пульсирующее ритмично подминает меня, распирает… и от толчков — тепло, сладость и какое-то невиданное чувство полноты, неописуемое, одуряющее… Я так удивилась, что открыла глаза.

Надо мной навис Сергей; он сверлил меня вглядом — и толкал, толкал меня, входя в самое мое нутро; я вдруг как-то очень остро ощутила, что я в его власти, я — жертва, бессильная рабыня…

Я не могу сказать, что это было приятно так же, как первые прикосновения к письке, — это было скорее каким-то поразительно новым чувством, заставившим меня давиться и хватать воздух… Сергей шептал мне, постепенно усиливая напор: — Аа, запела по-новому, кинозвезда? Ага? Нра-а-авится колбаска в потрохах? Нра-а-а-авится, ой нравится девочке, — и он трахал меня все исступленнее, и я уже «подмахивала» ему, чувствуя, что он заполнил меня до ушей… В голове вертелась одна-единственная мысль: «ВОТ И ВСЕ!.. Меня ебут. Трахают. Я уже не девушка. Меня имеет мужчина. Я занимаюсь сексом. Настоящим сексом. Боже!..»

И еще подумалось, что не наврали: ЭТО действительно очень больно и очень приятно…

Я возбудилась до озверения; Сергей терзал мне груди, и я извивалась под ним, как рыбка на сковородке; я забыла о том, что вся в краске, обхватила Сергея руками, ногами — и подалась навстречу ему, чтобы он проник в меня глубже, еще глубже, до самого сердца…

Внезапно Сергей дернулся, застонал — и твердое во мне тоже дернулось — раз, другой, третий… я почувствовала в себе влагу, горячую, обволакивающую — и застонала вместе с ним. Он дернулся еще, вдавился в меня до последнего — и рухнул мне на грудь… Я была возбуждена до безумия и продолжала «подмахивать» по инерции; я не знала, что женщина должна кончить «отдельно», и думала что оргазм бывает один на двоих. Из меня что-то щекотно вытекало — наверно, кровь и сперма.

Сказать, что я была потрясена — не сказать ничего; я была раздавлена, опустошена, я сходила с ума от желания, от подсасывающей щекотки во всем теле — и от впечатлений, от чувства ПОСВЯЩЕНИЯ… «Меня трахнули. Я уже не девушка. Я стала женщиной» — эта мысль кричала во мне, и я переполнялась каким-то новым чувством, которое невозможно описать. Тогда мне даже было все равно, кто меня трахнул — Сергей или кто-то еще — я просто была потрясена приобщением к Этому…

То, что было потом, ужасно удивило меня: Сергей, привстав с меня, долго и недоуменно смотрел мне между ног, а потом спросил меня: «Мариш, у тебя месячные?» Я протянула- «не-е-е-ет…», еле разжав губы. Мне хотелось, чтобы он щупал, буравил меня, разорвал меня на куски, и я не знала, как ему сказать об этом, и только дергалась на кровати…

Сергей вдруг посмотрел на меня как-то странно, и сказал другим голосом:

— Ты что… почему ж ты не сказала мне, что ты девушка? А, Марин?

— А что-о? — простонала я. Мне и в голову не могло прийти, что для него это важно.

— Как что? Послушай, Марин… — Он даже слез с меня и присел на край кровати. — Так ты девушка?

— Оооооууу, — отозвалась я, с трудом приходя в чувство. — Была. Десять минут назад…

— Слушай… Я бы никогда… Прости меня. Прости, пожалуйста! — он вдруг схватил меня за руку. — Я думал, что ты…

— Что ж вы думали?

— Ой, только не называй меня на вы больше! Давай: я для тебя Сережа, ты — Маринка, Мариночка… хорошо? Ну вот и славно. Я думал… Ты в самом деле не понимаешь?! Ну хорошо. Как бы тебе объяснить… Поскольку ты оказалась в кино — ты, конечно, талантище, я это без лести… но такие девушки, как ты, за один талант в кино не попадают. Понимаешь? Вот я и думал, — раз ты снимаешься…

— …Значит, я проститутка. И со мной можно вот так… — Я вдруг все поняла.

