Ночка происходило в Рязани

Даня сидел на камне, скрестив ноги по-лягушечьи. Коктебельская ночь обволакивала его лиловой тьмой, непроницаемой, как чернила. Море молчало: бухта недаром прозывалась Тихой.
Он приехал в Коктебель с компанией, но в первый же день оторвался от коллектива, возжелавшего беспробудно тусить в кафешках: его тянуло не к курортным соблазнам, а к тишине и к морю. Он уходил из города, просиживал нагишом целые дни, прятался в тени скал, слушал море, плавал и мазался глиной.
И сейчас он был обмазан ею с ног до головы. Липкая прохладная масса казалась ему густой тьмой, облепившей голое тело. Глина считалась целебной — ей здесь все мазались, толком не зная, от чего она лечит.
Ночь была влажной, беззвездной; только справа, за мысом, светились огни Коктебеля, показывающие Дане, куда ему возвращаться, и в небе плыло мутное свечение — намек на луну, облепленную, как и Даня, густой мглой.
… В тишине послышался плеск. Напрягать глаза было бесполезно, и Даня только слушал. Когда плеск переменился, показывая, что пловец стал на ноги, Даня негромко сказал в темноту:
— Осторожно, здесь скользкие камни.
Пловец-невидимка взвизгнул — совсем рядом, у Дани под носом — и отозвался:
— Напугали вы меня!..
Голос был женским и странным — гортанным, переливчато-густым, как лиловая мгла.
— Извините, я не хотел вас напугать. — А чего же… — невидимая пловчиха запнулась, удерживая, видимо, равновесие на камнях, — а чего же вы хотели?
Даня чуть было не пустился в оправдания — хотел, дескать, как лучше, — но вовремя почуял, что момент требует иных речей:
— Я… я хотел уберечь вас от злых камней. Потому и сижу здесь. — Да? Вы, значит, все время сидите здесь? Вы — добрый дух этого берега? — Можно и так сказать.
Море фосфоресцировало — кроме призрачных искр, не было видно ни зги. Тьма будто перевернулась вверх тормашками: вверху черная мгла, внизу море — опрокинутое звездное небо. Гортанный голос раздавался ниоткуда — где-то совсем рядом, у самого Даниного лица.
— А я думала, что никого не встречу здесь… Ааааай! — Даня дернулся: невидимая рука вдруг коснулась его причинного места, щедро намазанного глиной, — Что это?!..
Прикосновение застало Даню врасплох, и он на миг онемел. Потом сказал:
— Это… это я. Не бойтесь. — Вы?! — ужас в голосе усилился. Даня, поняв, какую картину могла себе вообразить невидимка, поспешно разъяснил:
— Я. Просто обмазался глиной. Голубой глиной. — Гли-и-ной? — неуверенно протянул голос, — Ну!… Предупреждать же надо. Знаете, что я подумала?! — Что потрогали настоящего водяного? За хвост? — Что-то в этом роде… А зачем вы намазались глиной? — Она лечебная. Так говорят… А вообще это просто очень прикольно и приятно.
Они сидели, наверно, лицом к лицу — Даня на камне, а невидимка в воде — слышали дыхание друг друга, и Дане даже казалось, что он видит перед собой темный силуэт. Кто перед ним? Женщина? Девушка? Какие у нее волосы, какое лицо, какой взгляд? Густой голос говорил, казалось, о зрелом, о женском, но Дане слышалось в нем озорство юности.
— А… это тоже вы? Ай!… — незнакомка тронула Данино колено, выбираясь из воды. — И это я. Осторожно: я очень грязный. Поэтому и не даю вам ручку. — Ну, уже и я, кажется, приняла грязевые ванны… Фффух, выбралась! Ну? — Даня ощутил, как невидимка пристально смотрит в его сторону. — Со свиданьицем, дух берега! Можно вас так называть? — Отчего нет? А я вас буду называть — Ночка. Не против? — Ночка?! В гортанном голосе послышалось удивление — вперемешку с удовольствием от красивого имени. — Вы… что — меня видите? — Нет. Поэтому так и назвал. Когда вы говорите, мне кажется, что со мной сама ночь говорит. — Да? — Ночка была явно польщена, — Что ж… Вы не представляете, как недалеки от истины. — Ну, я редко ошибаюсь. Неужели вы… — Ну да. Да! Я в самом деле — богиня ночи. Такая же невидимка, как и вы — духи. Что скажете? — Я? Скажу правду: вы — богиня что надо. У вас замечательные ночи! — Ну естественно! У нас, богинь — только качественный продукт. Как же иначе? Вот подождите — я еще луну призову сюда!… Вы любите луну? — Люблю. Как же не любить ее? — Вот!… — торжествующе подытожила Ночка и присела где-то рядом с Даней.
Минутку они молчали, а затем Ночка сказала: — Так странно, правда? Общаемся — и не видим друг друга, ничего не знаем друг о друге… И эта ночь, и море… — Вы любите море? — Люблю. — Ночка сказала это просто, но от ее гортанного голоса у Дани пробежали мурашки по телу. — Люблю до одурения. До слез. Я бы превратилась в рыбу, или в чайку скорее… Впрочем, я это передрала у Чехова. Нечестно! Вы… что-то мне подсказывает, что вы читали Чехова. — Правильно подсказывает. Кстати, совсем недавно читал. Только не «Чайку», а «Степь». — А вот этого я не читала. Видите, какая невежда? Нет, я читать люблю, только не по схеме — сначала то, потом это, клеточка к клеточке… Люблю увидеть книгу, и — знаете — позовет или не позовет? Вот «Чайка» — позвала… Надо же — рассказываю вам все это… небось надоела?
— Нет, не надоели. — Точно? Слушайте, а вы вообще есть на самом деле? — Эээ… хороший вопрос! Так прямо вам все и расскажи. — Нет, ну правда! Голос есть, глина есть, и больше ничего нет… — Слушайте, а давайте, так сказать, убедимся в реальности друг друга. Нащупаем… где вы? — Ммммм, — послышался шорох отползающей Ночки, — Дело в том… Понимаете, я… В общем — на мне ничего, кроме вашей глины, нет. — Подумаешь, на мне тоже — отвечал холодеющий Даня, — совсем-совсем? — Совсем-совсем. — И на мне… А знаете, что я предлагаю? — вдруг сказал Даня, — Давайте плавать! Брызгаться, хулиганить и неприлично себя вести! — Дава-а-а-айте!!! — восторженно взвизгнула богиня, и оба они вскочили. Входя в воду — столкнулись бедрами; Ночка, ойкнув, чуть не упала, и Даня обхватил ее за талию: — Всё, попалась! Теперь не выпущу! — и стал м