— Ну почему «проститутка»? Так про актрис не говорят; говорят — «без комплексов», «раскрепощенная». Целеустремленная, говорят… Марин! Мариночка!..

Но я уже плакала, зажмурив глаза, чтобы в них не натекла краска.

— Марин! Ну прости меня! Я… Ёлки зеленые, неужели ты вечно будешь вся в этой краске? Идем в душ. Идем, ну идем же… Идем. — Он поднял меня, и я, всхлипывая, пошла за ним. Зверское желание жгло меня, и от одной мысли, что Сергей будет сейчас мыть меня, я прямо-таки истекала соком, не прекращая плакать…

— Ну ладно, Марин!.. Ничего обидного в этом нет: так все делают. Все начинающие актрисы. Как тебе удалось обойтись без этого? У тебя протекция? Родственники?..

— Нет, — всхлипнула я, — нет никакой протекции. Просто понравилась Палычу (это наш режиссер). Он меня видел в «Женщине для души», и… Думаете, он не предлагал, не наседал? И он, и директор картины, и операторы?.. Знаете, как… — и я разревелась уже всерьез — не потому, что сильно обиделась, а потому, что эмоции во мне зашкалили и потекли из меня, как из дырявой грелки.

— И ты что, ни в какую? Ай да Маринка, ай да кузнечик! А как же ты на меня?.. впрочем, ладно. Проехали. Скажи мне… только не стесняйся, ты ведь теперь женщина, — ты кончила? У тебя был… ну, оргазм? По-моему, нет. А?

— Не знаю, — прохныкала я, заходя в ванную, и вдруг ахнула от неожиданности. — Ну и ну!..

— Что, нравится? Мы тут вдвоем поместимся… Ну, Маринчик, ну — простила меня? Да? — и Сережа как-то очень нежно, по-отцовски, обнял меня. Я, вдруг ощутив доверие и заботу, прижалась к нему, измазав его зелеными разводами. Отца у меня, кстати, никогда не было…

Ванна у Сережи была не просто большая — она была огромная, как бассейн, да еще и с мягкими бортами. Пока она наполнялась, я лежала, получая зверский кайф от того, что моя кожа, высушенная краской, смачивается теплой водичкой… Голый Сережа сидел рядом, и я с интересом рассматривала его мужское хозяйство.

— Что ж ты так смотришь? — И Сережа с комическим любопытством склонил голову, как птица, — Ничего выдающегося. Да не смотри так, а то опять вскочит! Что потом будем делать? Аль не видела никогда?

— Нет, — честно ответила я, и …Сережа раскрыл рот.

— Что ты, — серьезно? Мариш, — а сколько лет тебе?

— Женщине не задают таких вопросов, — улыбнулась я, и Сережа тоже улыбнулся.

— Ну вот, улыбаемся уже… Отчего ж не задают? Это старухам не задают. А таким молодым красавицам, как ты, очень даже задают… Ну сколько? — двадцать два? Двадцать три?

— Не поверите, — сказала я.

— Что, больше? Ты выглядишь свеженькой-свеженькой такой…

— …Ага, зелененькой-зелененькой, — продолжила я. — А восемнадцать не хотите? Я ведь только школу недавно кончила…

Удивлению Сергея не было предела. Он смотрел на меня во все глаза, а потом подлез поближе — и, обняв меня, очень серьезно и доверительно сказал:

— Вот оно что… Ну я и дурачье, доложу я тебе. Я просто… просто посмотрел на все не с той стороны. Понимаешь — раз ты уже согласилась ехать ко мне, — значит… Так я подумал. Дурак потому что. А ты ведь совсем на школьницу не похожа. Ты чудная, Марин, ты красавица редкая. Чудо просто. Даже так, — он провел рукой по моему зеленому плечу, — даже зелененькая. Совсем как огуречик. Маринчик-огуречик-кузнечик. Можно, я так буду тебя называть — Кузнечик?

Ванна наполнилась. Краска на мне размокла и мазалась, выпачкав Сергея с ног до головы, но не смывалась. Под слоем краски была кожа, густо подкрашенная зеленым, и я испугалась.

— Ничего, сейчас вымоем тебя с мылом, и волосики беленькие твои отмоем. А нет — покрасишь еще раз…

— У меня не крашенные… Натуральные, — сказала я. — Честно. Никто не верит.

Волосы — моя гордость: они не слишком длинные, до ключиц, но такие светлые, что в тени кажутся седыми. На солнце они переливаются лунно-серебристыми и золотистыми оттенками. К тому же они очень густые — и совершенно прямые, как водопад. Они у меня всегда светлее кожи, даже зимой, хоть я совсем не смуглянка. Врачи говорили, что у меня какой-то совершенно особый пигмент, почти белый, с бежевым отливом. Моя грива — блестящая, на солнце прямо глаза слепит, и кажется, будто я в световой короне. Многие говорили мне, что никогда не видели такого нежного и красивого цвета. И ресницы, и брови у меня светлые… а глаза карие. Вот такое сочетание…

…Сережа любовно, бережно намылил мне тело, стал смывать с меня краску — и возбуждение нахлынуло на меня с новой силой. Смотрю — и у него член подимается… и не знаю, как быть и как сказать ему. Но сам он все понял:

— Маришка! о, да ты, кажется… девочка моя!.. Давай откровенно, — мы ведь переспали, как никак, и я сделал тебя женщиной, — ты хочешь еще секса? Ты хочешь, чтобы я снова ебал тебя? — да, это так называется, что поделать… Или тебя довести до оргазма? Хочешь кончить? Как ты хочешь? Мариш, заказывай музыку! Ты — главная… Не стесняйся!

Я не знала, что сказать. Мне было страшно стыдно — и вместе с тем желание было просто невыносимым.

— Маринчик! Ну не стесняйся, — он снова нежно, заботливо обнял меня, — ты уже взрослая девушка. Не девушка — женщина. О таких вещах нужно говорить совершенно открыто. Если ты не хочешь — я потерплю…

— Вы… выеби меня, — произнесла вдруг я совершенно неожиданно для самой себя. Произнесла — и провалилась в жуткий стыд. Даже зажмурилась.

— Ну вот, — видишь, как просто, — обрадовался Сережа. — Я, честно говоря, ужасно хочу тебя. Еле сдерживаюсь. Такие уж мы, мужики, кобели… Давай только теперь — по-настоящему. Сейчас… — Сережа выдернул пробку, чтобы слить воду. — А ну — дай-ка мне личико, — и он начал мыть мне рот и подбородок мягкой губкой. Это было очень приятно и прикольно: он тыкал мне мыльную пахучую губку в нос, а я фыркала, как лошадь, и смеялась. Умыв меня, он сказал:

— А теперь — давай, как Захар и Лина (это наши герои в кино), — и прильнул к моему рту…

Вот когда я ощутила, что такое настоящий поцелуй! Наши с ним «киношные» поцелуи меня очень волновали — вернее, не меня, а Лину… это сложно объяснить — актеры поймут меня, — но ЭТОТ поцелуй… Сережа обволакивал мой рот нежнейшей пленочкой ласк, он был и требовательным, и бережным, и умопомрачительно близким… Через секунду я ныла и обхватывала Сережу руками и ногами, скользкими от мыла и краски.

Зеленая вода, в которой мы сидели, слилась, и Сережа взялся за мою письку, не прерывая поцелуя. Эта ласка сразу с двух концов убила, разорвала меня — я почувствовала, как наполняюсь горячей лавиной, как растворяюсь, расползаюсь, истекаю в сладкой истерике… а тут Сережа еще сжал мой сосок… Я, кажется, кричала, и билась бедрами о мягкое дно, шлепая попой по остаткам воды, и умирала от невозможного блаженства, и хрипела, как раненый зверь.