азать ее глиной, собирая ее с волос, — А-а-а! Хорошо, а-а-а, как хорошо!..
Ночка, захлебываясь, визжала, но не вырывалась. Она действительно была голой: Даня ощущал ладонью покатые бедра, волоски на лобке, твердые сосочки на грудях…
— А ты — молодой дух? — спросила, отдышавшись, Ночка, вымазанная Даней по шею. — Конечно. Каких-то семь веков, как домовенку Кузе… — Ну, а серьезно? — Духи серьезными не бывают — отвечал Даня, обхватил ее за бедра — и повалился вместе с ней в воду. Ночка упоенно завизжала…
Они плавали, плюхались, ныряли, брызгались, кувыркались, тискали, мяли друг друга все смелее — Даня кружил Ночку, катал ее, швырял, общупал ее упругое тело со всех сторон… Нагота моментально сблизила их; сознание, что они оба — голые, и вся одежда осталась где-то за пределами их ночи, было как вино или наркотик.
Потом — плыли, уставшие, обратно — молча.
Когда подплыли к первому фонарю, Даня вызвался проводить ее, но Ночка сказала: — Не надо. А то вся тайна разрушится. — Когда мы встретимся? Где ты обитаешь? Где тебя найти? — Я?… — Ночка нервно засмеялась, — Я обитаю в мире богов. А на землю только по ночам схожу. — Значит, завтра ночью? — спросил Даня, смирившись с игрой. — Где? — А хоть бы и здесь. Вот на этом самом месте, под фонарем. Ровно в полночь. Не уснешь, добрый дух? — Усну — разбудишь… — Ну, нет. Уснешь — уплыву обратно. — Ладно, ладно. А давай…Даня не договорил: Ночка с плеском прильнула к нему — он ощутил упругие холмики, упершиеся в него — и обняла его, прижавшись щекой к ключице. — Вот. До завтра! — оттолкнулась от Дани и поплыла прочь.
Даня стоял, как околдованный, не шевелясь, еще минут десять. Через какое-то время ему почудилось, будто кто-то поет прямо в море…
Правда, с набережной, мерцавшей россыпью огней, орали сотни динамиков, и он не мог сказать определенно, слышал ли он что-нибудь на самом деле.
***
Назавтра Дане предстояла нелегкая задача: как-нибудь убить долгий, томительный день, отделяющий его от полуночи, — и он отправился на набережную.
Часа два он бродил среди горластого, локтистого, цветастого океана бюстов, талий, ножек, купальников, бикини, пляжных платков, темных очков, шаурмы, шашлыков, самсы, экскурсий, мата и «Владимирского централа», ни на что не глядя; остановился только полюбоваться, как и всегда, на негритянку, заплетавшую модницам афрокосички.

«Мастерская» негритянки располагалась прямо на улице. Негритянка была густо-коричневой, как черный шоколад или палисандр. Она блистала красотой невиданной заморской твари: львиной пластикой каждого полудвижения, ювелирным профилем эбеновой статуэтки, пружинистой фигурой… Когда она вставала, на голове ее мерещился невидимый кувшин.
Она была настоящей африканкой: всегда молчала, не понимая, видно, ни слова по-русски. Фигура ее была обернута тканью, пестревшей цветным орнаментом, броским и лапидарным, как тотем. Уши ее были в кольцах, руки-ноги в браслетах, ступни босые, волосы — полностью сплетены в сотни тоненьких шнурочков. В каждом из них змеились бежево-золотистые нити. На макушке косички были убраны в толстый моток, куда африканка вставляла ножницы и расчески.
Афрокосички были писком моды. Каждое второе существо женского пола, вне зависимости от возраста, цвета волос и проч., щеголяло этой хитроумной конструкцией на голове. Некоторые при ближайшем рассмотрении оказывались парнями: мода не знала ни возрастных, ни половых ограничений. Даня не знал ничего более уродливого, чем такое издевательство над шевелюрой; разве что бритье налысо было ему отвратительнее.
Но африканка была единственным — и блистательным — исключением: косички так шли ей, что невозможно было и представить ее без них. Золотисто-пшеничный моток так весело венчал черную лакированную головку, что все, проходя мимо, улыбались и радовались ее ослепительной и дикой красоте.
Все контакты с клиентурой вела девушка-помощница — обыкновенная, «наша». Негритянка плела косички, а та ей помогала. За работой негритянка молчала, но выражение ее лица менялось каждую секунду, и за ним можно было наблюдать подолгу, как за морской рябью. Глаза ее вспыхивали озорными огоньками, пухлые губы складывались в тысячи улыбок — от ослепительно-жемчужной до

Category: Сказка