— Ого… как хорошо девочке, — шептал Сережа, когда я лежала в изнеможении и боялась открыть глаза. ОНО все еще было во мне — ослепительное, сверкающее, невозможное… Я знала, что это оргазм, я не раз кончала от мастурбации, — но то был жалкий лепет в сравнении с ЭТИМ…

А Сережа тем временем залез на меня — и я снова почувствовала в себе твердое. Я была вся мягкая, размокшая, податливая, как масло, — и он постепенно входил, вплывал в меня… Было немного больно, но совсем не так, как в первый раз, — и снова появилось это неописуемое чувство полноты, заполненности доверху, до ушей. Я снова вытаращила глаза от удивления: это чувство существовало как бы отдельно от возбуждения, оно было особым, терпко-горьковатым: мне хотелось принять член Сергея как можно глубже, дать ему пройти в меня до глубины, открыться ему, слиться с ним. Это было животное, безумное чувство…

Сергей медленно, нежно трахал меня, и параллельно мылил мне волосы, ласково месил в них шапмунь с краской, поглаживал меня, обмазывая мыльной смесью мое тело… Он сам был почти такой же зеленый, как и я, и пена был зеленой, и вся ванна. Да уж, никогда не думала, что первый мой секс будет «в зеленых тонах»… Сережа был таким нежным, что мне вдруг пришла в голову нелепая фантазия: он — мой отец, и он трахает меня, но таким вот особым образом — по-отцовски… От этой идиотской фантазии я вдруг почувствовала, как во мне снова разгорается Это…

-Аааа… Еще, еще, Сереженька, — молила я, забыв о стыде, и подмахивала ему, пытаясь насадиться на него до упора. Сережа увеличил напор, и снова было больно, — но мне уже было все равно… Шампунь и краска обволакивали мое тело, Сережа гладил и месил его, трахая меня все сильней… и все это смешалось в такой невообразимый коктейль, что… аааааа! Оооааааа!..

— Мариш… Ласточка… Я не выдержу. Я тебя потом ручкой… или язычком… хорошо? — хрипел Сережа, всаживаясь в меня до упора. Я не очень понимала, что он имеет в виду, но кивнула, — и он, как тогда, вдруг застонал, забился на мне — и внутри меня разлилась горячая жидкость… Я хотела еще, еще и еще — но Сергей не стал ложиться мне на живот, а, переведя дух, сказал:

— Теперь давай займемся девочкой. Тебе когда-нибудь делали куни?

— Куни? — переспросила я. Я в самом деле не знала…

— Так… Понятно. А вот что, — и он, сполоснув мне письку водой, предложил: — Садись мне на грудь. Вот так: я лягу, а ты садись.

Я, все еще не понимая, чего он хочет, села на него так, как он просил — и… Его язык коснулся меня, проник внутрь, втек в меня сладким ручейком…

Это было… было неописуемо!!! Я раскачивалась на Сереже и голосила, как ненормальная — а он мучил меня, беспощадно вылизывая меня везде-везде, в каждой складочке, и удерживал меня на себе — от его языка некуда было уйти, я была обречена на эту муку… Наслаждение было таким острым, что я заплакала — и ревела, как маленькая, когда кончала, умирая от этой странной пытки — жалящего, щекочущего языка в своей письке…

Потом мы долго мылись. Сергей был очень нежным; он долго мыл мне голову, вымывая краску из каждой пряди… Мы слили три ванны грязной воды, пока я вновь не стала чистой. Сергей насухо вытер меня, потом — повел на кухню, накормил, напоил чаем…

Я была …голая: никакой одежды у меня не было. Вообще.

…Какое блаженство — сидеть голой на глазах у Сергея, чувствовать свою наготу, открытость ему, чувствовать, как она нравится, возбуждает его — и переполняться всем, что произошло со мной… Я немного обалдела. Я почти не говорила — а только улыбалась и смотрела на него во все глаза. Я была как во сне, как пьяная, как сомнамбула…

Потом Сергей дал мне какие-то шмотки, довез до мосфильма — я забрала оттуда вещи, еле сообразив, где они и где я… Был уже первый час. Сергей подвез меня домой, я наврала маме про поздние съемки — и, не имея сил беспокоиться о правдоподобии своего вранья, убежала к себе и рухнула в постель — СПАТЬ…

В снах, которые снились мне, новообращенной Женщине, фигурировал Он — Сергей, заботливо, по-отцовски обнимавший меня. Он был нежным, надежным, мне было хорошо с ним — он сливался с моими давними детскими мечтами об отце, о сильных, любящих мужских руках…

Когда я проснулась — именно этот образ остался в моей памяти как знак всего, что произошло со мной вчера. Все остальное отошло на задний план — бочка с краской, зеленый панцырь на теле, стыд, боль, — и осталось только наслаждение, чувство Приобщения — и по-отцовски нежный и сильный Сережа…

Я открыла глаза с чувством какой-то новой, тихой радости: все вокруг меня будто светилось, приобрело новый, свежий смысл. Сергей! Сережа… Моя разъебанная писька ныла, и терли трусы, и было больно мочиться, но я все равно была счастлива. Больше всего я жалела тогда, что все номера с нашими поцелуями уже отсняты…

Весь следующий день я ждала на съемках, что Сережа позовет меня к себе — но он отходил, отворачивался, и я плакала в туалете. Уже все разошлись, когда я вышла с заплаканными глазами — и натолкнулась на Сережу.

— Что вы… что ты здесь делаешь? Ты разве не ушел?

— Почему ты плакала?

— А… а разве непонятно?

…В тот вечер Сережа, раздев меня, увидел, как покраснела моя писька, и сказал, что мне надо воздержаться какое-то время — но я так хотела секса, что ничего не желала слушать. Вернее, я не испытывала большого возбуждения — боль все-таки давала о себе знать, — но мне страшно хотелось заново ощутить Все Это: что я женщина, меня хотят, насилуют, ебут, что я трахаюсь «по-настоящему»… и Сережа трахнул меня.

Было очень больно, и физического кайфа почти не было, — но я терпела, как капризная девочка, объевшаяся шоколада, и была счастлива…

Разъебанная писька моя быстро зажила, и мы трахались после каждой съемки. Спустя две недели после нашего «зеленого» секса я узнала, что беременна. В тот же день Сережа, не зная этой великой новости, вдруг предложил мне пойти за него замуж — прямо во время секса, ввинтившись в меня по самые яйца. Правда, он поставил условие: никаких съемок:

— Каждая новая роль — новые кобели, новые постели… Я не хочу, чтобы ты стала проституткой. Ты самая чистая девочка из всех, которых я знаю… аааааа… вот тебе, и вот, и вот!.. Только я буду… буду ебать тебя. Ты моя. Ты… ты… Ты согласна?

И я пообещала ему, разрываясь от дикого наслаждения. Правда, я уже согласилсь на одну роль — но поклялась Сереже, что откажусь.

…Однажды — мы уже были женаты — я спросила его:

— Почему ты… почему я понравилась тебе вот такая — в краске? Почему ты не вымыл меня перед Этим? Тебе не противно было трахать такое зеленое страшилище?

Он ответил:

— Ты знаешь… во-первых, ты столько стояла рядом со мной — голая… хоть ты и была в краске, но я успел страшно возбудиться. Я дико хотел тебя и не мог ждать. Я просто лопнул бы… А еще… это очень странно, но — почему-то краска добавила какой-то остроты, терпкости, пикантности… Не знаю, почему. Ты была такая зеленая, такая шершавая, смешная, как резиновая куколка или чудик из мультика. Я и сам этого не понимаю. Но… мне хочется повторить. Очень хочется. Ты не против, если я тебя еще раз покрашу?

И вечером он принес большую банку зеленой краски…

[/responsivevoice]

Category: Случай